[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2012 ХЕШВАН 5773 – 11(247)
дэвид мэмет
ЧАСЫ
Тот Чикаго, к которому я хотел принадлежать, был рабочим городом. Он состоял — и состоит в моей памяти поныне — из моих разнообразных работ и тех районов, где я на них нанимался: это фабрики Сисеро и Блю-Айленда[1], завод компании «Инланд Стил» в Ист-Чикаго, тринадцатый отдел компании «Еллоу Кэб» на Холстед-стрит.
Я вырос на книгах Драйзера, Фрэнка Норриса и Шервуда Андерсона и, руководствуясь их идеями, как я их понимал, считал, что писать о буржуазии литератору не подобает.
Эти разнообразные работы позволяли мне платить за жилье, показывали мне жизнь как она есть и неоспоримо свидетельствовали о моем спасительном уходе из не стоящего внимания литератора среднего класса. Ведь я не только был порождением среднего класса, я был — и, возможно, по сей день остаюсь — крайним проявлением этой породы: Хорошим Еврейским Мальчиком. А раз так, я поехал учиться в колледж.
Колледж, расположенный на востоке страны, был рассадником контркультуры — этаким круглогодичным молодежным лагерем, где мы с однокашниками брюзжали по поводу войны во Вьетнаме и относились к собственным персонам весьма серьезно.
Колледж находился в очень милой новоанглийской глухомани. До ближайшего городка — километров пятнадцать; тот, у кого не имелось ни машины, ни друга с машиной, пребывал, по существу, под домашним арестом на территории колледжа.
У меня машины не было. Мой отец был из тех детей иммигрантов, что появились на свет, едва их родители сошли на американский берег. Меня, своего первенца, он послал, образно говоря, в пансион благородных девиц, и ему в голову не могло прийти вдобавок к этому непозволительному роскошеству предоставить сыну еще и автомобиль, чтобы он стал уж совсем сибаритом.
Мне тоже такое не могло прийти в голову. Однако давно еще — в ранней-ранней юности, насколько помню, — мне было обещано, что по окончании колледжа я получу кабриолет.
Не просто машину, а кабриолет с откидным верхом — вот что мне подарят. Откуда возникла эта идея, я понятия не имею. Но так говорила бабушка, так говорил мой отец, и я уверенно смотрел вперед, ничуть не сомневаясь, что так оно и будет.
Взятка? Награда? Не знаю. Это было не в характере отца: да, он был способен на щедрость, иной раз доходившую до расточительности, но, насколько мне помнится, она у него проявлялась скорее импульсивно, чем по плану. Так или иначе, он обещал, семья слышала, мало того — это стало у нас своего рода дежурной шуткой, вошло в обиход: «Учись хорошо, а то в колледж не примут и не получишь сам знаешь что».
Я как-то даже и забыл про это. Не тот случай, чтобы я мог жаждать подарка, предвкушать его. Просто одно событие должно было повлечь за собой другое, как уход со службы по возрасту — положенную пенсию, тут нечего было предвкушать и не за что даже, получив, благодарить, тут было только надлежащее исполнение договоренности.
Шел последний год моей учебы в колледже. Диплом должны были вручить в мае, а до этого, в ноябре, мне исполнялся двадцать один. За три с половиной года я, если честно, ничему не научился. У меня не было ни профессиональных навыков, ни явных талантов. Мне предстояло выйти в мир без денег, без перспектив, без планов. Но меня это мало сказать, что не волновало, я не думал об этом вовсе; похоже, я полагал, что вмешается некая благодатная сила и позволит мне всю оставшуюся жизнь провести на учебной скамье.
Незадолго до Дня благодарения мне позвонил отец. Он сказал, что ждет меня на выходные в Чикаго. Я этого никак не ожидал: раньше о моем приезде речь не заходила, и я собирался провести удлиненный уик-энд с друзьями, оставшись на востоке. Но отец настаивал: через два дня после праздника — мой день рождения, и для него очень важно меня увидеть.
Я отговаривался, но без толку. Надо, жестко заявил отец, чтобы я приехал на эти дни, иначе никак нельзя: у него есть для меня кое-что. Он высылал мне авиабилет, лететь надо было непременно.
Ну вот. Оно самое. Это был кабриолет, отец не забыл о своем обещании и позвонил сообщить, что готов его выполнить.
Я вышел из телефонной будки растроганный, с улыбкой на лице. Друзьям сказал, что лечу в Чикаго, а вернусь на собственном авто. Из О’Хара — чикагского аэропорта — я доехал автобусом до центра города, оттуда городским — до Нортсайда.
И в воздухе, и во время автобусной езды я репетировал благодарность и удивление. Удивление, я знал, разыграть нелегко, и это меня беспокоило. Мне страшно не хотелось разочаровать отца, отплатить ему не так, как, по его понятиям, следовало за такой великолепный подарок.
Да нет же, подумал я, нет. Предстоящий момент как нельзя лучше годился, чтобы мы оба поднялись выше всякого лицемерия. Разве не был мой отец сыном иммигрантов? Разве не растила его в бедности, в годы Депрессии, его мать, моя нежно любимая бабушка, и разве нам с сестрой не говорили без конца об их трудной, скудной жизни и о нашей неблагодарности? А теперь эта церемония будет свидетельством изобилия — ну, и моей мужской зрелости. Двадцать один год — возраст полного совершеннолетия; еще немного — и я окончу колледж.
Я сошел с бродвейского автобуса, двинулся, все время репетируя, по боковой улице, и вот она, напротив отцовского дома. Машина.
А ведь я сомневался. Я понял это, увидев машину. Я не мог себе в этом не признаться. К стыду своему. Сомневался. Как я мог? По какой еще причине он бы так настаивал, чуть ли не умолял меня приехать? Конечно же, из-за машины; и я устыдился своих сомнений. Я посмотрел на автомобиль через улицу.
Это был фольксваген-кабриолет. Крикливого дизайна модель под названием «супер-жук». Увеличенные крылья пузырем, большие колеса, полосатая гоночная раскраска. Припоминаю черный цвет с металлическим оттенком, широкие желтые и оранжевые полосы. Я ухмыльнулся. Не знаю, на какую именно машину я рассчитывал, — возможно, предполагал, что мы выберем ее вместе, что вдвоем отправимся на Уэстерн-авеню на «конную ярмарку». Не знаю, чего я ждал от отца, но сейчас, увидев этого «жука», я расчувствовался. Выбор показался мне наивным и трогательным. Похоже, он попытался поставить себя на мое место. Спросил себя: «Какую машину хотел бы получить современный молодой человек?» Ответ стоял передо мной на той стороне улицы.
Нет, подумал я, эта машина не в моем стиле — и тут же упрекнул себя. И не зря упрекнул. Потому что подарок был великолепен, и важна была, кроме подарка, сама попытка понять меня — в ней, в этой попытке, заключался главный подарок, поистине великолепный. Отец не стал требовать, чтобы я уподобился ему, а постарался сам уподобиться мне. И если мои дружки сочтут дизайн нарочитым, пусть катятся куда подальше. Я уже вышел из того мальчишеского возраста, когда стесняются своих родителей; я мужчина, владеющий ценным имуществом. На этой машине я смогу ездить на работу, она будет возить меня по разным городам, и, наконец, ее подарил мне не кто-нибудь, а мой папа.
Подойдя к ней ближе, я признался себе, что ошибся, сгоряча критически оценив ее. Машина была по-настоящему красива. То, что я не выбрал бы себе такую с налета, говорило не о ее недостатках, а о неразвитости моего вкуса.
К ее окну, помню, была прилеплена наклейка автосалона, и мне помнится, что я подумал: папа, наверно, ожидал, что я подойду к дому с другой стороны, иначе не оставил бы подарок на таком видном месте. Или он, наоборот, хотел, чтобы я его увидел? Вот о чем я размышлял, пока ехал на лифте.
Папа открыл мне дверь. С порога квартиры был виден по-праздничному накрытый стол в гостиной. Смотрел ли отец на меня как-то особенно? Нет. Я колебался, сказать ему или нет, каким путем я подошел к дому, и решил не говорить: захотел бы выяснить — сам бы спросил. Нет. Ясное дело, он не предполагает, что я мог видеть машину.
Но как он не предусмотрел, что она может попасться мне на глаза? Понятно как, сообразил я. Машину доставили из автосалона, а перед этим он тщательно, как все всегда делал, объяснил им, где она должна стоять, но сотрудник салона ошибся. Из-за этого, подумалось мне, может возникнуть проблема: если мы выйдем из дому через противоположную дверь, не с той стороны, где припаркована машина, — если мы отправимся, как он, несомненно, предложит, «просто прогуляться» и не увидим машины (потому что она стоит не там, где он распорядился ее поставить), надо ли мне признаться, что я ее уже видел?
Не надо. Потому что он тогда рассердится на сотрудника салона. Правильнее будет разыграть неведение и не портить сюрприз, не вносить лепту в непредвиденное стечение обстоятельств. Я, вероятно, смогу так направить нашу прогулку, что мы вернемся в дом через другую дверь. Ага. Конечно. Так я и сделаю.
Была, однако, и иная возможность: мы выходим из дому через дверь, около которой стоит машина, и он наталкивается на нее неподготовленным, неожиданно для себя. Но не стоит этого бояться: если я всего на миг притворюсь, что не замечаю его замешательства, он сообразит, как сделать, чтобы неправильное расположение машины не нарушило сюрприза. Он сымпровизирует: «А погляди-ка сюда!» Несомненно, он потом выскажет автосалону все, что о нем думает, но это уже не моя забота.
Мы сели за стол. Мой отец, моя мачеха, его дети от второго брака и несколько тетушек. После праздничного обеда отец произнес речь о моем совершеннолетии. Он рассказал всем, как, по сути дела, потребовал, чтобы я приехал, так как он собирается вручить мне подарок. Затем сунул руку в карман пиджака, висевшего на спинке его стула, и вынул маленький футляр. Вот оно что, подумал я, вот как это будет. Ключ.
Были произнесены и еще какие-то слова. Я взял футляр и подавил побуждение признаться, что догадываюсь о его содержимом потому-то и потому-то, и снять тем самым вопрос, изображать ли мне удивление. Я поблагодарил отца и открыл футляр — внутри лежали часы.
Я посмотрел на них, посмотрел внутрь футляра, где ожидал увидеть ключ. Его не было. Я рассудил, что отец приготовил мне не один подарок, а два, что в этом-то и состоит сюрприз. Я недооценивал отца. Как я мог подумать, что он упустит случай разыграть небольшой патриархальный спектакль?
О машине не было сказано ни слова. Возможно, хоть и маловероятно, что он решил, будто я забыл про обещание ее купить; но в любом случае, пусть даже, по его мнению, я, вероятнее всего, приехал в надежде получить машину, эту надежду, конечно же, следовало вначале разрушить. Он подарил мне часы, а потом в разгар застолья в какой-то момент скажет: «Ах, да, между прочим…» — и обратит мое внимание на ключ, спрятанный за внутренней обивкой футляра. Или предложит мне прогуляться.
Он хотел держать в руках бразды правления. Что ж, подумал я, так и должно быть. И новенькая машина — да и вообще любая машина — не такой подарок, чтобы дарить и принимать его абы как, и, если он решил обставить это на свой особый лад, главное для него тут даже не держать в руках бразды правления, а ощущение, что в этом случае уместен будет спектакль. И я подумал, что нисколько не возражаю.
То, что я случайно обнаружил на улице главный подарок, пришлось очень кстати. Это помогло мне изобразить — да нет, не изобразить, а почувствовать — благодарность за часы. Потому что они были по-настоящему великолепны.
Это были иллинойсские карманные часы. В золотом хантеровском корпусе. Помимо орнамента в виде завитков, на нем было выгравировано маленькое геральдическое украшение с моими инициалами. С задней стороны корпуса в него был вправлен брильянтик. Цепочка тоже золотая, весьма увесистая. Словом, прекрасный и, конечно, очень дорогой подарок.
Я поблагодарил отца. Он объяснил, что это железнодорожные часы — то есть изготовленные по очень жестким стандартам, продиктованным железнодорожным сообщением девятнадцатого века. До изобретения радио безопасность на рельсовых путях зависела исключительно от точности часов, которыми пользовались железнодорожники. Да, сказал я. Понимаю. Я долго с восхищением рассматривал часы, клал их в разные карманы, заметил, что, если бы знал, надел бы жилетку.
Под конец семейного праздника я с извинением вышел из-за стола в заднюю комнату и стал там исследовать внутреннюю обивку футляра в поисках ключа.
Никакого ключа там не было, как не было, конечно, никакой машины; человек, не разгоряченный ожиданиями, вряд ли обратил бы внимание на стоящий на улице кабриолет с наклейкой автосалона.
Я много раз закладывал эти часы, а однажды я попросту продал их владельцу ломбарда на Ван-Бюрен-стрит под эстакадой надземки.
Он был знаком с моим отцом, и через несколько лет после этого он спросил, когда мы случайно встретились, не хочу ли я получить часы обратно. Я удивился, что на такую замечательную вещь за все это время не нашлось покупателя, и он сказал, что не выставлял часы на продажу: хранил для меня, предполагая, что когда-нибудь мне захочется их вернуть. И я выкупил их за ту же цену, за какую продал.
На протяжении лет я изредка носил их со смокингом; но большую часть времени они лежали в ящике моего стола. Как-то раз я отдал их оценщику, и выяснилось, что их вид не обманчив: часы недешевые. Я подумывал их продать, но так и не продал.
У меня возникла еще одна фантазия. Я думал или, скорее, ощущал, что часы могут быть зашифрованным даром от отца, даром, который должен символически вернуться к нему после его смерти.
Я подумал, что после его смерти, при оглашении завещания, может выясниться, что он никогда не забывал про кабриолет, что часы были всего лишь испытанием: если я предъявлю их его душеприказчикам, доказывая самим фактом, что я их сохранил, свою непоколебимую верность отцу, то я получу достойное наследство.
Мой отец умер год назад — да будет земля ему пухом.
Подобно ему я, боюсь, приобрел черты патриарха и черты бюргера. Подобно ему я, кажется, склонен излишне напирать на те трудности, которые я в умеренном количестве испытал, двигаясь к состоятельности. Подобно ему я, несомненно, буду в той или иной мере давить на детей грузом своей персоны и прочувствованными воспоминаниями о молодых годах.
Часы по-прежнему у меня, и я их по-прежнему не люблю; а несколько лет назад я купил себе кабриолет и езжу в нем с неизменным удовольствием.
Перевод с английского Леонида Мотылева
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.