[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2013 ТЕВЕТ 5773 – 1(249)
Воспоминания ребецн
Продолжение. Начало в № 11 (235), 12 (236); № 1 (237) — № 12 (248)
Екатеринослав. Почтовая открытка. 1935 год
Раввину во всем можно доверять!
История, которую я сейчас расскажу, произошла, как мне кажется, в 1935 году. Тогда в городе оставались открытыми лишь два небольших бейс мидраша — один на окраине, другой в центре. Поскольку руководство общины в синагоге в центре и большинство молящихся там составляли рабочие и ремесленники, здание это власти пока не отобрали. В синагоге в центре города стал молиться мой муж. Габаем там был портной, казначеем — сапожник, у большинства молящихся был примерно такой же род занятий. Они устроили свое маленькое «царство» и управлялись с синагогой, насколько это было в их силах.
Когда раввин Шнеерсон[1] начал там молиться, к нему стали обращаться многие люди, принадлежащие к совершенно иным социальным группам. С таким наплывом людей руководству общины справляться было значительно сложней. Тем не менее крайне важно было сохранить за ними их должности, чтобы синагога формально оставалась под «пролетарским» управлением. Конечно, о работе общинного руководства рассказывали немало курьезных историй, но это по тем временам было не столь существенно по сравнению с возможностью еще ненадолго уберечь здание синагоги от конфискации…
Что касается раввина, то члены общины часто говорили о нем с чувством глубочайшего уважения. Раньше они его не знали, но, познакомившись ближе, признали «хорошим евреем», который даже и не думает о том, чтобы «сговариваться с буржуями», и вообще — ему во всем можно доверять!
Хазаны на Дни трепета
В то время в России практически не осталось хазанов[2]. Однако в месяце тишрей откуда-то вдруг появлялось множество людей, так или иначе связанных с традиционной еврейской музыкой и знакомых с порядком молитв. В большинстве своем это были служащие государственных учреждений, которым по закону полагался ежегодный месячный отпуск, и они изо всех сил старались, чтобы отпуск совпал с месяцем тишрей еврейского календаря. Так они получали возможность поехать в какой-нибудь другой город (в своем показываться рядом с синагогой не всегда было безопасно), где нанимались в качестве шалиах цибур на праздники. Эти люди молились от всего сердца, изливая все, что накопилось в течение года… Им обычно хорошо платили, но тайно, официально же они получали некую минимальную сумму, которая по закону не облагалась налогом.
В том году в Екатеринослав, с целью наняться хазаном на Дни трепета и праздник Суккос, приехал еврей из Москвы, который в течение года пел в оперном театре, считался одним из лучших артистов и соответственно этому выглядел и одевался. Одновременно с ним приехал еще один еврей, который видом своим гораздо больше походил на шалиах цибур, несмотря на то, что в течение года работал бухгалтером в одном из государственных учреждений. Он неплохо пел, был достаточно сведущ в Торе и происходил из известной семьи — его дед был раввином в Славуте[3].
Впрочем, и оперный певец, кажется, мог похвастаться знаменитым дедом — рабби Авраамом[4] по прозвищу Малах (Ангел), который похоронен в Фастове под Киевом. Фамилия певца была Либер, и он утверждал, что такая же фамилия была у его деда[5]. Лицо его вместо усов и бороды покрывал грим, но он рассказывал хасидские майсы, которые слышал от деда. При этом голос певца выражал ту же сердечную боль, с которой эти истории рассказывали бы настоящие хасиды.
Оба хазана считали, что молиться и жить в соответствии с атмосферой месяца тишрей можно, только находясь в еврейской среде. Услышав рассказы о раввине Шнеерсоне, они решили отправиться на праздники в Екатеринослав.
Приехав в город, хазаны пришли к моему мужу — не только для того, чтобы решить вопрос с оплатой их работы, но прежде всего с тем, чтобы поговорить об укреплении в молящихся их еврейских чувств, которые усиленно выкорчевывались советской властью. «За этим мы и пришли к вам, ребе», — сказали они.
В итоге оба хазана были наняты синагогой, в которой молился мой муж. Они вели в тот год общественные молитвы в Дни трепета и праздник Суккос. Моих писательских талантов абсолютно недостаточно для того, чтобы передать настроение, царившее в синагоге в те дни благодаря влиянию раввина и голосам наших хазанов! Могу лишь сказать, что большинство молящихся буквально изливали свою душу, обращаясь к Всевышнему…
«Да, евреи — они такие!..»
Даже в Рош а-Шона и Йом Кипур большинству евреев приходилось идти на работу, поэтому в Рош а-Шона мой муж устроил в синагоге так называемый «первый миньян», который закончил молитву к восьми утра. Прямо из синагоги молящиеся отправились по своим рабочим местам.
«Первый миньян» был устроен и на утренней молитве в Йом Кипур. В этот день многие молящиеся и после работы пошли не по домам, а опять в синагогу, чтобы успеть на Неилу[6]. Во время этой молитвы синагога была переполнена, много людей стояло на улице рядом со зданием. Физически все они были изнурены суточным постом, к тому же многим приходилось преодолевать пешком значительные расстояния, чтобы попасть в синагогу. Душевное состояние их также было подорвано сознанием того, что они вынуждены были прервать молитвы и идти работать — в этот самый святой день в году! Для многих это было невыносимо… Тем не менее все сердечно благодарили моего мужа за то, что он предоставил возможность помолиться хотя бы ранним утром, но в миньяне. Разговаривая об этом с людьми, муж порой начинал так сильно плакать, что слезы ручьями текли по его лицу… С другой стороны, пробуждение еврейских чувств в людях доставляло ему глубокое удовлетворение, и муж не раз повторял с огромной радостью в голосе: «Да, евреи — они такие!..»
Особую же радость мужу доставляло то, что в тяжелое время, когда люди боялись даже разговаривать на темы, связанные с еврейством, ему удалось осуществить все это — не на словах, а на деле!
Не заканчивать пост раньше времени!
После полудня в Йом Кипур моему мужу пришлось начать «дипломатическую работу» по организации порядка и времени двух последних молитв праздника — Минхи и Неилы. Нельзя было заканчивать их слишком рано, чтобы люди не стали расходиться из синагоги. Это могло привести к тому, что некоторые начали бы есть еще до окончания поста — ведь в синагоге молились самые разные люди, и не все из них одинаково строго соблюдали запреты Йом Кипура (кстати, в других синагогах молитвы и в самом деле закончились раньше, чем у нас). Чтобы избежать этого, мой муж постоянно указывал хазану, как именно тот должен вести молитву. В итоге Неила началась так поздно, что пришлось молиться практически без песнопений.
Один из молившихся в нашей синагоге ремесленников считал себя человеком ученым, знатоком еврейских книг, это мнение разделяли и его друзья. Этот еврей был сильно недоволен тем, что мой муж «задержал» молящихся до столь позднего времени, и начал кричать на него прямо от двери, даже не взяв на себя труд подойти к его месту у восточной стены синагоги. Этот человек назвал мужа «бунтовщиком», который ведет себя так же, как его предок[7], попавший в свое время в «острог» по причине внутриеврейских споров…
Понятно, что все это сильно потрепало и без того напряженные нервы моего мужа, тем более что так считали многие из тех, кто приходил в синагогу. И если более воспитанные держали свое мнение при себе, то люди попроще выражали его в открытую. Тем не менее муж все время повторял: он счастлив, что ему удалось добиться, чтобы евреи не делали того, что им запретила Тора.
На исходе Йом Кипура
Придя домой на исходе Йом Кипура, мой муж не мог сразу погрузиться в «будничный мир» (так он вел себя всегда — и в те дни, когда еврейская жизнь существовала в относительно просторных рамках, и тогда, когда даже в своих арба амойс[8] человек не мог жить согласно законам Торы). Хотя было уже поздно, он, выпив лишь стакан чая, садился в той же одежде, в которой провел Йом Кипур (в белом китле, препоясанном гартлом Цемаха Цедека[9]), — и устраивал хасидский фарбренген до двух-трех часов ночи! В нем участвовали только самые близкие люди, хорошо нам известные. После поста они сначала отправлялись по домам и устраивали трапезы для себя и своих семей, а потом приходили к нам. Муж учил с ними хсидус, кое-что из законов молитвы, а в последние годы много говорил о величии евреев и их самопожертвовании ради еврейства, о любви к ближнему и ее особом значении в эти непростые времена…
Кроме изучения Торы, на фарбренгене танцевали. Веселье было такое, словно это не исход Йом Кипура, а праздник Симхас Тойре, только уменьшенный — всего на десять-пятнадцать человек.
Симхас Тойре
Вскоре после Йом Кипура наступил праздник Симхас Тойре. Евреи, которые хотели праздничного веселья, собирались со всего города в наше скромное жилище. (Большую квартиру у нас конфисковали в 1929 году[10]. Так как тогда в городе еще официально действовала еврейская община, она выстроила нам на частном земельном участке небольшой домик — всего три комнаты. По тогдашним законам мы не имели права жить ни в каком другом месте.) Вечером, после наступления темноты, к нам прокрадывались молодые люди. Поскольку в доме было тесно, а также из-за того, что многие из приходящих не хотели, чтобы их видели в доме раввина, люди заходили к нам «в несколько приемов», разрозненными группами… И со всеми приходящими мой муж устраивал такое веселье, что люди буквально забывали о том, в какое непростое время, в какой стране и при какой власти они живут!
Два хазана, о которых я рассказала выше, тоже участвовали в этом веселье. Отношение оперного певца к молитве и фарбренгенам кардинально изменилось. Приехал он в общем-то за заработком, но теперь его слова и песни исходили из самого сердца, воздействуя на всех, кто его слышал, пробуждая их еврейские души. Он говорил потом, что за такую его перемену следует благодарить моего мужа.
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. То есть р. Леви-Ицхок.
[2]. Хазан (или шалиах цибур) — ведущий общественной молитвы в синагоге. Термин «хазан», как правило, используется для обозначения человека, который произносит слова молитвы на определенную мелодию, в первую очередь в Дни трепета (праздники Рош а-Шана и Йом Кипур).
[3]. Вероятно, имеется в виду раввин и гаон рабби Моше Шапиро из Славуты, сын святого раввина рабби Пинхаса из Кореца и основатель знаменитой еврейской типографии в Славуте.
[4]. Сын рабби Дов-Бера, Магида из Межерича. См.: Бейт Ребе. Ч. 1. Гл. 25.
[5]. Следует отметить, что внук Авраама «Малаха» рабби Авраам-Шломо бен Исроэль-Хаим из Лодмира был также и внуком р. Элиэзера-Либера «а-Годоль» («Великого») из Бердичева (ок. 5428/1668 — 28 мар-хешвана 5531/1770). Вероятно, именно фамилия р. Авраама-Шломо была Либер, и певец, о котором рассказывает ребецн, был его внуком и, соответственно, праправнуком Авраама «Малаха».
[6]. Последняя из пяти молитв Йом Кипура, произносимая перед самым завершением поста.
[7]. Рабби Шнеур-Залман из Ляд (Алтер Ребе).
[8]. Буквально «четыре локтя»: пространство, занимаемое человеком. См. также: Лехаим. 2012. № 8. С. 10. Прим. 8.
[9]. Цемах Цедек — третий Любавичский Ребе. В книге «Ликутей Леви-Ицхок», «Игрот кодеш» на с. 207 приводится письмо р. Леви-Ицхока, в котором есть такие слова: «Мой пояс, принадлежавший ранее Ребе Цемаху Цедеку, благословенной памяти, да защитят нас его заслуги, омейн…»
[10]. Еще до свадьбы сына рабби Леви-Ицхока и ребецн Ханы, Менахема-Мендла (будущего седьмого Любавичского Ребе), которая состоялась в кислеве 5689 года (ноябре 1928), у семьи Шнеерсонов отобрали половину квартиры (см. также: Лехаим. 2012. № 5. Гл. «Свадьба в Екатеринославе — без жениха и невесты»). Из рассказанного здесь выходит, что годом позже, в 1929-м, у них была конфискована и вторая половина, и им пришлось перебраться в упомянутые три комнаты (см. также: Толдот Леви-Ицхок. Ч. 1. С. 202 и далее).