[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2013 ТЕВЕТ 5773 – 1(249)
РОДОМ ИЗ РОГАЧЕВА
Евгения Гершкович
10 января (по старому стилю 28 декабря) отмечается 110-я годовщина со дня рождения художника Анатолия Каплана. Наш журнал неоднократно обращался к его творчеству, но сегодня появился еще один повод. Осенью в Гомеле состоялась выставка «Я родом из Рогачева» и прошли Международные Каплановские чтения. До 24 февраля в залах Третьяковской галереи можно увидеть экспозицию «Графика А. Каплана», в основном составленную из работ, находящихся в собрании Исаака Кушнира1. Теперь в планах коллекционера — открытие музея Каплана в Рогачеве.
Анатолий Каплан. Золотая свадьба. 1962 год. Государственная Третьяковская галерея
«Я родился в местечке в Молдавии, там прошли мое детство и юность. То, что я увидел на рисунках Каплана, было обо мне. Быт, культура, пластика, костюм, музыка, праздники — на всем этом я вырос», — рассказывает петербургский коллекционер Исаак Кушнир, вспоминая, как в 1978-м познакомился с работами художника.[1]
Абсолютно те же эмоции лет десять назад пережил и Дэвид Розенсон, глава фонда «Ави Хай» в России и странах ближнего зарубежья, увидев в квартире московского друга литографию — дедушка и внук у домика в штетле: «Посмотрел и понял: этот мальчик — я. На рисунке все было так просто, а с другой стороны, очень глубоко. Я спросил, кто художник. Выяснилось — Анатолий Каплан, работа из серии “Рогачев”». Штетл остался в работах Каплана, но его произведений в местечке нет. Пока нет, – скоро, возможно, появятся: в планах Кушнира и Розенсона открыть в Рогачеве его музей. А пока реализована их первая совместная инициатива: выставка Каплана в Гомеле, во дворце Румянцевых-Паскевичей. Одновременно с ней прошли ежегодные Каплановские чтения. Вместе с Дэвидом Розенсоном экспозицию открывал начальник управления культуры Гомельского облисполкома Олег Рыжков — он посчитал идею создания музея делом первейшей важности. Назавтра после вернисажа официальная делегация отправилась в Рогачев, смотреть дом, в котором могла бы разместиться экспозиция. В котором, конечно, не жил, но мог бы родиться и жить Анатолий Каплан.
Пастушок. 1974 год. Собрание Людмилы и Исаака Кушнир
За чертой
Танхуму бен Лейви-Ицхоку Каплуну из Рогачева будет тринадцать, когда отменят ненавистную черту оседлости и начнется свободная миграция молодежи в учебные заведения. Выходец из ортодоксальной семьи среднего образования не получит, пристрастие к искусству реализует в торговых вывесках штетла Рогачев, что под Могилевом. В девятнадцать наконец отправится учиться в бывшую столицу Российской империи. Во ВХУТЕИНе учителями уже не Танхума Каплуна, а Анатолия Каплана станут Петров-Водкин, Рылов и Радлов. В Петрограде юноша попадет в круг поэтов-обэриутов, Даниил Хармс закажет художнику декорации к своей пьесе «Елизавета Бам». «Я предложил, — вспоминал потом Каплан, — чтобы декорация состояла из сочетания плоскостных и объемных фигур, условных и в то же время дающих ощущение бытовой подлинности»[2].
Хотя его мысли с идеями поэта и совпадут, но под влиянием сдержанной реакции педагога Радлова художник к работе остынет (интуиция подскажет: абстракция не его территория). Однако дружбе с литераторами не изменит — примется за книжную иллюстрацию и соотнесет природу этого жанра с собственной. Живопись Анатолий Каплан, одаренный уникальным чувством цвета, сохранит лишь для себя, в историю искусства войдя преимущественно как график. Из скромности, а быть может, из чувства самосохранения.
В 1938 году от Музея этнографии в Ленинграде поступил крупный заказ: для раздела «Евреи» требовались посвященные Биробиджану сюжетные литографические композиции. Каплан тогда не только открыл для себя эту технику — в экспериментальной литографской мастерской ЛОСХа происходит его знакомство с Георгием Верейским. Выдающийся график, наделенный редчайшим чувством не только линии, но и цвета, Верейский оказал несомненное влияние на молодого художника, приоткрыв ему тайны методов Рембрандта, Цорна, Мане. Безудержная любовь к цвету и упоение линией у Каплана, бесспорно, от Верейского. С того момента художник начинает работать на камне[3], находя литографию наиболее отвечающей своим пластическим замыслам.
Все товары есть. 1974 год. Собрание Людмилы и Исаака Кушнир
«Мучитель камня»
Так называл его товарищ по мастерской Виктор Конашевич. Всевозможными приемами Каплан испытывал природу грубого камня, рыхлого известняка: замазывал его тушью, проскребывал и царапал, добиваясь шероховатости, ощущения живописности. Искал, нащупывал, угадывая себя. В серии «Касриловка» 1937–1940 годов пробиваются ростки будущего Каплана, иллюстратора «Заколдованного портного», Песни Песней, «Ножика», «Стемпеню», «Тевье-молочника» Шолом-Алейхема, «Фишки хромого» Менделе Мойхер-Сфорима, сказки «Козочка», «Мертвых душ» Гоголя, творца зыбких видений из детства и грез о реальном, визионера быта. Военные и первые послевоенные годы отмечены литографическими сериями об уральской эвакуации, об израненном блокадой Ленинграде. На Урале, в городе Чусовой, Каплан пишет акварели, передающие ощущение мороза, безлюдья, безнадежности и пустоты. В листах о Ленинграде из лирического графика художник вдруг превращается в наделенного мощной энергией неоклассика, наследника мирискусников. В «Портике Таврического дворца», «Александровской колонне» и «Ограде на Мойке» отчетливо слышны мотивы ранних сюит Анны Остроумовой-Лебедевой, пиранезиевских фантасмагорий Мстислава Добужинского и Ивана Фомина. Холодный Ленинград противопоставлен теплому, едва ли не райскому Рогачеву. Именно в перекличках разных художественных традиций, манер, техник, их постоянном обновлении заключена особая прелесть работ Анатолия Каплана.
Вернувшись после войны к иллюстрации, в 1950–1960-х годах Каплан вновь приближается к еврейской теме, причем на сей раз довольно своеобразным манером. В серии к «Заколдованному портному» он окаймляет изображения композициями, напоминающими еврейские надгробные стелы XVIII–XIX веков, или окна — орнаментальными узорами — кружевами, иногда отмеченными надписями на идише. Сюда же автор вплетает животных, оленя и единорога, льва и фантастического левиафана.
Первый после Шагала
Художник Владимир Немухин как- то сказал, что «Каплан после Шагала первый». Сопоставление, хотя и весьма поверхностное, просится. Они люди одного мира, одного восприятия. Каплан, равно как и Шагал, никогда не отвергал корней, не отрывался от местечка как части своего духовного мира. Каплан всю жизнь возвращался в Рогачев, как Шагал в Витебск. Но у Каплана довольно отчетлива линия борьбы и спор с «соблазнами Шагала», боязнь зайти на его территорию. Эмоционально Шагал был более экстатичен и страстен. Его взорванный мир нередко доходил до гротеска, в то время как изобразительный язык несомненного реалиста Каплана был задушевнее, лиричнее, интимнее и по интонации мягче.
Тевье и Голда. 1976 год. Собрание Людмилы и Исаака Кушнир
Признанный советский еврей
Судьба еврейского художника Анатолия Каплана служит иллюзорным примером вольницы в жестких советских пределах. В 1960–1970-х годах ему было официально дозволено работать с еврейскими текстами. «Пропуском» стал Шолом-Алейхем, признанный властью еврейский писатель, произведения которого Каплан иллюстрировал (в частности, в томе Шолом-Алейхема в серии «Библиотека всемирной литературы» рисунки Каплана). Ленинградский искусствовед Борис Сурис для альбома о творчестве Каплана пишет очерк, где отнюдь не избегает прилагательного «еврейский» (если в 1920–1930-х годах, во времена авангарда, еврейская тема в Советской России была еще легитимной, то про 1960–1970-е годы этого уже сказать нельзя). Советская власть просто «закрывала» еврейскую тему, даже не требуя взамен патриотических полотен и портретов вождей[4]. Десятилетиями, несуетливо художник постигал вечные истины и, как мог, переводил их в произведения искусства, давая зрителю возможность остановиться и поразмышлять над вопросами, в принципе, без национальности: кто ты, зачем родился, что сделал хорошего в этом мире? Каплан «…ни боец, ни манифестант, ни декларатор, он тем не менее обладал особой силой несокрушимого творческого сопротивления в эпоху расцвета конформизма в искусстве»[5]. Его литографии печатались в типографии Худфонда и мастерской Союза художников, он много выставлялся, и не только по стране. В 1961 году персональная выставка из 130 произведений Каплана прошла в Лондоне, в Grosvenor Gallery. Именно тогда о его творчестве узнали западные музеи и коллекционеры. Англичане, немцы, американцы, израильтяне заказывают Каплану графические серии, иностранцы скупают его листы тиражами. Если составить список городов, музеи которых выставляли в эти годы работы советского художника (см.: Евгения Бродская. Местечко Каплана // Лехаим. 2009. № 5), он окажется столь внушительным, что подобным не могли тогда похвастаться и официальные художники: Нью-Йорк, Турин, Милан, Дрезден, Вена, Торонто, Базель, Западный Берлин, Иерусалим, Монреаль, Лос-Анджелес...
Горбатый столяр. 1978 год. Собрание Людмилы и Исаака Кушнир
Сухая игла на пустом листе
В середине 1960-х годов Каплан все начинает сначала. Оставляет камень и обращается к глине. Многие художники, тот же Шагал, Матисс, Дега etc., в поздние периоды творчества экспериментировали со скульптурой и керамикой. Каплана, по его признанию, вдохновил Оноре Домье. Как ни странно, художник и в керамике ухитрился не изменить жанру иллюстрации: из-под его «кисти» выходят 38 голов персонажей «Мертвых душ» и 25 голов героев «Ревизора». В 1970-х Каплан от литографии переходит к офорту. По сути, эта минималистская техника была ему нужна для новой серии иллюстраций к «Фишке хромому», произведению с весьма мрачным содержанием. Здесь нет фактуры, прежней живописной «каплановской» плоти. Сухая игла на пустом листе лишь намечает бесплотные образы нищих, слепых, убогих, людей дна, превращая их в символы, в пластический знак. Предельно обобщенным высказыванием, гениальным в своей простоте, мастер подвел черту собственного творчества. Он умер в Ленинграде в 1980 году.
Возвращение
Анатолий Львович Каплан прожил в Ленинграде почти всю свою жизнь — с тех пор, как оставил Рогачев. В петербургских — в том числе — музеях и частных коллекциях находится много его работ, здесь, среди прочего, проходили его выставки.
Но и в Белоруссии имя Каплана сегодня значимо. Гомельская выставка, вопреки ожиданиям Дэвида Розенсона, оказалась очень успешной: на вернисаж пришли десятки людей, и среди них — кто бы мог подумать? — было много молодежи. А раз так, можно рассчитывать, что будущий музей в Рогачеве тоже вызовет интерес.
«Мой дед и все мои предки родом оттуда, — признается Дэвид Розенсон. — Мама, которая давно живет в Америке, часто вспоминает места, где стоял их дом, скамейка, где любил сидеть дедушка, где был хедер. Все уничтожили фашисты, когда вошли в город. У меня всегда была мечта побывать в Рогачеве».
Здание, которое нашел для музея Исаак Кушнир, посвятивший сохранению наследия Каплана 30 лет, — и во многом благодаря его инициативам имя художника сегодня не забыто, — словно взято с его картин. Кушнир обнаружил этот дом в центре Рогачева, рядом с мемориалом павшим солдатам: крашенный в розовый цвет, с трубой, трогательный и нелепый, возвращающий нас в мир штетла, ушедший навсегда.
«Уникальность Анатолия Каплана, — продолжает Розенсон, — думаю, состоит именно в том, что через годы он сумел пронести, сохранить душевный, теплый мир своего детства, такого до мельчайших подробностей родного, что мы сейчас это чувствуем и у нас наворачиваются на глаза слезы счастья».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Cм.: Леонид Гельфман. Советско-еврейский Каплан // Лехаим. 2007. № 9.
[2]. Борис Сурис. Из воспоминаний Анатолия Каплана. СПб.: Искусство России, 2003. С. 123.
[3]. Литография — печать с каменной основы.
[4]. Каплан успел занять важный пост директора завода стекла, хоть и продержался на нем всего год.
[5]. И. Липович. Мир Каплана // Анатолий Каплан. Живопись, графика, керамика, стекло, скульптура. Государственный Русский музей. СПб., 1995. С. 42.