[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2013 ШВАТ 5773 – 2(250)
Самуил Аккерман. Пространства и имена
Вымышленная карта для путешествия по странам, собеседникам и друзьям
Алексей Мокроусов
На имя Самуила Аккермана Интернет отзывается сдержанно. Прячется художник? Специфична web-оптика? Есть ли в этой малоизвестности Аккермана что-то, помимо его собственного выбора?
Самуил Аккерман. Париж. Октябрь 2012 года
В мастерской. Художник демонстрирует инсталляцию «Чаша вер» (2012)
Пространство: Париж
Среди упоминаний в Сети — сайт парижской галереи «Минотавр» Бенуа Cапиро, специализирующейся на искусстве России и Центральной Европы[1]. Здесь воспроизведены работы Аккермана, биография же дана крат-ко. 1951: родился в Мукачево, окончил художественное училище в Ужгороде. 1973: уехал в Израиль, где вместе с Михаилом Гробманом основал группу «Левиафан». 1984: перебрался в Париж. Выставки прошли в Израиле, России, Швейцарии, Голландии и Германии, работы хранятся в музеях Иерусалима, Хайфы и Киева, а также в частных собраниях.
В реестре Профессионального союза художников России (чтобы попасть туда, необязательно быть его членом) 61-летний Самуил (Шмуэль) Аккерман назван «художником двухмерного пространства».
Вряд ли Аккерман знает это определение — оно вызывает улыбку. Среди возможных систем координат его мира подозреваешь что угодно, кроме двухмерности.
Он говорит медленно, подбирая слова, глядя чаще куда-то в глубь себя, чем на собеседника. Мало улыбается, хотя заподозрить в нем недоброжелательного человека невозможно. В его парижской мастерской, в районе Гамбетта, много света и не так много места. Впрочем, если предположить, что главные путешествия человек совершает внутри себя, удивляться не приходится.
Но путешествия зрелого человека не похожи на путешествия юноши.
— Париж стал возможностью пересмотреть авторов парижской школы: Сутин, Модильяни... Они вернули меня к проблеме, которая их занимала, — проблеме отдельного человека, его лика, лица, ведь главным, что их занимало, был человек. С этим совпало и увлечение философией Эммануэля Левинаса. У него отношение к Другому, «проблема Авраама», — центральная проблема всего, это проблема Другой культуры, лица Другого. Это был и вопрос парижской школы — приятие и принятие Другого, а не слепой национализм и эгоизм.
Круг парижских знакомых Аккермана очерчивается именами Рабина, Целкова, Янкилевского. Важным было для него общение с недавно ушедшим из жизни Эдуардом Штейнбергом. Аккерман ценит в нем и художника, и личность. Того, кто не боялся сказать, что думает, — пусть иногда это и воспринималось как нечто вызывающее.
Работы из цикла, посвященного Паулю Целану. 1997–2012 годы
Имя: Целан
Среди работ Аккермана важнейшее место занимают те, что сделаны по мотивам стихотворений Целана. Или даже без мотивов — просто в его образном пространстве.
Создающийся последние 15 лет цикл не стремится выглядеть единым. Здесь графика, масло, акварели — и книги-раскладушки, любимый жанр Аккермана, восходящий к японской книжной и поэтической традиции.
Девочка на фоне карусели пытается удержать равновесие на шаре. Подсолнух пронзает, как стрела, сплошной забор — и упирается вершиной стебля во второй (как будто между заборами контрольная полоса). Посвященные Целану книги полны ассоциаций и не настаивают на сюжете.
Заборы появляются во многих работах цикла: темы границы и пограничного, запрета и свободы важны автору. У Аккермана есть даже книга «Забор Кафки».
Целана он узнал в Израиле, в переводах на иврит:
— Я прочитал два или три стихотворения. Меня они поразили. И остались во мне. А потом, в Париже, нашел его стихи. Лет десять назад здесь вновь возник интерес к его поэзии.
Аккерману, мать которого пережила Освенцим, а все родственники погибли в лагерях, в Целане важно его вопрошание после Катастрофы. В ситуации, когда искусство кажется беспомощным перед лицом трагедии («Это даже больше чем трагедия, этому нет равного», — уточняет Аккерман), поэт возвращает ему смысл.
— Есть в еврейской мистике понятие «тикун» — исправление, — говорит Аккерман. — При помощи языка можно многое исправить в мире: отдельные катастрофы, отдельные души, сам себя человек может исправить. Тикун близок Целану. Он вводит в немецкую речь изгнанные ранее слова — из словаря идиша и иврита. Во времена нацизма поэтику Целана и всех, кто считался «нечистым» для немецкого языка, пытались вытеснить, их книги сжигали. Возвращая эти слова, Целан выступает в роли врачевателя. После него в Германии вновь оказалась возможна поэзия. Его образная система, интерес к архаике, прошлому, библейскому, породили новую визуальность. Это как бутылка у Мандельштама: он ее забрасывает в будущее, чтобы там найти собеседника.
Аккерман перечитывает Целана каждый день — и каждый новый день окрашивает тексты новым светом. Предпочитает издание, подготовленное переводчиком Марком Белорусцем[2]. Художник ценит эти переводы выше французских.
С Белорусцем он познакомился в Киеве — открывал выставку своих работ, посвященных Целану. С тех пор они переписываются и перезваниваются. Белорусец присылает Аккерману варианты переводов — «почти черновики», говорит художник.
— Каждый сборник Целана — особая часть его жизни, — считает Аккерман. — Стихи, написанные после визита к Хайдеггеру, важны для меня. Та встреча остается до сих пор для многих не проясненной. На самого Целана она произвела тяжелое впечатление. Когда он пил воду из колодца, оказалось, что сруб во время войны был сделан в форме свастики. Потом ему отрезали концы. Целан напился из этого колодца, потом его это мучило.
— Ты переносишь на себя эти ситуации, — продолжает Аккерман, — пытаешься понять, что бы сам сказал там и тогда, представляешь себя на литературном вечере в Австрии или Германии, где Целан подвергался антисемитским нападкам (притом что в Германии после войны он был уже довольно известен). Во Франции мы до сих пор наблюдаем вспышки того же явления, проблема жива. Но мы о поэзии. Он вроде бы сам в себе, но при этом оголен к проблеме Другого, существования Другого.
С Целаном они почти земляки: тот родился на Буковине, в 250 километрах от родины Аккермана. Там немного другой фольклор, но близость корней очевидна. Хотя сам Аккерман больше десяти лет прожил в Израиле, парижские знакомцы до сих пор зовут его «закарпатским художником».
Свиток Голема. Цикл из шести работ, в шести действиях, составляющий проект группы «Левиафан», посвященный Элю Лисицкому. 1980 год
Пространство: Закарпатье
Многообразие культурных кодов, которым наполнены картины и объекты Самуила Аккермана, связано с его детством. Оно прошло в Закарпатье, в краю, где сплелось множество культур.
В конце 1960-х Аккерман бывал в гуцульских деревнях с их деревянными церквами, видел одежду, наблюдал фольклор. Гуцулы спускались в города, продавали посуду — кувшины, керамику, вещи из кожи, вышивки. В училище с ним учились студенты-гуцулы (Аккерман немного говорит на гуцульском).
— Их орнаменты близки к еврейской орнаментике. Основной ее элемент — треугольники, их особое расположение, то, как они переплетаются... В еврейской орнаментике это перемешано с растительностью, образами зверей. На надгробиях много растительных мотивов, геометрии. Еврейские кладбища были в горах. Во многих городах было по три-четыре синагоги.
Гуцулы повлияли на местных художников, на того же Федора Манайло. Мы с ним немного успели пообщаться. Он пережил тяжелые времена. После 1945 года у него были обыски в мастерской.
Самуил Аккерман вспоминает и Павла Бедзира с его маленькими альбомами. Тот рисовал абстрактные вещи, работал в кафе после обеда и вечером. Вещи не продавал, те хранились у него дома на полу, как инсталляция. Но иногда что-то делал для Союза художников. А лето проводил в Невицком около Ужгорода, по три месяца там медитировал. Читал по-венгерски, знал, что происходит в Венгрии:
— Свободы в Закарпатье в советские времена было даже больше, чем в Прибалтике, студентам позволяли делать совершенно абстрактные вещи. Мы увлекались польскими художниками, увлекались сюрреализмом, венгерским авангардом 1920-х. Их всех знали в основном по альбомам — был даже магазин венгерской книги. Знавшие венгерский язык считались интеллигентными людьми. Только после 1968 года начались эстетические ужесточения.
Аккерман дважды выставлял абстрактные работы. Их обычно ссылали в самое незаметное место.
Пространство: Целан
Искусству Аккермана близко многое в эстетике Целана, чье понимание поэзии проецируется в пространство визуального.
Как-то учитель Старой гимназии в Бремене, разбирая одно из стихотворений Целана, обратился к поэту за уточнением. В письме в школьную газету тот определил поэзию как «попытку вступить в противостояние с действительностью, попытку присвоить действительность, сделать ее зримой. То есть действительность вовсе не является для стихотворения чем-то уже установившимся, изначально данным, но — чем-то таким, что стоит под вопросом, должно быть поставлено под вопрос. В стихотворении действительность впервые свершается, преподносит себя». В другом письме он сравнил стихотворение с рукопожатием: так знакомишься с миром.
Образ выглядит универсальным, родственным ему сочтет себя любой культурный феномен. Но в случае с Аккерманом сближение очевидно. Действительность у него не создается окружением, но плетется из множества фрагментов и нитей прошлого и будущего, обрывков лиц, событий, фраз. Из создающихся отношений, молчаливых диалогов, контрастирующих образов ткется ткань его пространства, подобного не столько географической карте, сколько наслоениям геологических периодов. Цветом она напоминает пустыню Негев, в которой раскладывается «Свиток Голема».
Москва Вальтера Беньямина. 2006 год
Имя: Книга
Книги у Аккермана разной длины. Они сделаны из одного листа, порой длиной до шести метров. Некоторые книги настолько маленькие, что их можно положить в карман. Всего книг около ста, посвящены они разному: здесь и «Москва Вальтера Беньямина», и «Ветер Ниневии», и «Паланга» с домиком Томаса Манна в Ниде на Куршской косе, где он писал «Иосифа и его братьев», и «Беременный Заратустра». Ницше оказывается беременным этим миром, своей экзальтацией.
Знаменитостей хватает. «Качели Витебска» напоминают о Малевиче, сквозь абстрактный рисунок «Забора Кафки» проступает велосипед.
Книги можно выставлять так, чтобы смотреть на них с обеих сторон. Почти во всех работах есть урезанный щит Давида, без верхней части. Это личный знак Аккермана.
— По традиции считается, что знак Каина — треугольник. Художники происходят из рода Каина, они создатели этого знака, и все формы красоты, искусства — знак Каина, передающийся из поколения в поколение, как предупреждение, чтобы мир не погиб. К этому сводится роль художника.
Пространство: Израиль
В Израиль он уезжал вместе с родителями, возможность остаться одному не обсуждалась. Уезжать не очень хотелось: Аккерман работал в русском театре в Мукачево, выпускал спектакли. Но в Израиле было хорошо, он делал там интересные вещи, а растворившаяся в его творчестве еврейско-гуцульская орнаментика попала здесь в библейский контекст.
— Я понял в Израиле, как сложна история искусства. Целью художников, приехавших из России до нас, было новое искусство, отвергающее прошлое. Шагал был сброшен с корабля современности, считался отсталым явлением. В моде были акварели Врубеля, повлиявшие на раннее израильское искусство, как будто Врубель своими изумрудными кристаллами предвосхитил библейский цвет, не упаднический, а, наоборот, пророческий, объединение всех людей на Земле этим изумрудным светом, столь существенным в Израиле. Тон задавал Иосиф Зарицкий из Киева, учившийся в 1920-х у Александры Экстер. В созданной им группе «Новые горизонты» ценились произведения в духе лирической абстракции.
Одновременно существовали «ханаанейцы», художники и поэты, руководимые скульптором Ицхаком Данцигером. Они не признавали искусство сионизма, хотели вернуться к архаике, прошлому, в эпоху до того, как на эти земли пришел Моисей. Они хотели восстановить культурный пейзаж ханаанейцев. Их идеи живы до сих пор. Там много работ, связанных с землей. В Хайфе они восстановили склон холма, где прежде добывали какие-то ископаемые, — это была их едва ли не самая громкая акция, первая, связанная с восстановлением фрагмента природы.
В 1976 году возникла группа «Левиафан», понимавшаяся как лаборатория. В нее, помимо Аккермана, входили Михаил Гробман (он, собственно, ее и придумал) и Авраам (Аладжем) Офек, родом из Болгарии.
Гробман считал необходимым впрыснуть в израильское искусство идеи и традиции русских 1920-х годов. К этому времени Аккерман и сам испытывал интерес к идеям Малевича.
Имя: Малевич
Если в Иерусалим привезти работы Малевича, они бы смотрелись там уместно, даже в синагоге, — утверждает Аккерман. К ним с пониманием отнеслись бы представители всех религий, — и говорит о библейском супрематизме.
Последний год он работает над циклом «Малевич и Синагога», навеянным письмом автора «Черного квадрата» к Гершензону. В нем описано, как Малевич впервые посещает синагогу, что с ним происходит, когда впервые на свитке Торы он видит еврейские буквы (художник на мгновение впадает в транс). Название цикла, включающего в себя работы и на холсте, и на бумаге, и книги-раскладушки, подразумевает не только архитектурное сооружение, но и народ. Здесь возникает диалог, который так важен для Аккермана: на одной из картин Малевич изображен в пространстве, созданном еврейской орнаментикой и куполами православного храма.
— Малевич — мотор переоценки не только художественных, но и философских, и даже религиозных ценностей, — считает Аккерман. — С его точки зрения, в мире нет центрального фундамента, все сделано не навечно. Уже в момент создания все в мире подвержено распылению, но в какой-то момент вновь собирается благодаря воле художника. Она соприкасается с волей (Малевич не называет имя Б-га), создавшей этот мир. Супрематизм — не импрессионизм, в нем есть как будто что-то надмирное, и в то же время он связан с миром, принадлежит к элементам, которые обновляют мысль и искусство, заставляют задумываться о целях. Эти работы не агрессивны, в отличие от конструктивистов.
Работа из цикла «Малевич и Синагога». 2012 год
Имя: Шагал
Сам Аккерман никогда не сбрасывал Шагала с корабля современности. Его влияние началось еще в Мукачево, продолжалось в Израиле, сохранилось и во Франции. Аккерман предлагает судить о художнике по главным его вещам, творчеству 1920-х и 1930-х годов, и не испытывает особого интереса к начавшимся после войны самоповторам. Для него важно, что Шагал нашел форму для выражения еврейского мира.
— В ней видят фантастику, легенды, но это еврейская реальность. Она настолько фантастична в своем чуде... Ожидание чуда спасения — важнейшая часть этой культуры. Если читать не только светских писателей, а, например, книги Нахмана из Брацлава, его «Истории о событиях» или «Книгу качеств» — там есть сюжеты, построенные на понимании того, что равновесие мира держится на таких тонких ниточках, что это чудо. Такое понимание есть и у Шагала. Это не фантазия, чудо было тогда в сознании народа. Не сюрреализм, нечто надуманное, но реальность. У Шагала та же борьба с притяжением, что и у Малевича. Чем гениальнее произведение, тем оно легче.
Пространство: симметрия
Легкость в картинах и графике самого Аккермана часто возникает благодаря симметрии.
Хотя у этой симметрии очевидные закарпатские корни, сам Аккерман связывает ее с израильским опытом:
— Симметрия поддерживает тропинку для глаза. Линия ведет вверх, в бесконечность. Так тянется растение, так костыль помогает опираться, особенно в начале пути, позволяя удержаться на горизонте. Симметрия — как гимнастика для глаз, позволяющая сохранить равновесие. В свитках в пустыне тоже есть центральная линия, но это не симметрия, а именно центральная линия. Сами пейзажи в Иерусалиме рождают это ощущение: деревья, как ножи, здесь симметрично врезаются в небо.
Потом я нашел другие центры, и симметрия в парижских работах, да и в поздний израильский период, как в «Притчах галстуков» (на свитке три метра высотой и полтора шириной изображены двенадцать галстуков, «сидящих» на большом галстуке), уже уходит, торжествуют динамические формы.
Пространство: инсталляция
Черно-белая серия, посвященная Целану, создается как дневник-диалог с этими образами. Это не иллюстрации, а именно диалог, пусть и не на равных, создание пространства, которого пока нет, идут только его поиски. Пространство — дом искусства, в котором царит постулат Хлебникова: «Организму вымысла нужна среда правды».
— Имеется в виду пространство в будущем, когда люди смогут создать общество правды, где искусство найдет свое место.
Инсталляция — термин, существующий с древности. На древнееврейском это «маком», место, присутствие, встреча с другим. Последние 20 лет искусство вовсю использует этот термин и этот метод, хотя не все его понимают. Было лишь несколько удачных инсталляций, которые ему соответствуют — создают особое место, место присутствия, где произведение живет своей интенсивностью и в то же время обновляет последующее искусство, питающееся энергией созданного места.
Это выставка Малевича «0,10» в 1915 году, несколько инсталляций Йозефа Бойса, работы авторов арте повера. Остальное имеет мало отношения к этому методу, это скорее поиски эстетические, иногда сугубо политические, а не тотальная переоценка ценностей, прежде всего художественных, но и философских, как последняя футуристическая выставка. Это был переломный момент.
Сейчас Аккерман обдумывает объект из множества элементов. Для него потребуется пространство минимум десять на десять метров, где вещи можно будет рассматривать через щели или просветы.
— В поэтике Целана имеет большое значение, что в мире остались не руины, но возможности узких и тонких просветов, через которые глаз может увидеть неожиданное появление света или пути, который скрыт обыденностью. Возможно, это будет немного в японской традиции, как сад с камнями, сочетание больших и миниатюрных форм, которые умещаются на ладони.
Нити солнца. Цикл о Пауле Целане. 2006 год
Сейчас проект существует на уровне эскизов.
Имя: Макаревич
— Мы [с женой, художником Еленой Елагиной] познакомились с Аккерманом в 1989 году в Париже, — вспоминает художник Игорь Макаревич. — Я делал проект, связанный с чеховской «Чайкой». В то время многие приехали после длительного периода советских запретов. Игорь Шелковский с ним дружил, Аккерман попросил его познакомить с кем-то из русских художников. Он показывал нам галереи Парижа, о которых иначе было бы трудно узнать. Нас объединял общий интерес к русскому искусству, к авангарду. Возникло то общее, что есть в нашем искусстве, — интерес к Малевичу, к 1920-м годам.
У него своеобразный взгляд на современное искусство. Он — цадик, анализирующий сигналы современных ему явлений. Будучи глубоким человеком, он понимает их непривычно. Я бы не сказал, что Аккерман принадлежит к мейнстриму, и это преимущество. Он интереснее тех, кто встроен в систему и делает «как надо». У него своя интерпретация, индивидуальная, неповторимая, своеобразных очертаний. Ему было бы тяжело участвовать в гонке, которая налагает много обязанностей и мало способствует творчеству. Художник перестает быть свободным. А Аккерман свободен, это и делает его интересным.
Цикл о Целане показывает, как глубоко Аккерман переживает его творчество. Целан для него — высочайший духовный авторитет. Духовность, которой он сам обладает, выделяет его среди современных художников, отделяет от тех, кто предпочитает шумиху и суету.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[2]. Пауль Целан. Стихотворения. Проза. Письма / Под общей редакцией М. Белорусца. М.: Ad Marginem, 2008.