[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2012 ТИШРЕЙ 5773 – 10(246)
Воспоминания ребецн
Хана Шнеерсон
Продолжение. Начало в № 11 (235), 12 (236); № 1 (237) — № 9 (245)
Хсидус — после пяти лет молчания
В субботу устроили кидуш и традиционную субботнюю трапезу, на которой муж говорил хсидус — после пяти лет, в течение которых у него для этого не было никакой возможности. Я не была рядом с ним и не слышала, о чем он говорил, но видела, каким восторгом светились лица людей, расходившихся после трапезы!
(Как выяснилось позже, некоторых местных евреев испугала возможность того, что сведения о нашем приезде, начав распространяться по городу, могут в итоге достичь людей, которым знать о нем совершенно не обязательно. Потихоньку стали даже собирать деньги — на случай, если придется давать взятки представителям власти, чтобы они закрыли глаза на факт нарушения моим мужем законов, распространяющихся на бывших ссыльных.)
Утром в субботу муж пошел в синагогу. Там, стоя на биме, он произнес перед общиной дрошу[1], чего до него никто никогда не делал: в те времена любое публичное выступление на тему Торы и заповедей рассматривалось как «контрреволюционная пропаганда или агитация». А ведь именно в этом состояло одно из тех обвинений, за которые мой муж был приговорен к пяти годам ссылки! Тем не менее он произнес дрошу, не считаясь с последствиями…
Община приняла моего мужа с большим уважением и глубокой преданностью.
Человек, к которому тянулась молодежь
В доме (точнее, на съемной квартире) нам приходилось быть очень осторожными, чтобы избегать неизменного «дурного глаза» квартирной хозяйки, а еще — чтобы никто не принялся подсчитывать количество людей, ходивших к нам в гости. Затратив определенные усилия и воспользовавшись помощью добрых друзей, нам в конечном счете удалось этого добиться. После того как наши проблемы оказались решены, квартира наполнилась евреями. Они не оставляли нас практически ни на минуту — с утра и чуть ли не до глубокой ночи. Большинство были люди в возрасте, семейные. Те, у кого были дети, иногда приходили вместе с ними. И это в то время, когда советская власть уделяла много внимания молодежи, а особенно детям, с целью удержать их в сфере своего влияния и не допустить, чтобы они воспитывались в традициях отцов!
Молодые люди, подростки, дети — все они прекрасно чувствовали себя рядом с моим мужем и с огромным интересом слушали все, что он им рассказывал.
Помимо детей, имевших хоть какое-то еврейское воспитание, приходили к нам и трое ребят из семьи, эвакуированной в Казахстан из Ленинграда. Они учились в государственной школе и были воспитаны в абсолютно антирелигиозном духе. Со временем, однако, эти дети настолько привязались к моему мужу и к тому, чему он их учил, что стали просить маму, чтобы она перешла на кошер, отказываясь есть еду, которую она им готовила! А ведь соблюдать кошер было крайне сложно: в свободной продаже продуктов почти не было, а в пайки, которыми граждан снабжало государство, входило трефное мясо и тому подобные вещи…
Эти трое ребят начали также соблюдать субботу, и теперь по субботам в школе им приходилось прибегать ко всевозможным ухищрениям, чтобы не писать на уроках. От этого, естественно, страдала их учеба, особенно результаты на экзаменах. Но ребята, похоже, не сильно огорчались. Частенько по субботам они приходили в школу только для того, чтобы отметиться, и тут же уходили в бейс мидраш, к раввину, где и проводили практически весь день.
«Изливающийся источник»
Наша квартира выходила прямо на улицу, никаких ворот, которые хоть как-то закрывали бы обзор, не было, так что все могли видеть, кто к нам заходит (тем более что большинство приходящих были с бородами и сразу бросались в глаза). Жара стояла невыносимая, но достаточно часто, как только к вечеру в доме становилось «прохладнее» (точнее, температура понижалась на несколько градусов), мы закрывали ставни, чтобы избежать взглядов проходящих по улице людей. А с наступлением темноты все рассаживались во дворе, кто на чем, так как стульев на всех не хватало, и кому-то — как правило, тем, кто был помоложе, — приходилось устраиваться на траве. Чтобы передать вам, каким удовольствием для всех было такое времяпрепровождение, у меня просто не хватит слов!
Муж был сильно истощен, лицо его было какого-то странного бледного цвета. Но когда он говорил с собиравшимися у нас людьми, это был самый настоящий «изливающийся источник» красноречия. В эти моменты он выглядел как совершенно здоровый человек, и голос его был настолько громкий и сильный, словно обо всех своих болезнях и несчастьях он позабыл!
В тех условиях и слушатели, и машпиа[2] могли дорого заплатить за подобные «посиделки». Гости часто уходили от нас в страхе, и в страхе же мы оставались дома. Каждый шорох, который раздавался, заставлял всех встрепенуться: не идет ли кто?.. Но все это не могло помешать тому, чтобы на следующий день или через пару дней те же люди снова собрались в нашем доме.
Так проходило время. Каждый день у нас бывали новые знакомые, среди которых большинство составляли эвакуированные евреи с Украины, из Белоруссии, Москвы и Ленинграда. Мы жили на окраине, достаточно далеко от центров общинной жизни, но из каждой синагоги города к нам присылали делегатов с приглашением помолиться, а если нет — то хотя бы время от времени проводить у них уроки или просто выступать перед общиной. Кто-то из алма-атинских евреев заботился и о материальной стороне нашей жизни, стараясь обеспечивать нас всем, в чем мы нуждались. Все это делалось с таким уважением, которое нам редко доводилось испытывать. Я даже представить себе не могла, какое место занимает мой муж в глазах этих людей и насколько высоко они его ценят!
Однако одновременно со всеми этими положительными изменениями в нашей жизни продолжала, увы, прогрессировать болезнь мужа. Дух по-прежнему был крепок, но не тело. К нему приглашали врачей, лечение не помогало, и состояние его здоровья постепенно ухудшалось. Даже на то, чтобы ходить, у него не всегда хватало сил, так что в синагоги, куда его приглашали, он так и не попал. Вообще, за все время, проведенное в Алма-Ате, он так ни разу и не выбрался в город…
Комсомольская улица. Алма-Ата. 1940-е годы
Слова Торы — более двух часов подряд
Вскоре после переезда в Алма-Ату у одного из наших добрых друзей состоялась брис мила, на которую было приглашено множество людей из самых разных кругов. Родители ребенка попросили, чтобы мой муж тоже был их гостем.
Пришло значительно больше людей, чем было разослано приглашений, причем люди собрались разные: не только религиозные, но и «светские», не утратившие тем не менее связей с еврейством, — ученые, торговцы и даже сотрудники государственных учреждений (к перечисленным категориям принадлежало большинство алма-атинских евреев).
Муж мой, как я писала, был уже очень слаб, но это не помешало ему произносить слова Торы более двух часов подряд, без перерыва. На светских слушателей его выступление произвело особое впечатление — они не могли понять, откуда у религиозного человека, раввина, такие глубокие познания в самых разных областях! Там были, к примеру, двое математиков, которые стали задавать ему вопросы по исчислению и были, по их собственным словам, «потрясены» его ответами.
Но самое главное то, что мой муж произносил там хсидус. Среди гостей было несколько человек из анаш[3], и один из них сказал ему: нужно говорить больше про авойду, а не только про хасколу[4].
«Глотая» его объяснения
Надо сказать, были времена, когда мой муж сталкивался с определенной «оппозицией» по поводу того, как именно следует произносить слова хсидус. Одни говорили, что он слишком много внимания уделяет каббале, другие, что слишком много хасколы… Я в этом не особо разбираюсь, но не раз видела, как разные люди приходили к нему со своими бесконечными претензиями. В большинстве случаев критикующим просто не хватало сил разобраться в том, что он говорил на своих уроках. Были, однако, те немногие, кто считал, что им есть что сказать как по поводу учения хасидизма, так и по поводу авторитета, которым мой муж пользовался в общине. Более того, предварительно они запасались «материалами», которые, как они считали, подтверждают их претензии. Но спустя несколько минут разговора с ним эти люди оказывались в состоянии абсолютного битуля[5], не в силах, как говорится, вымолвить ни звука. Уходили они от моего мужа уже не теми, какими пришли, и на следующий день возвращались со смирением и пониманием своего места. И всегда — с новыми вопросами: теперь уже они не просто слушали, но буквально глотали его объяснения, как жаждущий — воду. И каждый раз то один, то другой из слушателей восклицал в восторге: «О! О!»…
Такой вот «оппозиционер» нашелся и на брис миле в Алма-Ате. Но он был единственным из более чем двухсот гостей. Стоит отметить, что даже местные богачи были изумлены его «дерзостью»: как он посмел делать замечания такому человеку во время его выступления!..
Он многое сумел…
В работе в общине мой муж всегда проводил собственную линию, не зависимую ни от кого. Сначала у него было немало противников, но со временем община сплотилась вокруг него, люди с большим уважением делали все, что он от них требовал.
В последние годы, когда на еврейскую улицу, как тогда говорили, пришла советская власть, жизнь начала угасать. Особенно это касалось религиозной деятельности, которая была практически полностью запрещена. Несмотря на это, мой муж сумел тогда сделать многое — как втайне, так и открыто. Он часто использовал в работе «пролетарский»[6] подход, и те, кто должен был ему мешать, ничего не могли с этим сделать, им приходилось просто закрывать глаза на его работу.
Хабадники и другие евреи
В Алма-Ате было тогда значительное количество евреев. Многие снимали комнаты в домах у казахов и устраивали там миньяны для молитвы. В будние дни и по субботам людей обычно собиралось немного, в основном старики. В дни еврейских праздников и по субботам, выпадавшим на государственные дни отдыха (годовщина революции, Первое мая и т. п.), молодежь также украдкой пробиралась в синагогу помолиться.
Среди молящихся были как хабадники, так и евреи, относящиеся к другим направлениям. Возникавшие нередко споры не уступали по накалу тем, что в свое время происходили между Алтер Ребе и Виленским гаоном, хотя спорщики, конечно, не достигали уровня того или другого.
В субботу накануне второго нисана[7] габай синагоги объявил, что сегодня к Торе будут вызваны только любавичские хасиды[8]. Тут же, естественно, появились противники такого решения, отношения между молящимися утратили всякую дружелюбность, стали припоминать друг другу все прошлые споры и обиды…
Когда в город приехал мой муж, хасиды приложили усилия, чтобы это событие осталось в тайне от тех, с кем они враждовали. Однако многие его увидели в субботу на молитве и, естественно, подошли познакомиться. Среди них были и те, кто с уважением относился к талмидей хахомим. Они отметили, что много слышали о Шнеерсоне и им было бы интересно пообщаться с ним: нельзя допустить, чтобы «монополия» на него была только у одной группы евреев!
«Вопросы по афторе»
К празднику Швуэс состояние здоровья моего мужа заметно ухудшилось, но он все равно пошел в синагогу. В течение довольно длительного времени он беседовал там с пришедшими на молитву и, как мне рассказывали, говорил так интересно и остроумно, что это доставило слушателям огромное удовольствие. На время люди даже позабыли, где находятся, что это за страна и какие в ней действуют законы касательно религиозных евреев. Все как будто перенеслись в другой мир! Увы, это чувство длилось недолго — сидевший в людях страх никуда не делся. Тем более что в каждом месте, где собиралось большое количество евреев (и в первую очередь в домах молитвы), обязательно присутствовал — об этом неприятно говорить, но это чистая правда — кто-то, сообщавший в НКВД обо всем, что видел и слышал. Впоследствии выяснилось, что подобная персона была и в этой синагоге…
Кроме того, какие-то непонятные люди регулярно наведывались к наиболее активным членам общины — каждый раз под новым предлогом. Одних расспрашивали о гешефтах, которыми они занимались, у других проверяли документы на право проживания в городе… К нам они тоже пришли — с «вопросами по Афторе»[9], как говорится. Было видно, что они что-то ищут, но что именно — непонятно (тот, кто сам этого не пережил, не может представить, какой ужас наводили на всех подобные «визиты», какое нервное напряжение вызывали).
Когда эти люди приходили к нам, муж мой уже большую часть времени проводил лежа в постели; так — лежа — он и отвечал на их вопросы… В один из приходов «гости» забрали оба наших паспорта. Мне пришлось самой идти к начальнику паспортного стола[10], так как мужа в подобных учреждениях не должны были видеть. Этому чиновнику было вручено денежное «вспомоществование» и кое-какие вещи, которые могли ему пригодиться. После этого начальник перечитал наши имена в паспортах и объявил, что теперь-то все в полном порядке. Но сколько нервов стоило мне ожидание его ответа! Да и после того оставалось опасение, что вопросом заинтересуется вышестоящее начальство, которое никакого «вспомоществования» не получило и может принять совершенно иное решение по нашему делу…
Такой была атмосфера, в которой мы жили. Тогда практически невозможно было найти еврея, «который бы не грешил»[11]: по советским законам провинности можно было найти у каждого. Так что после подобных визитов люди долго не могли успокоиться.
(Вспоминаю, как в 1939 году, когда я пыталась отыскать мужа и никак не могла выяснить, где именно он сидит[12], в какой-то момент я оказалась у одного высокопоставленного деятеля НКВД в кабинете, находившемся рядом с кухней и столовой. В столовой сотрудники обедали, а на кухне получали пайки, которые относили домой. Когда я проходила мимо кухни, оттуда вышел еврей, держа в руках паек. Я узнала его: он был у нас на праздник Симхас Тойра и веселился вместе со всеми! Так как те, кто не был связан с НКВД, ничего не могли там получать, я сразу поняла, кто он, хотя была крайне удивлена. А он, увидев меня, отвел глаза и быстро прошел мимо…)
Хасидский раввин — знаток открытой Торы
Не считаясь с опасностью постоянной слежки со стороны НКВД, мой муж продолжал свои уроки Торы и беседы с людьми. После всего того, что он пережил за годы ссылки, будучи практически полностью оторван от других евреев, не имея возможности переброситься с кем-то даже парой еврейских слов, он с жаром взялся за работу, которая существенно влияла на жизнь общины, что доставляло мужу большое удовольствие.
Многие евреи-нехасиды говорили, что впервые в жизни видят хасидского раввина, который обладает столь обширными познаниями в открытой Торе[13]. Они часто приходили с выражением глубокого почтения, порой даже забывая о собственном «я»: в таком возвышенном состоянии эти евреи выслушивали то, что говорил им мой муж…
«Протокол предъявления следствия» по делу Лейвика Залмановича (Леви-Ицхока) Шнеерсона от 13 августа 1939 года
Устранить все разногласия…
К мужу приходили представители обеих сторон — и хасиды, и нехасиды; в нашем доме они забывали о своих спорах. В синагоге он тоже старался устранять разногласия. Прошло совсем немного времени, и синагога стала подлинным «местом собрания» евреев, которые все вместе изучали Тору и участвовали — каждый по мере сил — в делах общины. А наш дом превратился в центр, вокруг которого вращалась еврейская жизнь. По субботам и в дни праздников люди приходили обсудить те или иные вопросы из Торы, и в беседах на эти темы проводили время. Муж отдавал гостям всего себя — несмотря на болезнь, которая прогрессировала быстрыми темпами…
Когда на Швуэс муж пришел из синагоги, у него не осталось сил даже на то, чтобы снять пальто, так плохо он себя чувствовал. С ним пришел один из наших знакомых, который не захотел отпустить его одного в таком состоянии. Чтобы дойти до дому, мужу пришлось напрячь все силы — физические и духовные.
«Что человек заработал, то и получает…»
В субботу, через пару недель после праздника, несколько десятков евреев собрались у нас послушать хасидский маймор. Мужу была тяжела даже такая простая процедура, как одевание, так что он сидел в одном сюртуке, без рубашки. Чувствовал он себя очень неважно и потому просил у гостей прощения. Он произнес тогда странную фразу: «Что человек заработал, то и получает…» Какую вину он нашел за собой, что счел, будто ему за это полагается наказание в виде такой тяжкой болезни?! Этого я — в силу бедности своего разумения — до сих пор так и не поняла…
Но слабость, однако, не помешала мужу произносить слова хсидус в течение двух часов. Если не видеть выражения его лица и одежды, в которой он сидел, могло показаться, что говорит совершенно здоровый человек!
«Что им от меня надо?! Что они со мной сделали?!»
Моего мужа лечил доктор, который часто приходил проведать его. Время от времени приходили еще два врача. Кроме того, мы подумывали о том, что надо бы показать его профессору, очень авторитетному врачу из Ленинграда[14], хотя организовать его визит было практически невозможно: доктор постоянно был занят на работе в большом военном госпитале. Тем не менее удалось договориться — посредством общих знакомых, а также благодаря тому, что профессору домой принесли не деньги, но вещи столь же ценные, как деньги, и при этом представлявшие для него больший интерес. Надо сказать, профессор — христианин по вероисповеданию — оказался человеком глубоко верующим, и когда он узнал, к кому именно его приглашают, тут же согласился прийти, хотя у него не было ни свободного времени, ни разрешения заниматься частной медицинской практикой.
Когда все детали визита профессора были обговорены, к нему отправился один студент-еврей, который часто бывал у нас дома, а кроме того, посещал лекции этого профессора в медицинском институте. С ним поехала женщина[15], несколькими днями ранее отвозившая профессору подарки. Они вдвоем и привезли светило медицины к нам домой.
Выслушав мужа, профессор тут же поставил диагноз, нащупав на его теле места, давшие ему всю необходимую информацию… И хотя после осмотра он сдержался и ничего не сказал, муж сразу понял, что положение крайне серьезное. Со слезами на глазах он воскликнул: «Что им, — имея в виду НКВД, — от меня надо?! Что они со мной сделали?!» Потом он стал рассказывать эпизоды своей жизни, после чего профессор сказал, что в его практике впервые встречается подобный пациент.
Нам профессор не стал рассказывать во всех подробностях, что именно он обнаружил у мужа, однако людям из нашего окружения рассказал гораздо больше. Тем не менее хотелось уговаривать себя, что все не так плохо…
Открытки с «пидьонойс»
Муж мой сильно страдал. Его окружало множество людей, относившихся к нему со всем уважением и любовью, на какие только они были способны. Но, несмотря на это, у мужа уже не оставалось сил. К тому же у него возникло своего рода чувство стыда за собственную «слабость». Настоящее по-прежнему оставалось тяжелым и беспросветным, а надежд на будущее он не питал… И в этом заключался основной драматизм ситуации, несмотря на то, что мой муж, будучи человеком богобоязненным, принимал все происходящее с ним с любовью и как должное.
Когда в Чиили оказалось большое количество евреев, имя мужа было у многих на устах: человек упоминал о нем в разговоре, потом то же самое делал его собеседник, беседуя с другим человеком, и так далее. Спустя какое-то время к нему стали приходить евреи не только из Чиили. Появлялись в нашем доме женщины (в том числе совсем юные девушки), жившие в колхозах за пять-восемь километров от нас, — порой им приходилось идти пешком под палящим солнцем. Они шли к моему мужу просить совета, получить утешение или для того, чтобы он помог им укрепить те или иные стороны их еврейской жизни… Сердца всех приходящих к нам были переполнены страданиями и горестями.
Большинство среди евреев Чиили составляли ссыльные, главным образом из Бессарабии, а также беженцы из разных мест. Истории ссыльных практически не отличались друг от друга: когда в Бессарабию вошла Красная Армия[16], их сочли «буржуями» и целыми семьями отправили в среднеазиатскую глушь. По дороге происходила дополнительная «сортировка»: часть глав семейств (в первую очередь те, кто был богат или занимал видное положение) оказывалась в тюрьме, а их женам и детям разрешали ехать дальше. Многие в итоге попали в Чиили и в соседние кишлаки.
По приезде они практически сразу слышали имя моего мужа, очень популярное среди здешних евреев. И несчастные женщины немедленно отправлялись к нему, сперва парами, а потом и более многочисленными группами. Влияние, которое он на них оказывал, невозможно описать словами. Приходя подавленными и разбитыми, уходили они исполненными мужества и силы!
Переехав в Алма-Ату, несмотря на строжайшую цензуру, мы часто получали от этих женщин открытки — с «пидьонойс»[17], вопросами и т. п.
Многое я могла бы написать о том времени, когда мы жили в Чиили, но что-то мне это тяжело… Светлых моментов там было мало, да и проходили они слишком быстро, подобно случайным прохожим. Хотя какая-то надежда тогда еще у нас оставалась, да и сил у мужа было побольше.
Переезд в Алма-Ату в духовном смысле, конечно, стал для него большим облегчением. Он опять возглавил еврейскую общину, получив возможность говорить с людьми так, как считал нужным. Община заботилась о наших потребностях, предоставив все необходимое — вплоть до мелочей.
Но, увы, в это же время обострилась его болезнь. Физически муж был крайне слаб, и, как он ни старался крепиться, это сказывалось на его духовном состоянии. Только я понимала это. Остальные, конечно, видели, что с ним что-то не так, но причин не понимали.
Мой муж не хотел, чтобы посторонние люди узнали, что он не в состоянии делать некоторые элементарные вещи. Я все делала сама: нанять сиделку мы не могли, так как о том, чтобы ее найти, пришлось бы просить кого-то из приходящих к нам в дом, а этого мужу не хотелось делать.
В конце концов уход за ним превратился в тяжкий труд даже для тех, кто не сталкивался с ним каждый день. Что уж говорить о близких людях!..
Он продолжал писать почти до самого конца!
Перед праздником Швуэс мы сняли очень хорошую квартиру — две большие комнаты, терраса и сад, где было много деревьев и прекрасный воздух. Заплатили за квартиру за полтора года вперед. Одна из комнат была обставлена мебелью, так что у мужа появился стол, чтобы писать, и место для книг, которые к тому времени у него уже немного скопились. За этим столом он работал целыми днями почти до самого конца — за две недели до того, как душа его покинула наш мир, он еще писал!
Как-то раз я заглянула в записи мужа — думала, что он, возможно, пишет завещание. Нет, это были труды по каббале, настолько глубокие, что я ничего не смогла в них понять. Надо сказать, его язык и другие атрибуты текста были такими же, как прежде, разве что почерк стал менее разборчив…
Работу муж обычно начинал с того, что выкуривал папиросу (их было очень трудно найти, но для него отыскивали самые лучшие и в любых количествах). Покурив, он глубоко задумывался и начинал писать.
Все записи мужа я оставила в Москве. Надеюсь, их там еще не сожгли[18]…
За пару часов — четыре кровати
Так как мужу в то время было уже трудно ходить, люди стали приходить к нам.
Нашими соседями по дому были супруги из Ленинграда, считавшие себя очень интеллигентными людьми, хотя глава семьи признался мне, что в свои 52 года не знает ни единого еврейского слова. По словам этого человека, такие евреи, как его новый сосед[19], не занимали в его жизни ни малейшего места. Однако, после того как он провел несколько вечеров, сидя на террасе и беседуя с мужем, сосед начал приходить с работы пораньше, чтобы иметь возможность снова и снова побеседовать с ним. Это общение очень заинтересовало его.
Их беседы, естественно, в основном вращались вокруг светских тем, но, несмотря на это, муж вкладывал в них много сил. Иногда посреди разговора ему становилось плохо, и он звал меня, чтобы я помогла ему вернуться в дом. Мы приглашали зайти и соседа, но он не мог — или не хотел — находиться в нашей квартире.
Нас навещали друзья — как старые знакомые, так и люди, которых мы видели впервые. Все они в равной мере приносили в наш дом тепло и преданность, помогая легче переносить несчастья. Во всяком случае, от одиночества муж совершенно не страдал!..
По субботам, когда у большинства был выходной, к нам приходило больше людей, чем в остальные дни, — молодые и старые, мужчины и женщины… Они выражали нам глубокую и искреннюю преданность, мы ее ощущали. Более того, я помню это ощущение по сей день.
Нас старались обеспечить всем, в чем мы нуждались. Доставали лучшие, самые дорогие продукты — включая такие, которые даже в Москве были доступны только избранным! Раньше казалось, что это может помочь мужу в лечении его болезни, теперь же, когда прогнозы стали неутешительными[20], деликатесы приносили просто для того, чтобы хоть чуть-чуть улучшить его состояние.
Профессор, который пришел, чтобы повторно осмотреть мужа, сказал, что больному нужно больше времени лежать на террасе, на свежем воздухе. Для этого нужна была кровать — большой дефицит по тем временам, до такой степени, что у семей из шести-семи человек, даже достаточно богатых, было только две-три кровати. Тем не менее в тот же день, буквально за пару часов, нам во двор принесли четыре кровати! Я даже не могу себе представить, где их достали, купить их точно было негде. И каждый из принесших предлагал опробовать именно его кровать — вдруг на ней муж будет чувствовать себя лучше всего…
Только представьте, как эти кровати несли по улице! Никакого транспорта, чтобы их перевезти, не было, так что несколько мужчин брались за эту нелегкую ношу и тащили ее по городу на плечах!
…Уезжая, я осчастливила этими кроватями несколько семей, где были больные люди, которым до того приходилось спать едва ли не на сырой земле.
Каждый шаг — целое дело
В то время мой муж мог есть уже не всякую пищу. Конечно, он очень хотел выздороветь — дух его оставался крепок, и если бы удалось излечить тело, он мог бы еще жить и жить! Тем более что его окружало множество людей, которые желали ему здоровья и говорили, как им будет его недоставать, как они нуждаются в его влиянии… Ради них он заставлял себя делать все возможное для излечения.
Врач предписал ему в качестве лекарства куриный бульон. В наших условиях это было целое дело — купить курицу, сделать шхиту, приготовить… Можно сказать даже так: каждый шаг этого процесса был целым делом!
Все приготовления взял на себя Гирш Рабинов[21], который приносил нам уже готовое блюдо. Чтобы добраться от его дома до нашего, нужно было перейти через мост и потом подняться в гору. Несмотря на это, не проходило дня без того, чтобы он не пришел к нам — дважды в день, а иногда даже трижды, нередко покидая наш дом только в час или в два ночи.
Но принести курицу — еще не все, ее нужно было подогреть, а у нас порой не было даже спичек, чтобы разжечь плитку, стоявшую во дворе…
(Такая ситуация — с нехваткой самых элементарных вещей — была в то время не только у нас. Часто приходилось брать лист газеты, сворачивать его в трубку и идти через дорогу к соседу, у которого имелись спички. Там зажигали бумагу и быстро, чуть ли не бегом, пока она не погасла, возвращались обратно, чтобы зажечь от горящей газеты плиту… А назавтра уже сосед приходил к нам с газетой. Это, конечно, мелочь, но она красочно передает то, в каких условиях мы жили.)
Гирш приносил горшок с курицей в бульоне. Если было нужно, он ходил и за огнем. Когда еда нагревалась, садился и кормил моего мужа. Он делал это с такой любовью! Видя, какое удовольствие получает Гирш от каждой съеденной ложки, муж мой старался съесть побольше, хотя ему это было уже тяжело…
Сказано: «Кто богат? Тот, у кого туалет находится неподалеку от стола»[22]. Мы не были богаты даже в этом отношении — приходилось ходить в дальний угол двора. Чтобы избавить мужа от этих хождений, я устроила подобие туалета во второй комнате нашей квартиры…
Муж часто говорил мне, что ему больно видеть, сколько сил я трачу на него и на все эти работы по дому. Но у нас не было никого, кто мог бы меня подменить.
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Драша (ивр.) — проповедь, выступление нравоучительного характера, основанное, как правило, на комментировании того или иного сюжета Танаха.
[2]. Дословно — «влияющий», «дающий». Так назывались наставники в хабадских ешивах.
[3]. Аббревиатура выражения «аншей шломейну» — буквально «люди, которые в мире с нами». Так в хабадских источниках называют хасидов Хабада.
[4]. Авода и хаскала (ивр.) — в хасидизме два основных направления служения: сердцем и разумом.
[5]. Битуль — устранение собственного «я».
[6]. Вероятно, имеется в виду, что р. Леви-Ицхок использовал советскую риторику. К примеру, общинную благотворительную деятельность можно было подать под видом «помощи бедным еврейским трудящимся» и т. п.
[7]. 2 нисана — йорцайт пятого Любавичского Ребе рабби Шолома-Дов-Бера Шнеерсона (Ребе Рашаба). См. также: Лехаим. 2012. № 2. Гл. «Второе нисана — надо говорить хсидус!».
[8]. См. письмо Ребе Раяца от 5 адара I 5681 года, незадолго до первой годовщины со дня ухода из нашего мира его отца, Ребе Рашаба («Игрот кодеш Адмур а-Раяц», ч. 1, с. 141): «В субботу, которая предшествует [2 нисана], стараются получить алию к Торе».
[9]. С вопросами, не имеющими отношения к подлинной цели визита, «под надуманным предлогом».
[10]. Эти три слова в рукописи ребецн написаны по-русски.
[11]. Коелет, 7:20.
[12]. См.: Лехаим. 2011. № 12. Гл. «Посылки с продуктами — не по субботам».
[13]. Среди евреев, не относящихся к хасидскому направлению в иудаизме, бытовало мнение, что хасиды больше внимания уделяют изучению каббалы и хасидизма («скрытой» Торе), в ущерб Талмуду и другим разделам Торы «открытой».
[14]. В записках одного хабадника рассказывается, что он слышал от г-жи Симы Горовиц (Финкельштейн), очень много сделавшей для рабби Леви-Ицхока и ребецн Ханы (см. «Толдот Леви-Ицхок», ч. 3, с. 721 и далее), следующее: «Когда болезнь рабби Леви-Ицхока усилилась, я решила пригласить к нему профессора Чилятникова из Ленинграда, крупного специалиста в этой области. Благодаря моим связям и помощи еще нескольких человек нам удалось добиться, чтобы он пришел и обследовал рава. Профессор сразу же установил характер болезни и ее причины, отметив, что положение крайне тяжелое. Тем не менее он взялся за лечение рабби Леви-Ицхока…»
[15]. По-видимому, имеется в виду г-жа Сима Горовиц, упомянутая в предыдущем прим.
[16]. См.: Лехаим. 2012. № 6. Гл. «Праздники со слезами на глазах».
[17]. «Искупление [души]» — специальная записка, которую хасиды передают ребе. В ней обычно содержится просьба походатайствовать перед Творцом, чтобы Он проявил милосердие к просителю и его семье.
[18]. См.: Лехаим. 2011. № 12. Прим. 9.
[19]. То есть рабби Леви-Ицхок.
[20]. Имеется в виду визит к р. Леви-Ицхоку профессора Чилятникова (см. прим. 14), который, осмотрев больного, пришел к выводу, что положение его безнадежно.
[21]. См. о нем в: Лехаим. 2012. № 1, 2, 8.
[22]. Талмуд, Шабат, 25б