[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2013 ТЕВЕТ 5773 – 1(249)
ГОЛУБОЙ КЛАВИР
Анна Исакова
Когда профессор Теодор еще не был профессором, а только хотел им стать, мы с ним готовили кофе на больничной спиртовке. Вернее, готовил он и одновременно ругал меня и своих родителей «йеке», как называли тогда в Израиле уроженцев Германии, за привычку не отмывать финджан от кофейной гущи, прикипевшей к стенкам. Но дело не в кофе.
Эльза Ласкер-Шюлер. 1925 год. Частная коллекция
Я жила тогда в Израиле без году неделя и была принята в больницу на специализацию только по особому расположению судьбы.
Теодор обращался со мной лучше, чем добрая половина больничных туземцев, считавших самоочевидным, что я должна уступать им дорогу. В прямом и переносном смысле, поскольку являлась двойным дефектом мироздания: недавней иммигранткой и женщиной. А Теодор приглашал на кофе и рассказывал анекдоты на легком иврите. Но почему-то звал меня «Каренина». Раз за разом я объясняла, что не люблю эту героиню и не хочу, чтобы меня так звали, но он так ни разу и не захотел услышать мои возражения.
Не знаю, почему мне пришло в голову разреветься по этому поводу именно за варкой кофе, но я разревелась. Возможно, в тот день я слишком много раз уступала дорогу. А когда пришлось объясняться, ляпнула, что привязка к литературному имени обязывает, а привязка к этой толстовской малахольной еще и оскорбляет. «Г-споди! — воскликнул мой собеседник по-немецки. — Ты напоминаешь мне сумасшедшую Эльзу». Потом мне объяснили, что он, скорее всего, имел в виду поэтессу Ласкер-Шюлер, которая считалась в Германии великой, а тут сошла с ума и умерла.
Я ничего тогда не знала про Ласкер-Шюлер, но, услыхав про сумасшедшую Эльзу, смертельно перепугалась. Теодор не должен был знать про эту позорную историю моего детства. Мне должно было исполниться четыре года, когда папа привел в дом пленную немку. И объявил, что это — моя гувернантка. Любить ее необязательно, Эльза на этом не настаивает, но уважать придется. Ночевать она будет со всеми остальными военнопленными, а на день ее будут отпускать под папину ответственность.
Мама раскричалась, что уйдет из дома, если папа не уберет из него эсэсовку. Тетушки ее поддержали. А папа орал в ответ, что Гитлер отнял у него семью, родительский дом и нормальную жизнь, но никто не смеет отнять еще и Гёте с Шиллером.
Эльза приходила в шесть утра и тут же принималась меня будить и готовить к обряду умывания и завтрака. Она таскала меня за волосы за малейшую провинность и заставляла тереть зубы под «айнс-цвай-драй», и так до пятидесяти. Потом я должна была считать сама, расчесывая волосы. Не помню, до какой цифры мы успели дойти. После этой муштры Эльза сажала меня к столу, подложив мне под ноги толстые тома русской и нерусской классики. Тогда выпускали такие издания для пролетариата: весь Флобер в одном огромном томе. Или весь Салтыков-Щедрин.
Впрочем, Эльзе наверняка было совершенно неважно, кто именно лежал у меня под ногами. Главное, чтобы я ими не болтала. Еще по одному тому она засовывала мне в подмышки — чтобы локти не касались стола и руки учились изяществу застольных манер. Разговаривать с горе-гувернанткой позволялось только по-немецки. По этой причине я и поняла, что сказал Теодор. По той же причине я еще в детстве решила, что не хочу знать немецкий язык принципиально.
Второй раз я услыхала про Ласкер-Шюлер от Макса, бомжа, проживавшего в подъезде на Алленби. В этом доме жила моя приятельница. Очень интеллигентный дом, сплошь заселенный одухотворенными людьми. Они подарили Максу новый матрац, на котором он ночью спал, а утром ставил его к стене. Еще они — жильцы — по очереди кормили бомжа зав-траком и обедом. Ужин Макс оставлял врагу. Еду он брал, но есть в квартирах отказывался. И все свое возил по Тель-Авиву в маленькой тележке. По Ницше, объяснял, надо бы носить все свое на собственной спине, но сил уже нет. А от квартирки, выхлопотанной заботливыми жильцами у городских властей, отказался. Объяснил, что у него есть большая квартира, которую он закрыл, чтобы жить по закону Заратустры. И вообще он не живет, а дожидается священного часа, когда ему удастся воссоединиться с его возлюбленной Эльзой.
Макс рассказывал, как нежны и безбрежны были объятия его умершей возлюбленной, после чего выкрикивал ее стихи. По-немецки, разумеется. Особенно ему нравился стих, который я перевела, записывая за Максом слова: «Когда глядим глаза в глаза / Глаза — твои, мои — сияют <...> / И все вокруг — сплошная благодать / Очерченная звездным кругом. / А мы летим, оставив этот свет. / Мы ангелы с тобою. Разве нет?»
Вообще-то огромный лохматый и согбенный Макс не был похож на канонического ангела, хотя Б-г весть, как эти артефакты мироздания могут выглядеть. Не мог он быть и любовником Эльзы Ласкер-Шюлер, пусть она и записывала в фиктивные любовники чуть не каждого встреченного мужчину. Впрочем, документально подтвержденных возлюбленных у нее было тоже немало. Но Максу к моменту нашего знакомства было около шестидесяти, так что он должен был родиться году в 1930-м, тогда как Эльза Шюлер родилась в 1869 году и умерла в 1945-м. Предположить, что поселившаяся в Палестине в 1939 году семидесятилетняя поэтесса могла соблазнить и свести с ума подростка, я не осмелилась. Решила, что Макс вселяет себя в придуманный образ, как это любила делать его платоническая вечная любовь.
Поэт Йеуда Амихай как-то сказал, что Эльза Ласкер-Шюлер была первой хиппи, которую ему довелось встретить. Другие источники утверждают, что по Иерусалиму бегала сумасшедшая старуха в несуразной шляпке и дырявых мужских ботинках, звеня монистами, серьгами и разными малоценными бирюльками, надетыми поверх лохмотьев. Что она просила милостыню и дралась с уличными мальчишками, пока не схлопотала то ли пневмонию, то ли разрыв сердца и умерла. И что старухой этой была великая Ласкер-Шюлер, поэтесса, получившая в 1932 году самую престижную германскую литературную премию — клейстовскую.
«Нет! — возразила мне хозяйка антикварной лавки, в которую поэтесса якобы любила заходить. — Никогда она милостыню не просила. Если у нее были деньги, а они у нее бывали, милостыню давала. Одевалась, как настоящая богема, это правда. Но в старинном фарфоре и вообще в старинных вещах понимала. Рассматривала, любовалась и никогда не покупала». Лавка располагалась на улице, сбегающей от бывшего «Дженерали», здания со львами на фронтоне, расположенного неподалеку от нынешней мэрии, к подножию Старого Иерусалима. Называется она именем царицы Шломцион.
Находясь на этой площадке посреди Иерусалима, можно без труда представить себе Эльзу Ласкер-Шюлер. Вот она поиграла со старинным фарфором и серебряными побрякушками в антикварной лавке, после чего вышла на улицу, заслонив ладонью глаза от безжалостного иерусалимского света и, устроившись на ступеньках у одного из близлежащих домов, погрузилась в полудрему. Представим себе, что мы устроились рядом и погрузились в такую же магическую полудрему.
Находясь рядом с Ласкер-Шюлер, никогда нельзя было знать, кем именно она себя ощущает в ту или иную минуту. Царем Давидом, Буддой, Иисусом? Давно умершим братом или не так давно умершим сыном? Рано умершей матушкой, с обожаемым образом которой Эльза не хотела расставаться до конца жизни? А возможно, с одним из ушедших в мир иной или исчезнувших с ее глаз в этом мире возлюбленных. Или с Иосифом из Фив (он же библейский Иосиф Прекрасный). Или с его спутницей — Тино из Багдада. Эльза писала стихи от имени двух последних, обуявших ее персонажей, когда, в самом начале страшного, но казавшегося в то время прекрасным ХХ века, разгуливала в невероятных ориентальных одеждах собственного изготовления по улицам буржуазного Берлина и по его модным богемным кафе, в которых собирались берлинские интеллектуалы.
Ах, «Романское кафе»! Ах, «Новый клуб!» Ах, «Неопатетическое кабаре» с придыханием внимавшее ее стихам! Ах, мужья — Бертольд Ласкер и Герварт Вальден, — носившие на руках это, похожее на эльфа, крохотное создание с огромными пламенеющими глазами, ставшее осью, вокруг которой крутился особый мир немецкого экспрессионизма. Или, скажем по-нашему, — мир немецкого авангарда, поэтического, театрального, художественного, музыкального. И — ах! — знаменитые имена немецких и не наделенных арийской кровью, но живших и творивших в Берлине начала ХХ века драматургов, художников, режиссеров, танцоров, актеров, знакомые нам по воспоминаниям очарованных современников! И уж конечно — ах! — страстно влюбленный в нее и такой понимающий друг Петер Халле, памяти которого она посвятила целую книгу.
Но то было еще перед первой мировой войной, когда мир был един, когда ее друзья-немцы, католики и протестанты, праздновали вместе с ней еврейские праздники, а она вместе с ними — христианские. Когда в ее книге «Мое сердце» Иисус, Будда, Гёте, Ницше, Гейне и, разумеется, возлюбленный Петер Халле — признанная звезда тогдашней берлинской художественной сцены — становятся взаимозаменяемыми. Однако те незабываемые времена прошли безвозвратно. И хотя время Эльзы двигалось прихотливо, убегая назад и выпрыгивая вперед по собственным законам, даже она не могла не заметить, как изменился вокруг мир.
Старые друзья и знакомые не встречались больше на улицах. Вместо них на тех же улицах появились страшные незнакомые лица. В 1933 году эти хари, напоминавшие маски инфернального карнавала, налетели на берлинской улице на нее, шестидесятичетырехлетнюю женщину семитской внешности, одетую в несуразное шмотье, и избили до полусмерти. За все. За еврейскую кровь, вырожденческое миролюбие, неарийские фантазии, утонченность манер и способа мышления и даже за красоту, звучность и образность немецкого языка, который, по мнению знатоков, звучит в произведениях Эльзы Ласкер-Шюлер, как волшебная флейта.
После этого случая испуганная Эльза бежала в Швейцарию. Но еще в 1931 году она написала пьесу «Артур Аронимус». В 1932 году пьеса была напечатана в Германии, тогда это еще было можно. Ставили ее уже в 1936 году в Швейцарии силами любительского театрального коллектива. Актерами были немецкие эмигранты, знавшие Эльзу еще по Берлину. И хотя в процессе постановки она не раз повторяла: «Нами правит один и тот же Г-сподь Б-г», когда дочь ее главного героя, Фанни, решает принять католичество и уйти в монастырь, мать говорит ей: «Веру не меняют, как накидку». А когда — уже не автор, а ее героиня — утверждает, что Б-г един для всех, та же мать спрашивает: «Но зачем же тогда молиться ему в чужом доме среди чужих людей?» Сама Эльза никогда не отказывалась от своего еврейства и видела в нем источник особой гордости.
Но не стоит полностью совмещать Фанни с Эльзой, а самого Аронимуса с ее отцом. Несмотря на пометку в названии пьесы — «История моего отца», пьеса не является ни автобиографической, ни даже биографической. Не является она и полной фикцией. Таков был творческий метод Эльзы Ласкер-Шюлер. В письме к Мартину Буберу, с которым Эльза и переписывалась, и встречалась довольно часто, она защищает свое высоко персональное и глубоко субъективное видение мира и столь же эгоцентричный способ его описания, объясняя, что знает только одну — свою собственную — жизнь, поэтому только о ней и может писать с достаточной степенью авторитетности и авторитарности, необходимой писателю. А в качестве примера того, как именно она применяет этот свой метод, ставший в конце ХХ века достаточно обычным, но бывший весьма экзотичным в его начале, возьмем одно из самых известных ее прозаических произведений — «Книгу Петера Халле», написанную после смерти любимого друга. Итак, Петер Халле, главный герой книги, — это действительно и без сомнения реальное историческое лицо, но он же одновременно — апостол Петр. А его наперсница — это, без сомнения, сама Эльза, выступающая под именем фантастического персонажа Тино из Багдада.
В сорока шести коротких сценах апостол и Тино путешествуют по горам и долам, встречая других, исторических и фантастических, персонажей, с которыми пытаются создать герметическую общину. Для чего? Для того, чтобы спрятаться от враждебного мира, их окружающего. Когда же апостол умирает, Тино уходит в себя, ускользнув таким образом от пугающей реальности. Внутренние приключения Тино уже в качестве затворницы в самой себе описаны в следующей книге Ласкер-Шюлер: «Ночи Тино из Багдада».
А теперь представьте себе столь красочный и необычный персонаж на ступеньках чужого дома на улице Царицы Шломцион в Иерусалиме. Она — Эльза, называемая сегодня самым великим германским поэтом ХХ века, — вещь в себе, а не в Иерусалиме. Как и в любом ином месте на земле, впрочем, может, и на небесах. Ей не впервой спать на парковых скамейках, в странных и небезопасных пристанищах, в домах случайных людей. Она проделывала все это в благополучном Берлине начала века, когда проигрывала свою историю Тино или жила ею. Не впервой ей ходить в рубищах или экзотическом тряпье. А обвинять Иерусалим в погибели Эльзы Ласкер-Шюлер глубоко несправедливо.
Между тем именно невнимание к поэтессе со стороны неблагодарной Палестины вменяют — прямо или косвенно — нынешнему Израилю, которого, напомним, тогда еще в природе не было. Попробуем вдуматься в то, что происходило в мире и в стране, куда Эльза Ласкер-Шюлер попала по собственному желанию, но из которой не смогла уехать назад, потому что Швейцария этого не захотела. Ей, Швейцарии, стране, с трудом удерживавшей нейтралитет в одуревшем мире фашистского бешенства, не нужна была немецкая поэтесса фантастического европейского авангарда. И никому другому в тот момент не нужен был этот авангард, получивший тогда и позже много имен — от неоромантизма, символизма, модерна и футуризма до декадентства и дегенератива.
Книги Ласкер-Шюлер в фашистской Германии жгли. Никто из ее прежних друзей и единомышленников не остался на позициях, которые Амихай, пожалуй, правильно определил как хипповские. Правда, хиппи появились спустя полвека, но кто знает, появились ли бы они вообще, если бы прежде по берлинским улицам не бродила Тино из Багдада, дитя цветов, пророчица всемирного мира и вселенской любви. В Швейцарии она еще находила себе привычную аудиторию, но во все суживающемся круге. А в Палестине круг был шире. Сюда приехало много бывших берлинцев-берлинеров и прочих немцев Моисеева вероисповедания.
Их называют пятой алией, алией «йеке», немецких евреев или евреев немецкой культуры. Таких было немало не только в самой Германии, но и в Прибалтике, Польше и бывших странах Австро-Венгрии.
Всего прибывших в Палестину в ранние тридцатые годы «йеке» и «йекеподобных» насчитали 260 тыс., из них 60 тыс. приехали из самой Германии. Самые видные, знаменитые и активные разошлись по существовавшим научным заведениям или создали свои структуры. Считается, что Иерусалимский университет, Институт Вейцмана и хайфский Технион созданы немецкой профессурой. Им же приписывают создание основных музеев, введение современной агро- и зоотехники, престиж израильской медицины, появление серьезного книгопечатания, банковского дела и многого другого.
Правда, политические вожжи держала в своих руках русскоязычная община, так называемые «москали». Между ними и «йеке» отношения складывались непросто. Немецкие интеллектуалы искали новое воплощение старого и грозного еврейского Б-га в реформизме, либерализме и научном прогрессе. А люди русской культуры, взращенные на народнических принципах, нашли себе нового Б-га в Марксе, Ленине и Троцком. Или во Льве Толстом, Тургеневе и Горьком.
Для «йеке» Эльза Ласкер-Шюлер была своей, для «москалей» — неприемлемо чужой. Правда, некоторые «выпускники» российского Серебряного века тоже ходили на ее вечера. Как бы то ни было, аудитория тут была знакомой, привычной и дружественной. Потому Эльза и приезжала в Палестину не раз и не два, а целых три раза на протяжении трех лет. В последний раз — в 1939 году. А уехать уже не смогла.
Ангел Иерусалима. Скульптура Хорста Мейстера, посвященная Эльзе Ласкер-Шюлер.
Монумент установлен в мошаве Аминадав недалеко от Иерусалима
«Йеке» продолжали оказывать ей должное внимание, хотя еврейскому ишуву было не до нее и не до искусства и философии модерна. Все же Ласкер-Шюлер была вхожа в дома самых влиятельных людей и встречалась с самыми блестящими интеллектуалами еврейского мира и немецкой культуры. А иерусалимскими улицами в те дни ходили и Шай Агнон, и Гершом Шолем, и Мартин Бубер, и Макс Брод, и многие, многие другие. Ей предлагали должности и деньги. Она отказывалась и жила как хотела и как привыкла. И считала эту свою жизнь существованием посмертным, поскольку смерть всего, что было ей дорого и важно, уже наступила. В Германии и, как она считала, во всем мире.
Тем временем в мертвом мире шла невероятная резня. Евреев вырезали на корню. В Палестине они пытались создать свое государство, но англичане, державшие мандат на управление Палестиной, этому сопротивлялись. А палестинские арабы не скупились на убийства и погромы. Жизнь была материально скудной. Деньги и усилия шли на добывание винтовок, создание подпольной армии, строительство поселений и попытки заставить англичан отказаться от мандата. «Государство в пути» обустраивалось, поддерживаемое евреями всего, еще не захваченного Гитлером мира. А беглецы, лишенные самого необходимого, прибывали в Палестину ежедневно из самых разных уголков мира, где их подстерегала не воображаемая, а самая что ни на есть реальная физическая смерть.
Во всем этом месиве обстоятельств внимание, оказываемое Ласкер-Шюлер населением еврейского ишува, может показаться даже чрезмерным. Ни в Германии, ни в Швейцарии у нее не было ни малейшего шанса напечатать новые стихи, написанные в Палестине. Их выпустил палестинский книгоиздатель Шокен. Книга приобрела мировую известность. Название ее переводят как «Голубой рояль», но мне бы больше понравилось название «Голубой клавир». «У меня в доме стоит голубой клавир / Но я не знаю ни одной ноты / Он стоит там у двери в мою келью / С тех самых пор, как мир одичал».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.