[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2012 КИСЛЕВ 5773 – 12(248)
Дмитрий Карабчиевский: Зильбер-3
Лиза Плавинская
Дмитрий Карабчиевский приехал в Москву на похороны брата, замечательного писателя и журналиста Аркана Карива. Но как бы то ни было — приехал. И печальное событие сделало возможной Димину выставку «Gracias a la vida» — в Зверевском центре современного искусства.
На открытии выставки Дмитрия Карабчиевского (художник вверху слева) в Зверевском центре современного искусства. Москва. 25 октября 2012 года
«Эль пуэбло унидо амасса рабен сидо» — знаменитый лозунг времен чилийского переворота — был написан на стене выставочного зала русскими буквами, вручную. Выставка состояла из новых Диминых работ, сделанных прямо сейчас, в Москве, в квартире в Зюзино, где когда-то жило большое и славное литературное семейство, а теперь остался один художник. В квартире какое-то наводнение из искусства: углы комнаты завалены рулонами с рисунками, на кухню не войти — там живопись. Дима Карабчиевский: «А вы вообще музыку слушаете? Давайте включим что-нибудь, Сильвио Родригеса, например».
Карабчиевский, 1967 года рождения, учился в московской художке № 1, на Кропоткинской, и у легендарного Бориса Биргера, носителя интеллектуального и романтичного сурового стиля московских и питерских шестидесятых. «У Биргера не было группы учеников, просто отец попросил, и я приносил ему работы, показывал. Я заезжал недавно к нему в Бонн. Кажется, Биргер на меня обиделся. Жизнь художника — это крест, а я как бы не пошел по этому пути». Московский друг художника, писатель Владимир Джимисюк, он же автор статьи к выставке, тоже пишет о Димином бегстве: «Попробуйте определить, зафиксировать Карабчиевского. Попробуйте навесить ярлык на Протея. Вот он перед вами — ясный, доступный, и вот его нет. Вот он снова перед вами, только что был... Он ускользал не раз. От благополучной солнечной живописи начального периода, обманчиво безмятежной. От стран, в которых жил. Израиль, Франция, США, снова Россия. Сейчас Мексика манит, что дальше?.. Огромные, по меркам хрущоб, где они создавались, холсты с соитиями ужасающих любовников в косматых садах. Это было больше похоже на стихийное бедствие, чем на пастораль. Любовники на псевдопленере, в псевдовеселом колорите, выполняющие тяжелую, опостылевшую, но нужную работу... Посмотрите, что делает Дима сейчас. Эти нагромождения лиц, уже без всякой злой эротики. Они смотрят на нас, бестелесные, призрачные. Кто они? Соглядатаи из параллельного мира, плоды больной совести, бесполезные, неспособные к действию? Опять все зыбко, опять туман. Одно определенно и постоянно — не находящая исхода грусть, которая и делает эти листы и холсты такими притягательными. Но грусть — чувство трудноуловимое, почти как наш художник. Уйдет, непременно уйдет!»
Семья. 2012 год. Собрание художника
Однажды вышла книжка, где под одной обложкой оказались романы Юрия Карабчиевского «Жизнь Александра Зильбера» и Аркана Карива «Переводчик» (героя зовут Мартын Зильбер) — отца и старшего брата нашего героя (см.: Аркан Карив. Переводчик / Юрий Карабчиевский. Жизнь Александра Зильбера. Иерусалим: Гешарим; М.: Мосты культуры, 2001). У отца герой — еврей в СССР, вскрывающий подоплеки сознания русского интеллигента и еврея в социуме, где за ХХ век все перемешалось до неразделимости, но очень болезненно и несправедливо. У брата герой — еврей другого поколения, решивший эту задачку иначе. Он молод и успел репатриироваться в Израиль. Автор аннотации пишет, что если бы это были фильмы, должен был появиться еще Зильбер-3. Но каким бы он был?
В творчестве Димы Карабчиевского нет еврейского героя Зильбера — он сам этот герой. А картины... В них много супергероев, национальная идентичность которых наверное уже невосстановима. Поскольку то, что они сделали, далеко превосходит границы отдельных наций. Это общечеловеческие достижения, и об их авторах мы знаем разве что откуда они, с каких континентов: Европа, Россия, Америка, Латинская Америка... Дмитрий Карабчиевский — Зильбер-3 — отказался не только от Москвы, он отказался и от Израиля. Он говорит о святых и не мыслит живописи без музыки. Хотя рассказ про самую любимую — все-таки — выставку Димы переносит нас в Нью-Йорк 2006–2007 годов. Манхэттен, Сохо, лофт, снятый некоей меценаткой. «Я выставил то, что хотел, я пел Эдит Пиаф и Жака Бреля — то, что хотел».
Роберт Де Ниро. 2012 год. Собрание художника
Зверевский центр, о котором мы уже писали однажды в связи с выставкой Бориса Лурье, и на этот раз предоставил стены своего выставочного барака в саду художнику, еврею, американцу. Правда, выясняется, что каждое из этих слов подразумевает совсем не то, что означает. Дмитрий Карабчиевский — художник — определяет свой стиль как «экспрессионизм, что ли». Но в его биографии читаем: «из известной литературной семьи, художник, ловец лобстеров». Дмитрий Карабчиевский еврей, но он не говорит об этом вовсе. «Евреи — это сложно» или «ну бабушка с дедушкой из Кишинева оба были, со стороны мамы». И только когда речь заходит о творчестве, об этих таинственных еврейских вопросах, выясняется, что ему вообще-то есть что сказать, но только на своем экспрессионистском художественном языке. А поскольку это язык откровенной художественной свободы, рисование со всего размаху и от души, но со всеми праздничными житейскими обстоятельствами, то как-то он не клеится с серьезностью вопросов еврейской самоидентификации. И Дима обижается, говорит в сердцах: «Да я больше еврей, чем кто бы то ни было». И уезжает в Латинскую Америку.
Наверное, самое еврейское, что в нем есть, — это переживание за судьбу России. Cтаринное представление, что за родину надо быть в ответе, и не кровью, как в советской пропаганде, а мыслью, душой. Он, признаться, нас — меня и Алексея Сосну, директора Зверевского центра современного искусства, — даже смутил. Пока отбирали работы на выставку, вдруг говорит: «И что вы собираетесь с этим делать? Вы понимаете, что единственный выход — это латиноамериканский вариант…» Но так и есть: Дмитрий Карабчиевский все время требует ответа на вопрос, как мы собираемся спасаться сами, спасать своих друзей и спасать Россию. И когда он рисует огромные символические портреты правозащитников, священников, музыкантов, голливудских звезд, друзей, эти свитки — не Торы, а ватмана, и не с текстами, но с лицами, — это ответ. В интервью он сказал: «Если я чему-то научился внутренне — это солидарность. Солидарность — ключ. Вот что нас всех спасет. Лех Валенса победил, потому что отнесся к этому серьезно. Солидарность людей с людьми восстанавливает миропорядок». Дмитрий Карабчиевский — американец, было у нас и такое утверждение. Но он, в частности, и вот что знает: «Художник в России выражает то, что люди не могут выразить. Это связь с человеком».
Вот с этим мы и разберемся. Началось, еще когда мы собирали выставку.
Дима:
— Портрет Сахарова брать будем?
— Сахарова? Зачем?
— Он правозащитник.
— Нет, мы уже Александра Меня взяли, вообще, ты и так из слишком знаменитой семьи. А у Сахарова вон целый Сахаровский центр есть, портрет туда нужно отдать.
Выставка состоит только из рисунков. Ну, в Европе такие произведения называются живописью, и справедливо, — потому что цветные, а не потому что на бумаге. Технология у Димы такая. Большой рулон ватмана лежит на полу у стенки. Дима нагибается, берет за край и вытягивает ватман как можно выше по стенке. Шлеп-шлеп степлером, и прекрасное белое поле готово. Восковые карандаши, горы одинаковых коробок, которые расположились на столе, дают яркие, жирные, жизнеутверждающие пятна — синий, розовый, желтый. «Давай возьмем черные рисунки, они тоже очень красивые». — «Не, возьми лучше тот рулон, там, кажется, что-то есть». Когда работа закончена и из цветных штрихов уже появились лица персонажей и угнездились в формате так, что ничего не поменять, он отрезает ватман внизу вдоль рулона, и все начинается снова.
Художник и его друзья. 2012 год. Собрание художника
На выставке рисунки так и спускались с потолка по стенам и даже лежали локонами по полу. Один мы нашли на холсте, но тоже восковой пастелью. Все были уверены, что это автопортрет, — оказалось, Александр Мень. А другой — нежное облако из голубых и розовых штрихов, как морозное солнышко рано утром, — отец Уминский. К концу выставки прибавился еще сине-черный яркий Роберт Де Ниро с глазами как у византийского ангела.
«А знаешь, когда я ловил лобстеров в штате Мэн… там мне помогал мальчишка — юный совсем, лет шестнадцати, — какой он человек был прекрасный, сильный и надежный. Как он эти клетки для ловли лобстеров к машине привязывал, а они такие огромные, страшные. Это хитрое занятие — закрепить гору клеток на машине».
У меня что-то не сходилось в голове, портреты знаменитых священников и лобстеры вместе как-то не клеились. Но ощущение появлялось класcное. Какая-то безграничность.
— Как ты оказался в Америке?
— Я уехал из СССР по туристической визе, а потом.. ну как все евреи. Куда они девались... Разные были дороги — Иерусалим, Париж, я и в Нью-Йорке не собирался оставаться. Но там была одна девушка, и мы вдруг поженились.
Спрашиваю про выставки. «В штате Мэн у меня была галеристка. Я был художником и ловцом лобстеров. Но галерея потом сгорела. Были друзья — танцовщики фламенко, Антонио Чупете... Это уже в Мексике, они танцевали у меня на выставке. Латинская Америка — вот выход для России, они там умеют любить, и у них есть страсть».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.