[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2013 АДАР 5773 – 3(251)
борис носик
ИДИШЕ МАМе
На концерте русских песен я сидел рядом с Сашкой Стояновым. Концерт проходил в полутемном зальчике какой-то христианской церкви. Их два десятка христианских и нехристианских церквей у нас в Портстауне, и чем-то они друг от друга отличаются по обрядам, только не знаю чем: давненько уже я всем этим экуменизмом не занимался. Впрочем, и Сашку я знаю очень давно. Собственно, тут все знают Сашку. Он единственный в Портстауне русский доктор, а русских теперь в городке до черта. Конечно, не все здешние русские убежденные евреи: много литовцев, латышей, армян, молдаван и самых чистокровных русских. Но русских евреев, конечно, большинство, а все былые «совки» называются у нас русскими, И это правильно. Все они ходят в русский магазин к Леше (у него их теперь уже два), все берут квашеную капусту из бочки, малосольные огурцы, селедку, колбасу, да просят еще, чтоб колбаса была вроде бывшей микояновской, берут русские конфеты «Ну-ка, отними», черный хлеб. Впрочем, и американцы стали все это брать. Может, распробовали, а может, и американцы тоже становятся помаленьку русскими.
Некоторые из наших русских ходят в синагогу, другие ездят в украинскую православную церковь, но все эти нюансы уже отживают, потому что дети, которые ходят в приличную школу и волей-неволей учат там иврит, они растут как бы евреями. Вдобавок американскими евреями. Не хуже и не лучше, но другими. Это уж мы доживаем русскими.
Ну а лечиться, понятное дело, все одинаково ходим к Сашке, русскому доктору, рядом с которым я и сидел теперь на концерте.
Когда я вошел в зальчик, он махнул мне рукой, что есть место, я и сел с ним рядом. Потом пожалел, конечно. Какой-то он был в этот раз беспокойный, Сашка. Может, чуток выпил или покурил, хотя он вообще не по этой части. Спросил меня, что это за мужик поет. Я сказал, что это актер из Одессы. Забыл фамилию. Сашка сказал, что поет он похоже на сестер Берри. Я пошутил, что это, наверно, их брат.
— A что, были и братья Берри? — спросил Сашка.
Я Сашке не ответил, чтоб не мешать разговорами исполнителю, тем более что мужик запел эту знаменитую песню, которую еще в войну пели у нас во дворе на Мещанке: «Старушка не спеша дорожку перешла, ее остановил милицанер…» На идише это как-то по-немецки. Мол, ду бист с головы до ног.
Ну а когда одесский мужик запел песню про «идише маме», Сашку совсем развезло, и я предложил ему выйти погулять, потому что на нас стали оглядываться, чтоб мы не мешали людям слушать искусство.
— Пойдем вместе, — сказал он, и мы стали выбираться к двери, опрокидывая свободные стулья. Беда с этими маленькими залами. Вот, бывало, в Москве, в Большом зале Консерватории, иные уснут и даже всхрапывают, и никому не мешает, зал большой. Как вспомнишь — ностальгия. Говорят, имперское чувство. Как у Проханова. Хотя что там у Проханова? Он, говорят, даже не воевал. Даже срочную не тянул. В лагере не был. На еврейке не был женат, как Солженицын. Так что один у него пустой стеб за бабло…
Дошли мы с Сашкой по свежему воздуху до моря, сели за столик, взяли пива, и тут он опять прослезился.
— Идише маме, — говорит. — Как вспомню бабушку… Уже столько лет…
Я, конечно, его поправил, просто для поддержания беседы.
— Идише маме, — говорю, — это значит «еврейская мама». На ихнем языке идиш. А у тебя ведь была бабушка. Это будет идише бобе. Но кто его теперь знает, этот их немецкий идиш? Я сам не больше десяти слов знаю. И то в переводе с немецкого. Вот у меня друг был композитор, Володя Терлецкий, мой одноклассник. Или вот Асар Эппель у нас в детской секции Совписа. Они знали. Но померли оба…
— Бабушка, она была для меня и бобе, и маме, и всё на свете… — сказал Сашка, — я же тебе рассказывал. Ты что, не помнишь?
— Я все помню, Саш… Да ты пей, пей…
Но он ничего не пил. То ли он вздыхал, то ли всхлипывал. Вот она где — сила исполнительского искусства под гитару…
Довольно долго мы так просидели без нового заказа. Официанты не тревожили, а я все смотрел на море, вспоминал Сашкину истoрию. Море оно и есть море. Все там будем.
В первый раз я эту историю услышал от него самого, на первом приеме. Записался на прием, заплатил кучу денег. Показалось, что сердце барахлит, пошел записался. А пока ждал приема, все уже прошло. Но на прием все же пошел, раз уплочено. Пришел в кабинет, Сашка сидит за столом, в чистом белом халатике, такой симпатичный паренек, совсем еще молодой, с подтвержденным дипломом. Какие, говорит, будут вопросы? Чем озабочены?
А мне так, честно говоря, не хотелось раньше времени, поперед батьки, о здоровье своем заботиться, никакого желания, просто так пришел, раз наконец очередь подошла.
Вопрос, говорю, такой: откуда у еврея, говорю, такая красивая фамилия, вроде даже как бы болгарская — Стоянов?
Он не удивился моему вопросу, а даже рад был, похоже, отвлечься от всего сердечно-сосудистого и кишечно-желудочного.
Вот тогда я в первый раз и услышал его историю. Но потом он мне ее сто раз бесплатно рассказывал. Обыкновенная история, как говорил русский классик Гончаров.
У его бабушки Рейзл Михелевны было два сына — Яша и Сема.
А мужа отчего-то не было. Может, он умер от болезни. A может, просто, как говорят французы, растворился в природе: ищи ветра в поле. Такое бывает в природе, независимо от породы. Бабушка сумела вырастить ненаглядных своих сыновей и дать какое-то им скромное образование. Яша был веселый и даже занимался спортом. А Сема был тихий и хотел еще учиться. Потом они уехали в шумные областные центры и какими-то стали видными людьми. Сема еще поехал в Москву учиться, а Яша в областном центре был очень важный комиссар. Говорили, что он в городе самый главный человек в Чека, которая стала называться ГПУ. И если кто-нибудь из родных приезжал в город, Яша помогал им устроиться на какую-нибудь, пускай даже маленькую, работу, чтоб были паек и жалованье. Так что доходили до матери приятные известия, что он хороший человек. И двоюродного брата пристроил, и даже одного знакомого батюшку. Но конечно, были и такие люди, которые ничего не говорили, ни плохого ни хорошего, но на лице у них был страх.
Известно было, что даже в то замечательное время были люди, которые пострадали. Конечно, они говорили, что пострадали ни за что. Но бабушка старалась об этом не думать. И только радоваться хорошим известиям. Вот у Семы в городе появился мальчик Саша. А Яша, так тот вообще ездил по городу на машине со своим шофером, которого звали Герман. Он женился на студентке вуза и обещал приехать, познакомить с ней маму, когда будет время. А пока они уехали в Крым. Там, в Крыму, были санаторий и море…
Ну а потом стало происходить что-то странное и страшное. Бабушке какой-то родственник привез маленького Сашу и рассказал, что Сема был арестован вместе с женой. Подозревали, что они оба враги народа, но в этом еще не разобрались окончательно. И можно еще надеяться…
Но и с Яшей была проклятая неизвестность. Потом вернулся из города бабушкин сосед, которого Яша когда-то устроил простым сторожем в ГПУ. Так он пришел однажды ночью к бабушке совсем пьяный и рассказал ей страшную историю, о которой Саша узнал от бабушки, когда вырос. Ее сына Яшу сняли с этой высокой должности начальника ГПУ и посадили в тюрьму. А потом его вызвали в его собственный кабинет на первый допрос к новому начальнику ГПУ. Новый начальник открыл папку, чтобы записать первые показания Якова o его вредительской деятельности. А так как Яша раньше сидел за этим столом, много провел таких допросов и все знал, что дальше будет, и с ним, и с семьей, и с соседями, и даже со всеми его френдами-одноклассниками, он поступил очень странно и страшно, хотя бывший сторож считал, что он очень правильно поступил и даже благородно, старший сын бабушки. Он встал со стула, подбежал к окну и выпрыгнул с пятого этажа… Так быстро подбежал, что новый начальник даже крикнуть ничего не успел. Так что дело его было закрыто и его не успели как следует раскрутить. Но все же сторож этот, который рассказал бабушке историю ее сына-начальника, был не совсем уверен, что все улеглось. Он по-хорошему посоветовал бабушке собрать вещички, взять за руку мальчонку и бежать подальше, куда глаза глядят. И вот бабушка плакала всю ночь, собирала синюю сумку и прощалась с домом. Никому она ничего не сказала, никто не знал. Кроме, конечно, — в общих чертах — сторожа, который готов был уже, наверно, в пустой дом переехать.
А Сашка с бабушкой долго куда-то ехали на поезде, и Сашка смотрел в окно. Так долго ехали, что он, наверно, еще тогда разлюбил всякие путешествия: до сих пор он один, из всего русского Портстауна, ничего в Европе не знает, кроме Остии и Вены, хотя мог бы себе позволить Париж или Ниццу, Мексику, даже Испанию, хотя это уж, конечно, на любителя… Но вернемся к их с бабушкой бегству.
Приехали Сашка с бабушкой в довольно большой русский город, носивший название то ли какого-то любимца народа, то ли просто члена Политбюро. Никого они там не знали, да и не успели узнать, потому что бабушка уже когда прописывалась на новом месте, поняла, что надолго их не оставят в покое. А когда хозяйка, которая им сдала жилплощадь, вручила бабушке первую, такую серенькую и вполне, может, безобидную, повестку в милицию, бабушка уже всю себе представила географию шестой части света, где так вольно дышит человек. Опять она плакала ночью и собирала свою толстую синюю сумку, и снова они долго-долго ехали, потому что тогда даже песня была такая — «...Необъятной родины своей».
Они приехали в город, носивший название какого-то великого полководца, вроде бы Щорса, а может, и Котовского, но только и там они прожили недолго, и там и сям, а бабушка даже не разбирала до конца свою синюю сумку, а ждала первой повестки, обживая новую съемную комнатку в общей квартире или каком ни то бараке…
Сашка не может даже точно вспомнить, сколько длилась эта бродячая его жизнь, он только запомнил, какое было жаркое солнце на вокзальной площади в Ташкенте и какая там была вкусная дыня, которой с ним поделилась таджикская девочка. Там было много детей и был их отец в полосатом халате. И бабушка оставила на их попечение Сашку и синюю сумку и сказала, что ей нужно срочно по делам, что она очень просит… А таджик в полосатом халате, очень смешно говоривший по-русски (Сашка потом и сам научился так говорить по-русски и даже умел смешить в Остии беженцев своей речью), сказал, что еще сутки он на этом месте прождет поезда и что девочек у него много, а мальчик ему не помешает.
И вот бабушка побежала на Алайский базар и стала искать себе мужчину, вполне пристойного, вполне нищего и вполне, конечно, немолодого. И при этом от него требовались и всякие другие, тоже нередкие, но менее на первый взгляд заметные мужские качества.
Скажем, жадность, или смелость, или высокая степень оголодания, или пристрастие к алкоголю и другим наркотикам. Но, конечно, это все чаще встречалось на Алайском базаре, чем, скажем, поэтический дар или талант партийного руководства. За час или, может, за два бабушка выбрала себе средних лет довольно тихого и вполне кривоносого мужика. Она подумала почему-то, что он турок. Она так и не объяснила Саше, почему она так подумала, но у Сашки были на этот счет свои догадки. Он подслушал, как одна из их соседок в первом их городе имени члена Политбюро ругала ночью своего мужа. Она называла его «турок гребучий». Не исключено, что и бабушку она будила по ночам тем же визгливым ругательством (а может, и комплиментом). Мне показалось, впрочем, что это детское Сашкино воспоминание не объясняет достаточно убедительно выбор, сделанный его бабушкой. Учитывая к тому же, что она не собиралась в дальнейшем поддерживать знакомство с этим кривоносым турком, который тем более оказался болгарином. И, узнав это, она не изменила своих намерений…
А тогда, на Алайском базаре, она сказала кривоносому очень кратко, потому что уже начала беспокоиться за Сашку и за свою синюю сумку:
— Женись на мне, — сказала она. — Я тебе дам пятьсот рублей. И еще пиджак моего бывшего мужа.
Кривоносый мужик смотрел на нее так удивленно, что она начала нервничать. Он сказал, что он должен подумать. Бабушка почуяла его слабину и сказала, что они все обдумают по дороге на вокзал. Оказалось вдобавок, что он не может ходить быстро. Так что он успел выпросить у нее дорогой еще триста рублей и брюки. И еще они успели подать заявление о вступлении в брак.
После этого кривоносый чуть-чуть повеселел и даже стал улыбаться.
— Я еще мужчина хоть куда, — сказал он, волоча их синюю сумку в свою лачугу.
— Мне не нужен твой член, — остановила его бабушка. — Мне нужна твоя фамилия для прописки и Сашиного светлого будущего.
Сашка до этого дня думал, что член — это только про портреты Политбюро. Оказалось, что это не только.
Потом они с бабушкой нашли себе новую лачугу, а болгарин еще приходил к ним раз или два в первый месяц брака. Бабушка кормила его оладушками, и они о чем-то беседовали. Сашка запомнил одну бабушкину фразу и часто ею пользовался в более поздние годы жизни. Бабушка сказала кривоносому, что она не может никому дать поцелуя без любви. Сашка очень высоко ценил эту фразу, но я думаю, что такие чопорные фразы должны быть запрещены на родных просторах, где взрослые мужчины и женщины с таким постоянством целуют в зад очередное начальство и видных держателей средств.
Живя с бабушкой, которая теперь называла себя дважды вдовой, Сашка с успехом окончил среднюю школу. Потом миловидного студента увезла в свою семью однокурсница-медичка, которая продлила с Сашкой редкостную еврейскую ветвь Стояновых. Потом была эмиграция. Сытый американский дом доктора полон был всякой безродной дряни, и только на стене в кабинете висел портрет кисти бывшего члена МОСХа, искусно увеличившего фотографию из паспорта до размеров незаурядного полотна катуарской школы, в котором даже члены семьи давно перестали узнавать легендарную Сашину бабушку, провинциальную старушку, не знавшую ни английского, ни иврита, ни субботы, ни моргиджа, ни фудстэмпов. И вдруг — концерт, поет про идише маме мужик из Одессы, из бывшей страны реального социализма…
— Ладно, подсохнешь, возвращайся на концерт, — сказал я Сашке, расплатился и встал, чтоб идти обратно в церковь.
Сашка тоже вернулся и остаток концерта, до самой «Катюши», просидел тихо. В заключение по просьбе наших портстаунских еврейских стариков приезжий одесский мужик исполнил знаменитую боевую песню «Броня крепка, и танки наши быстры…» Он перед этим долго молчал, настраивал гитару и сам, наверно, перестраивался, потому что голос у него зазвучал теперь так торжественно, как будто он был диктор Левитан. Талантливый там народ живет в Одессе, этого не отнимешь, жуликоватый, но талантливый.
Успех был потрясающий, где там идише маме. Сто очков форы.
Один наш с Сашкой сосед в ермолке (вряд ли он был какой-то там танкист и вообще, как говорится, экипаж машины боевой, ну в лучшем случае — главный бухгалтер), так он все качал головой, повторяя: «И первый маршал в бой нас поведет…» Когда он в третий раз это сказал, я вдруг вспомнил, что я же лучше всех детей в нашей школе на Глинистом (возле Большой Переславки) читал это замечательное стихотворение «Климу Ворошилову письмо я написал». Его все дети знали, этот стих, но когда в нашей школе бывали гости, всегда мне читать доставалось. И она, наверно, гордилась мной, молоденькая и такая прелестная моя собственная идише мамочка. Кстати сказать, ничего в ней не было такого особенно идише, в моей маме. Вот мужик, который Ворошилову это как бы детское письмо написал в стихах, он его и правда написал на идише. Но мы-то его, конечно, читали в переводе на русский, вполне звучало: «товарищ Ворошилов, народный комиссар»… Потом, его, конечно, расстреляли. Не Ворошилова, конечно, а того, который писал эту хрень на идише. Я даже вспомнил, как его звали… Словно услышал свой тоненький, звонкий голос, объявляющий со школьной сцены : «Стихотворение Льва Квитко».
Впрочем, не надолго его расстреляли. Шпионом он считался всего три года. В 1955-м его уже реабилитировали.
— Пойдем что ли? — спросил я у Сашки, когда все еще дружно хлопали боевому одесситу.
Сашка отодвинул свой стул, повозился с салфеткой и сказал не очень уверенно:
— Я думаю, моей бабушке это бы тоже понравилось.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.