[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2012 КИСЛЕВ 5773 – 12(248)
рена яловецкая
Клок английского сукна
— Купи, наконец, ребенку пальто! — выговаривает свекровь, раздражаясь.
— В «Детском мире» все — девчачьи! Красные, с капюшоном! — оправдываюсь я — жена Юлика, старшего сына семейства Извицких.
— Мальчику нужен мужской фасон. Английское сукно. Беж и коричневая клетка.
— В доме мне попадался похожий кусок…
— Точно! — оживилась свекровь. — Остатки прежней роскоши: я глажу на нем белье!
Ткань была с подпалинами, рыжеватым налетом цвета прожженной шерсти: на ней гладили электрическим утюгом и тяжелым чугунным, разогретым пламенем печи. Ветхая залоснившаяся материя. Переплетение нитей, как переплетение судеб. Где-то еще я видела такую же английскую клетку…
«Фотография семейного альбома!» — подсказала память.
…На перроне — элегантная дама в модной шляпе, с мальчиком лет восьми. Он выглядит типичным путешествующим англичанином: инвернесский плащ с пелериной, кепи и высокие ботинки кордовской кожи. Шахматная доска — под мышкой, за спиной — теннисная ракетка и сачок.
Очевидно, в вагон не успели внести дорожный багаж, и приглашенный фотограф запечатлел рядом с пассажирами коробки, баулы и коричневый кофр с лежащим на нем порт-пледом.
— Стоп! Вот я и опознала английскую ткань в клетку!
Случайно выпавшая фотография воздушным мостом соединила время. Подержанный клочок материи в доме на Новослободской в начале шестидесятых предъявлен, как вещественный документ, проездной билет в прошлое.
Старый мир исчез? Улетучился? Но сепия, сберегшая минувшие мгновения, посылает невидимые волны-сигналы: было! Осталось! Флюиды. Вспышки памяти. Чьи-то обрывки слов, забытые, но возвращенные запахи, затаившиеся в старых вещах, сколы-щербинки на чашках кузнецовского фарфора, вмятины на подсвечниках, засиявшее после чистки столовое серебро… Меты ушедшего, странным образом вторгшегося в настоящее, в жизнь последующего поколения.
— Пани Извицкая, куда вы ехали в тот роковой четырнадцатый год?
— В Баден-Баден! — слышится мне.
Привычный маршрут: каждой осенью жена владельца городских аптек отправлялась в Европу, «на воды». С собой непременно брала одного из отпрысков. Фани Извицкая осчастливила супруга полудюжиной прелестных деток: девочки-двойняшки и четверо мальчиков.
Мадам обычно ехала с двумя зонтами: один — от солнца, из венецианского кружева, цвета альпийских сливок, другой — от дождя — с изогнутой ручкой-тростью, в узком чехле с лакированными кнопками.
В спальном вагоне, в бархатных креслах золотисто-желтого жухлого тона, она листала английский роман, а мальчик играл в шахматы со случайным спутником — пожилым, лысеющим господином.
Как ни приятно времяпрепровождение на немецком курорте, Фани любила возвращаться домой, в южный город, где ее встречал муж, статный, чернобородый, едва начавший седеть. Носильщик погружал в «авто» баулы, свертки, коробки. Дети стояли на платформе, нетерпеливо ожидая обещанные подарки. В тот год маменька привезла фарфоровые куклы для Мины и Бэтти, коньки для Левы и Миши и двух почтовых голубей для Александра, ученика коммерческого училища.
Одна из фотографий, снятых в ателье, сохранила облик счастливого семейства: мать, отец, мальчики в бархатных сюртуках с серебряными цепочками для часов, девочки в гимназических платьях и фартуках; банты в темных косах. На другой фотографии — класс женской гимназии. Продуманная композиция: девичьи головки — гирляндой цветов, лица тонкие и одухотворенные.
Кто мог предвидеть катастрофу, крах привычной, налаженной жизни? Гонения, скитания и гибель династии, рода? События окунули время в краску цвета крови и мрака. Круговерть трагических потерь. Революция разрушила, спалила счастливое гнездо. Новая власть реквизировала дом, озверевшая толпа разграбила аптеки. Хозяев выселили и пустили по миру. Давид Извицкий не снес унижений — умер сорокапятилетним от разрыва сердца. Цепная реакция в адовом котле истории множила беды. Старшего сына, Александра, пьяные бандиты Петлюры зарубили шашками. Обе девочки скончались в тифозном бараке. Двое сыновей не смогли выстоять в жизненных испытаниях: один — влез в петлю, другой всю жизнь слыл неудачником и окончил свои годы гардеробщиком на стадионе «Лужники».
Только младший из рода Извицких — мальчик со старой фотографии, тот самый счастливчик, что последним отправился с маменькой в заграничный вояж, выжил и встроился в новую жизнь. Меер, на немецкий манер — Майер, Майор, Майорчик — в ласковом обращении на русский лад. Он вырос и приехал из южного городка в Москву по призыву Советов строить лучшую в мире подземную магистраль — «Метрополитен». Он перечеркнул свое буржуазное происхождение и без страха и колебаний спустился в самую преисподнюю социалистической стройки — шахту метро. Работал кессонщиком, проходчиком, монтажником. В дневные и ночные смены. Был замечен высоким начальством, и сам нарком Лазарь Каганович пожал энтузиасту руку, похлопал по плечу и представил к ордену «Знак почета».
С юга в столицу Майор привез молодую жену и трехлетнего сына Юлика. Жилья не было — семейство ютилось в доме дальних родственников. Жена устроилась машинисткой в Трест, а сынишку оставляли на попечение соседа по коммуналке — постового милиционера Кости Темкина. Тот иногда брал мальчонку на дежурство. Юлька зачарованно следил из милицейской будки, как мчались по улице «Эмки», ЗИСы, грузовики и останавливались, как вкопанные, по мановению руки регулировщика. Ночью мальчишке снились волшебные жезлы и флажки, а днем он затевал игру «в постового» — дирижировал, копируя жесты властителя уличного движения.
Его отец власти в красной Москве не обрел, но искренне принял веру нового мира, истово служил делу строительства светлого будущего, и душа его закипала от негодования, если он видел брошенные разгильдяями трубы или ржавевшие в котловане провода. Школу «перековки» он прошел легко. Лишь однажды чуть было не запятнал свою безукоризненную пролетарскую биографию. В ночную смену Майора попросили помочь монтажникам перенести груз — в вестибюле устанавливали статую и доставляли к месту частями. С напарником они подняли ящик. Эскалатор тронулся, пошел, и вдруг резко затормозил. Руки не удержали груз: досчатые крепи — крест накрест — треснули, и по ступеням покатился белый алебастровый шар. Он катился, подпрыгивал и разлетался на куски. Майор бросился вслед, вниз в погоню, но застал на мраморном полу лишь груду черепков. Сначала он понял, что грохнулась главная деталь статуи — голова. Когда подоспел напарник, они в страхе и растерянности пытались соединить, как бы «склеить» разбитые части: подбородок, ухо, усы, козырек фуражки. Кое-как собрав осколки, они ужаснулись, опознав владельца: это была голова… Сталина. К ним уже бежали служащие метро и два милиционера. Место действия метрополитеновской драмы напоминало капище, где отступники раскололи на черепки идола.
После происшествия Майора Извицкого не раз водили к следователю НКВД, подозревая в диверсии, но в конце концов объявили виновником механика, остановившего злополучный эскалатор, и отправили далеко на Север, в лагерь под Норильском.
Вскоре бывший буржуазный элемент, ставший героем трудового фронта, был поощрен руководством. Помимо ордена Майор Извицкий получил комнату в многоэтажном доме, над новой станцией метро. Вскоре туда же он перевез от родственников и свою маменьку. Вместе с семейством младшего, удачливого сына мадам Фани уехала в Среднюю Азию, в эвакуацию, когда началась война. Сына же направили, надев на него погоны, в Волжский город — строить секретное подземное убежище для правительства, на случай, если немцы войдут в столицу.
По окончании войны семейство возвратилось в Москву, но комнату вблизи метро занял какой-то важный чин, чуть ли не генерал. Извицких, якобы временно, вселили в аварийный дом. Так Фани Извицкая, «королева в изгнании», оказалась в жалком бараке, когда-то служившем конюшней владельцу соседнего московского особняка. Высокомерная, не отучившаяся повелевать, она жила у сына на кухне и спала на сундуке. В волосы обычно втыкала роговой гребень, стягивая их на японский манер. Была замкнута, неразговорчива. Раздражаясь, шептала в пустоту: «хамы», «плебс». Подолгу молча смотрела в окно. Всегда со сложенным веером. Нервно стучала им по столу, поджимая губы. Резко очерченный профиль напоминал известный скульптурный портрет Вольтера в старости.
По пятницам вечерами она зажигала свечи и беззвучно шептала молитвы. В выходные дни сын приносил ей швейцарский сыр и коробки пирожных: эклеры с заварным кремом и буше.
— Кондитерия из Столешникова? — спрашивала сына подозрительно и, надкусив сладость и вспомнив европейские вояжи, сокрушенно вздыхала:
— Это не Вена! И не Баден-Баден…
— Баден-Баден! — распевал на все лады, передразнивая бабку, младший Извицкий — Марик, строил ей рожи и целился из игрушечного пистолета.
— Пионэр — всем пример? — вопрошала она, пытаясь устыдить невоспитанного внука.
Она не сберегла фамильных драгоценностей, но ей удалось вынести из разграбленного дома меховую накидку из шкурок куницы. Дорогой сверток она прятала под подушкой. Но когда в квартире отключали батареи отопления, Фани Извицкая в шлепанцах и толстых деревенских носках выходила к столу в шикарном меховом палантине. Это зрелище зловредный Марик не оставлял без комментария:
— Дама из Амстердама! — торжественно, как цирковой выход, объявлял он, и наводил на бабушку полевой бинокль.
В тайном хранилище ее лежала еще одна спасенная реликвия — швейцарские часы марки «Ланжин».
— «Золотую луковицу» я оставлю тебе в наследство, а не твоему старшему брату Юлику, который не соизволит послать бабушке даже открытку (старший ее внук Юлий после окончания института был послан в Сибирь, на стройку).
В благостные моменты она позволяла баловнику открыть гравированную крышку, посмотреть на бегущие стрелки и послушать мелодичный звон — звук прошлой счастливой жизни.
Мадам Извицкая была нелюдима. Своей дальней родственнице Зине Садковской она жаловалась на невестку, а сына боготворила, шепча подруге:
— Его все уважают! Ему все доверяют! Мой Майорчик для Сталина бомбоубежище строил!
Фани Извицкая пережила супруга на тридцать пять лет. Ее похоронили в Москве, на Востряковском. Но младший сын через годы «вернул» ей мужа и детей. Собрал вокруг нее, как на давней фотографии. Погибшие и похороненные в разных городах, они снова окружили маменьку: на кладбищенском памятнике из черной мраморной крошки белеют их овальные керамические портреты. Увековечены все-все.
Старые фотографии выцветают, стираются контуры, бледнеют лица. Время меняет освещение, смягчает остроту произошедшего, оставляя место ностальгии. История выносит свой приговор, правый и неправый, смещает акценты, озадачивая парадоксами. Эпоха метаморфоз, глухая к состраданию, коварно смешивая краски, трагическое превращает в фарс. Счастлив, кто услышит ее призывы к всепрощению.
…Я снова вглядываюсь в фотографию и по невидимому мосту времени перехожу из Прошлого в Настоящее.
— Если мы сошьем ребенку пальто из английского сукна в клетку, он будет похож на того мальчика с фотографии, — продолжает дебаты свекровь.
— На своего деда? — переспрашиваю я. — Кстати, вот он звонит.
В этот вечер заслуженный метростроевец Майор Извицкий, как всегда, возвратился с работы. Поужинав, долго всматривался в поданную ему фотографию, что-то смутно вспоминая. Потом недоуменно подержал в руках кусок материи, на котором жена обычно гладила ему брюки.
— Из этой залоснившейся тряпки вы хотите сыну Юлика, моему внуку, сшить… пальто? — он удивленно втянул голову в плечи, явно оскорбившись.
«Дуры — бабы!» — хотелось сказать ему, но он проворчал:
— Женская глупость! Я куплю маленькому настоящее мужское пальто!
В воскресенье глава семейства отправился в «Детский мир» и возвратился обескураженный, без покупки.
— Но мой внук все-таки немного будет похож на мальчика с фотографии, на своего деда! — сказал, хитро улыбаясь. — Я кое-что купил. Открывайте пакет!
Сито истории по-своему просеяло время и оставило на дне предметы, казалось, вовсе «не знаковые». Из пакета выпали теннисная ракетка, шахматы в деревянной коробке и сачок для ловли бабочек.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.