[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2012 КИСЛЕВ 5773 – 12(248)
Воспоминания ребецн
Хана Шнеерсон
Продолжение. Начало в № 11 (235), 12 (236); № 1 (237) — № 11 (247)
Дом, в котором жила семья Шнеерсон.
Екатеринослав
Хупа с миньяном посреди ночи
Вспоминается случай из жизни моего мужа. Дело было в 1935 году. Однажды поздно вечером, около 11 часов, к нам пришла женщина. Оглядевшись, нет ли в доме посторонних, она обратилась к мужу с такими словами, произнесенными тихим голосом: «Ребе, я приехала к вам издалека, из какого города — говорить не буду… Через час, в полночь, придет моя дочь со своим женихом. Оба они занимают высокое положение, так что для них прийти сюда — это в прямом смысле слова подвергнуть свои жизни опасности! Но я так долго и слезно их умоляла, что они согласились стать под хупу, однако лишь при условии, что ее поставите вы, а не кто-либо другой…»
В двенадцать часов пришли жених и невеста. Лицо девушки было прикрыто, чтобы никто ее не узнал. Я тут же провела их в кабинет мужа, который начал приготовления к хупе. В первую очередь нужно было собрать миньян, необходимый для проведения обряда кидушин[1]. Двое мужчин уже было (жених и мой муж), оставалось найти еще восемь. Это должны были быть люди, которые могли прийти незамеченными, не привлекая чужих взглядов, и к тому же на сто процентов надежные, чтобы среди них не оказалось, не дай Б-г, доносчиков!
За полчаса удалось собрать девятерых, но десятого — как это часто бывает — не хватало. Тогда мой муж послал за нашим управдомом-евреем, сравнительно молодым человеком. Было известно, что одной из его официальных должностных обязанностей являлось наблюдение за нашей квартирой: не ходит ли к нам «слишком много» людей, не занимается ли раввин совершением «религиозных актов»…
Когда управдом пришел, муж мой сказал ему: «Вы должны быть десятым, иначе я не смогу поставить хупу»[2]. Тот окинул мужа взглядом, полным удивления, спросил только: «Я?!» — и, не говоря больше ни слова, пошел плотно закрывать ставни в комнате. Потом он закрыл на ключ входную дверь в дом и только после этого уселся на отведенное ему место.
Начались приготовления к хупе. Я нашла темную плюшевую скатерть, которая более-менее подходила в качестве свадебного балдахина. Четыре молодых человека из нашего миньяна, которые были ростом выше остальных, держали, за неимением шестов, скатерть.
Когда ксуба[3] была составлена, позвали жениха и невесту, которые все это время сидели в темной комнате, не разрешая включать свет[4], чтобы никто не видел их лиц. Они опасались этого до такой степени, что невеста ушла из-под хупы с закрытым лицом — в том же виде, как встала под хупу! В остальном обряд прошел в полном соответствии с законом. Невеста семь раз обошла вокруг жениха, высокого молодого человека, который в своем кожаном пальто выглядел как комиссар (а может, и в самом деле им был), но сделал он все, что от него требовалось, а главное произнес традиционные слова: «Арей ат мекудешес ли…» («Вот ты посвящаешься мне…») В полвторого ночи, когда свадебный обряд завершился, жених с невестой быстро, чуть ли не бегом, покинули наш дом.
Между прочим, среди гостей (точнее, миньяна) было два члена партии! После хупы они сели за наш стол, «отложив в сторону», так сказать, свои партбилеты, и с теплотой в голосе сказали моему мужу: «Ребе, сейчас мы не коммунисты, а евреи, и нам не хочется от вас уходить… — а потом добавили: — Когда мы сидим рядом с вами, эти книжечки[5] — ничто!» Надо сказать, с подобной реакцией мне приходилось сталкиваться достаточно часто.
Обрезание сыну коммуниста
На той неделе, когда была эта свадьба, состоялся также брис сына одного коммуниста, который руководил всей транспортной службой завода имени Петровского[6]. Он прислал к нам человека, который сообщил, что отец ребенка вечером уезжает в командировку и хотел бы, чтобы обрезание состоялось в его отсутствие. Конечно, все было именно так и сделано.
На следующий день после брис отец мальчика вернулся из командировки. У него были соседи, которых он очень опасался, поэтому сразу, появившись дома, накинулся на жену с криком: как, мол, она посмела такое сделать?! Также он накричал — чтобы слышали соседи — и на свою мать, обещая подать на нее жалобу в суд…
Несколько лет спустя, когда мужа отправили в ссылку и нужно было послать ему туда кое-что из посуды, которую тогда невозможно было купить ни за какие деньги, этот человек, отец «тайком» обрезанного ребенка, изготовил ее у себя на заводе. Он сказал рабочим, что посуду заказал директор, а на самом деле передал ее мне. При этом просил меня, чтобы я, когда буду отправлять посылку, написала мужу, что этот человек никогда не забывает его. «И того, — добавил он, — что именно ребе сделал моего сына настоящим евреем».
* * *
После этих двух случаев, когда я пыталась завести с мужем разговор о том, не следует ли нам выехать из СССР, он всегда отвечал мне, что у него нет на это никакого права[7]. Если он уедет, не будет больше кошерного мяса, чистоты еврейской семьи и всех остальных аспектов религиозной жизни. Он не видит ни одного человека, на которого можно было бы все это оставить, — так как же можно уехать?! К тому же в Эрец-Исроэль он все равно не мог ехать, так как нельзя ехать в Святую землю исключительно ради заработка[8].
Письмо от сына
Через два месяца после хупы, которую я описала, власти устроили над нами так называемый «показательный суд» по поводу нашей квартиры. «Показательный суд» означал, что информация о нем доводилась до всеобщего сведения и слушания проходили при открытых дверях, то есть любой человек мог прийти в качестве зрителя.
Суть дела заключалась в следующем. «Служители культа», как назывались тогда лица, занимавшиеся отправлением религиозных обрядов, по закону обязаны были платить 55 рублей за квадратную сажень[9] площади. У нас тогда уже была сравнительно небольшая квартира, но сумма, которую следовало ежемесячно оплачивать, все равно превышала 500 рублей. Найти такие деньги было совершенно нереально, наше положение и так являлось достаточно тяжелым.
В течение длительного времени муж мой отказывался поступить так, как многие ему советовали, а именно уйти с поста раввина города. В те годы нашлось немало раввинов, писавших в газеты письма, в которых они сообщали о своем отказе от звания раввина, но мой муж был не из их числа.
Незадолго до начала суда мы получили бумагу[10] от сына, который учился тогда в Париже[11] (это был период относительно нормальных отношений между СССР и Францией). В документе сын указал, что, поскольку отец его находится уже в преклонном возрасте (в соответствии с годом рождения, зафиксированным в паспорте мужа[12]), он имеет право, в соответствии с советскими законами, не работать, а жить на те деньги, которые ему высылают в качестве помощи дети. Кроме того, сын указал, что, хотя является студентом, ежемесячно посылает нам крупные суммы денег.
На основании этого документа мы должны были платить за квартиру по тарифу не 55 рублей, а только 2! К тому же муж теперь считался «иждивенцем»[13], а этот статус во многих отношениях был удобнее, чем «служитель культа»… Вот только, к сожалению, он не мог уже исполнять все функции раввина: не мог разрешать конфликты между людьми в суде Торы, не мог отвечать на вопросы прихожан, связанные с экономическими проблемами, только лишь на религиозные. Тем не менее он продолжал втайне — насколько это было возможно, со многими трудностями и самопожертвованием — беспокоиться, чтобы все делалось в соответствии с еврейским законом.
Суд и судьи
Вначале суд (который и сам по себе был тяжелым и неприятным) принял следующее решение. Поскольку, по словам одного из выступавших, к нам по-прежнему приходит «слишком много» людей, это означает, что мой муж продолжает исполнять обязанности раввина. Следовательно, с него следует взимать квартплату не как с лица, находящегося на иждивении сына-студента, и он должен платить каждый месяц не 20 рублей, а все 500. Более того, тень подозрения пала и на домоуправление: не слишком ли хорошо они относятся к Шнеерсону?! Там действительно относились к моему мужу с большим уважением и старались делать ему только добро, но теперь, чтобы уберечь себя от неприятностей, им пришлось бы исполнять решение суда…
«Судьями» были три коммуниста и две женщины-активистки из нашего квартала. Председательствующий был неевреем. Одна из женщин потом рассказала мне, будто он сказал им: «Лицо этого старика говорит о том, что он на подлости не пойдет»[14]. Впрочем, судилище от этого не стало менее неприятным.
В зале суда сидело много людей, в том числе неевреев. Пришел туда и один наш знакомый адвокат, собиравшийся выступить в нашу защиту, хотя мы не могли оплатить его услуги. Однако, как он впоследствии нам рассказал, ему показалось, что мы не нуждаемся в помощи адвоката.
Свидетели
Наш управдом, десятый в миньяне на хупе, о которой шла речь выше, был в числе свидетелей, вызванных в суд. Поскольку в его обязанности входило наблюдение за тем, как обстоят дела у нас в квартире, он должен был рассказать суду обо всем, что видел.
Управдом заявил: он никогда не замечал, чтобы к нам заходили какие бы то ни было люди, кроме пары пожилых евреев, которые представились ему нашими родственниками. Молодых же людей, особенно таких, от которых можно было получить какую-то материальную помощь, либо тех, кого могли связывать с моим мужем интересы общественно-экономического характера, он ни разу у наших дверей не видел. И он готов был подписать бумагу о своей ответственности за каждое сказанное им слово!
А мама «тайно» обрезанного малыша сообщила суду: она проживает недалеко от нашего дома, и, так как ей известно, что здесь живет бывший раввин, нередко смотрит, кто к нам приходит, чтобы понять, какие отношения поддерживает он с еврейским населением города. За все время наблюдений, однако, она так и не увидела ни какого-либо «кипения жизни» вокруг нашего дома, ни того, чтобы кто-то обращался к «старику»[15] с вопросами. От ее слов «судьи» не могли так просто отмахнуться — она была женой старого большевика, занимавшего достаточно высокий пост…
Несмотря на эти благоприятные показания, «обвиняемый» чувствовал себя очень плохо. Он сидел страшно бледный, с единственным желанием — заявить во весь голос, чтобы все услышали: «Даже оставшись единственным на сто процентов религиозным человеком здесь, я все равно буду продолжать, пока это в моих силах, влиять на окружающих — на стольких и в такой степени, насколько это возможно!» Однако муж вынужден был говорить совсем другое… Тем не менее бледность его помогла: когда выступили все свидетели, «судьи», увидев, как ему плохо, не стали задавать слишком много вопросов. И все равно это судилище потребовало от мужа полного напряжения сил, а чувства после него остались не самые приятные.
Постановление суда
В итоге все обвинения с мужа были сняты. Обычно после подобных разбирательств постановление суда можно было получить через пять дней. Однако в данном случае вышло так, что уже где-то через час после окончания судебного заседания нам сообщили, что у нас все в порядке.
От одной из народных заседательниц, разбиравших дело, впоследствии стали известны подробности того, как обсуждалось, какое именно решение должен принять суд (в частности, среди судей были и те, кто считал, что данное дело не должно рассматриваться как частное, его материалы покажут всем, как ведет себя бывший духовный руководитель). Эта же народная заседательница, нееврейка, попросила одну из своих еврейских приятельниц сообщить Шнеерсону решение суда, чтобы ему не пришлось мучиться пять дней, ожидая его по официальным каналам.
…Это только одна история из пережитого нами, а их было довольно много. И хотя муж мой всегда с честью выходил из посылаемых ему испытаний, успокоения эти победы не приносили. Он постоянно находился в состоянии войны с теми или иными противниками!
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Церемония «посвящения в жены», центральная часть еврейского свадебного ритуала.
[2]. См.: Рамбам. Мишне Тора. Законы брака, 10:5.
[3]. Ктуба (ивр.) — брачный контракт, в котором перечислены обязанности мужа по отношению к жене.
[4]. См.: Мате Моше. Законы свадебной церемонии, гл. 2.
[5]. То есть их партбилеты.
[6]. Днепропетровский металлургический завод им. Г. И. Петровского — одно из крупнейших промышленных предприятий Днепропетровска и Украины.
[7]. См.: Игрот кодеш. Ч. 8. С. 322; Ч. 14, с конца с. 262 и далее; Ч. 20, с конца с. 256 и далее; Ч. 22, с конца с. 186 и далее.
[8]. Как уже упоминалось (см.: Лехаим. 2011. № 11. Гл. «Арест»), незадолго до ареста рабби Леви-Ицхок получил приглашение занять должность главного раввина Яффо.
[9]. Мера площади, примерно равная 4,55 м2.
[10]. В документе 1937 года Ребе, живший тогда в Париже, указывает, что каждый месяц он посылает деньги, а также посылки с одеждой и едой на общую сумму 350 франков своим родителям в Днепропетровск. Этот документ (по-видимому, аналогичный тому, о котором говорит ребецн) был напечатан в сборнике «20 менахем ава — 60 лет» («Кегос», 5764/2004, с. 65).
[11]. Ребе прожил в Париже с зимы 5693 (1932–1933) года до месяца сиван 5700 года (июнь 1940).
[12]. Как упоминалось ранее (см.: Лехаим. 2012. № 1. Прим. 11), в разных документах рабби Леви-Ицхока указывались разные даты его рождения.
[13]. Это слово в рукописи ребецн написано по-русски.
[14]. Эта фраза в рукописи ребецн написана по-русски.
[15]. То есть к р. Леви-Ицхоку.