[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  ОКТЯБРЬ 2012 ТИШРЕЙ 5773 – 10(246)

ВЕЧНЫЙ КАЛЕНДАРЬ

Хаим Граде

Немой миньян

Пер. с идиша В. Чернина
М.: Книжники; Текст, 2010. — 416 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

Хаим Граде

Мамины субботы

Пер. с идиша В. Чернина
М.: Книжники; Текст, 2012. — 496 с. (Серия «Блуждающие звезды».)

Хаим Граде, один из самых крупных прозаиков, писавших на идише, был уроженцем Литвы — той ее части, которая в довоенные годы входила в состав Польской республики, — жителем еврейского Вильно, гражданином Литовского Иерусалима. После войны он, как многие, в том числе его удачливый соперник Башевис Зингер, оказался в США. Но материалом прозы Граде остался тот безвозвратно погибший мир, который сформировал его. Что тоже довольно обычно.

Что же сразу бросается в глаза, что выделяет Граде из ряда еврейских писателей XX века? Точнее, что отличает созданный им мир от других версий довоенной еврейской Восточной Европы, созданных писателями послекатастрофной поры? Пожалуй, монументальное малолюдство и такая же монументальная статичность. Почти все сюжетные линии «Немого миньяна» идут по кругу, пока не подходят к роковой черте — к началу войны и около нее останавливаются. «Мамины субботы» — роман автобиографический, и, казалось бы, превращение мальчика из бедной семьи, не по-еврейски любящего цветы, в ешиботника, а потом в модного молодого писателя создает движение сюжета. Но все это (в первой части книги) происходит как будто за кадром, в кадре же — история матери автора-героя-рассказчика, «мамы Вели», которая, в сущности, только торгует овощами… и стареет (но она и так уже немолода). Мир, окружающий маму, так — на взгляд извне — скуп на события, что даже то, что Алтерка-гусятник изменил жене с Хаськой-мясничихой, а потом и вовсе помер, оказывается грандиозным происшествием.

Мама Веля и «аскеты» из молельни, прозванной «Немой миньян», на всю жизнь остаются в своем традиционном жизненном круге, где годовой цикл праздников и чтений Торы гораздо важнее течения лет. Меняется — и довольно стремительно — мир вокруг них. И та же самая Веля, которая в начале повествования согласна, чтобы единственного, горячо любимого сына забрали (всего на одну ночь, правда) в тюрьму, только бы он не нарушил субботу и не подписал протокол, через несколько десятков страниц хвалит невестку за тактичность: та не предлагает пришедшей в гости свекрови ничего, кроме чая. Потому что у сына-писателя, конечно же, стол некошерный…

Мама Веля воплощает верность традиции и в то же время — житейскую мудрость и, так сказать, «общечеловеческую добродетель». Писателю Граде, обращающемуся к секулярной аудитории, важно подчеркнуть, что традиционное еврейское воспитание может порождать то, что принято называть гуманизмом. Веля с негодованием вспоминает, как в ее присутствии красный комиссар застрелил бойца за отнятые у еврея часы и как весь еврейский квартал рукоплескал этому:

Я тогда ходила растерянная и расспрашивала людей, как выглядел этот солдатик… Я представляла его маленьким веселым мужичком… Прибывает он в Вильну, выходит на улицу и видит: люди торгуют, крутятся, во всех окнах полно товару, а он ходит в лаптях или вообще босиком… А может, он хотел привезти эти часы в деревню, к жене и детям, чтобы они видели, что он побывал в далеких краях. А может, он ничего не думал, просто из него выпрыгнула война, дикость… А если убивать за часы, то и за другие вещи это можно делать…

В «Маминых субботах» антипод Вели — торговец чулками Залман Пресс, озлобленный неудачник-интеллектуал. Так «правильному еврею» Тевье у Шолом-Алейхема противостоит люфтменч Менахем-Мендл. Но тот-то во всех отношениях никчемен и бесплоден, а Пресс — уличный поэт-импровизатор, личность талантливая в своем роде.

Герои «Немого миньяна» тоже непохожи на «маму Велю»: они как будто олицетворяют крайние, маргинальные проявления местечкового мира. Ультраконсерватор, «старообрядец» меламед Тевеле Агрес, считающий, что все зло от меламедов нового толка, с «расчесанными бородами», не использующих в качестве педагогического инструмента хворостину (таких, вероятно, как покойный муж Вели и отец Хаима), — и его ученик, Элиёу-Алтер Клойнимус, разочаровавшийся в прогрессе интеллигент. Безумный венгерский раввин, который пытается остановить надвигающуюся катастрофу, сочиняя «опровержение» антисемитских мифов (но не в состоянии продвинуться дальше путаных набросков), — и столяр, он же резчик по дереву, он же староста молельни Эльокум Пап. Старый солдат Герц Городец с деревянной ногой — и Рахмиэл Севек с гойской невесткой. Если в «Маминых субботах» мы видим телесную, житейскую сторону старой еврейской Вильны (и ее этическую высоту и полновесность), то в «Немом миньяне» второразрядная молельня оказывается средоточием чуть ли не всей еврейской духовности — и в конечном счете всей духовности человеческой:

Как бы рано мы ни вставали на молитву и сколько бы молитв мы ни произносили, ни пели и ни изливали в слезах, в нас еще остается молитва, для которой нет ни слов, ни мелодии. Мы не можем ни пропеть, ни выплакать ее. Поэтому я считаю, что наша молельня должна называться так же, как называлась до сих пор, — Немым миньяном.

Апологетический пафос Граде особенно заметен в третьей части «Маминых суббот», где он прорывается через непредставимое отчаяние человека, вернувшегося на пепелище. Перед этим (во второй части книги) герой-рассказчик бежит из города, в который входят немцы, бежит, бросив мать, а потом и жену. Бросает, позволив убедить себя, что «женщин они не тронут». Путь на Восток в самом деле очень тяжел (пешком, на перекладных); герой роет окопы под Оршей, батрачит в волжском колхозе, голодает в Сталинабаде (такие вот «годы странствий» после «лет учения»). И с каждым днем все полнее сведения о происходящем на оккупированной территории, а значит, все глубже чувство вины, чувство отчаяния. По возвращении домой к нему примешивается чувство стыда за то, что евреи шли на смерть так покорно. И вот что отвечает сам себе Граде — от имени погибших:

Ты бежал на север и жил среди чужого народа, обученного военным уловкам… Яростный героизм победителей сбил тебя с толку, и теперь ты требуешь героизма от нас… Ты требуешь, чтобы мы оправдывались перед яростными душой, живущими мечом племенами, объясняли, почему мы не отомстили…

Это — полная антитеза Жаботинскому и Бялику («Сказание о погроме»), апология галута и галутной добродетели. Неважно, что еврейское вооруженное сопротивление на самом деле было, в том числе и в Литве, и его героем был друг Граде, великий поэт Авром Суцкевер. Этика мамы Вели, этика старцев из Немого миньяна не требует силы и смелости. Хотя единственный в двух книгах сионист (шурин рассказчика в «Маминых субботах») изображен с явной симпатией, пафос автора скорее противоположен сионистскому.

Для русского читателя романы Граде примечательны — кроме их несомненных собственных достоинств — еще по одной причине. Старая еврейская Литва известна нам в первую очередь по произведениям Григория Кановича, писателя очень талантливого, но на самом-то деле знающего про этот мир немногим больше, чем его читатели, и воссоздающего его силой воображения, по обрывкам, осколкам сведений и наблюдений. Любопытно сравнить эти фантазии с художественным миром Граде, созданным «изнутри», с доскональным знанием всех мельчайших деталей, высоких и низких.

Обе книги Граде перевел на русский Велвл Чернин — заслуженно знаменитый поэт и переводчик. Но приходится признать: переводы получились в данном случае неровными. Иногда (особенно если текст содержит стихотворную цитату) переводчик воодушевляется и целые страницы переводит отлично. В других местах текст кажется суховатым, особенно в диалогах.

Но стилистические недостатки — это полдела. Как всегда при переводе еврейской литературы, важной проблемой оказывается перевод имен и реалий. Чернин, с одной стороны, пытается «перевести» еврейские реалии, даже такие, которые для русского читателя переводить не нужно. Так, в «Маминых субботах» «гой» везде передается как «иноверец», что ведет не только к утрате колорита, но и к потере смысловых оттенков. Например, о персонаже говорят, что он «удачлив, как иноверец». Это непонятно тому, кто не знает, что такое «гоише мазл», — а как это объяснить, если самого слова «гой» в тексте нет? Второй принцип Чернина-переводчика заключается в том, что все ветхозаветные имена (особенно, опять же, в «Маминых субботах») транскрибируются так, чтобы читатель, не дай Б-г, не опознал в них героев христианской Библии. И что за беда, если читатель в таком случае вообще ничего не поймет!

Однако если бы эти принципы (к тому же противоречащие друг другу) хотя бы последовательно соблюдались! Но когда в одной фразе встречаются «Мессия» (не «Машиах») и «пророк Элияу» (а в конце книги вдруг вылезает «Илья-пророк»), когда мама Веля в одном месте читает «Пятикнижие на самом простом, разговорном еврейском языке», а в другом — «Цено у-рено»…

Есть претензии и к примечаниям. Иногда поясняются вещи, едва ли в том нуждающиеся (например, что бухарские евреи не говорят на идише), при этом реалии, действительно не всякому читателю известные, откомментировать переводчик и редактор забывают. Скажем, стоило бы объяснить, почему в Польше времен Пилсудского евреям говорят «Жидки, до Мадагаскару», или кто такой Герман Коген, или почему старого меламеда Агреса так возмущает изучение иврита через иврит.

Конечно, эти недостатки не уменьшают ценности обеих книг, которые обязательно должны украсить полку любого любителя еврейской литературы.

Валерий Шубинский

ПОРАЖЕНИЕ, СТАВШЕЕ ПОБЕДОЙ

Йорам Канюк

«Эксодус». Одиссея командира

Пер. с иврита Б. Борухова, О. Боруховой
М.: Текст; Книжники, 2011. — 352 с. (Серия «Чейсовская
коллекция».)

«Эта история о Йоси Харэле и об исходе евреев из Европы» — так лаконично обозначает тематику книги ее автор, известный израильский прозаик и лауреат премии «Сапир» Йорам Канюк. И продолжает уже о жанре: «Это не документальная биография в общепринятом смысле слова, но она тем не менее основана на реальных фактах». Формально книгу можно и впрямь отнести к числу беллетризованных байопиков. Автор не уклоняется в сторону классического, с цитатами и ссылками, научного жизнеописания. Тем более он не хочет вступать на территорию чистой прозы и соперничать с создателем «Исхода» Леоном Юрисом.

У Канюка — принципиально иная задача. Сугубо просветительская. Сообщив читателю необходимый минимум сведений о детских годах своего персонажа («его детство прошло в маленькой и довольно жалкой бакалейной лавке, которая по вечерам служила шахматным клубом; он вырос в типичной для того времени иерусалимской семье, соблюдавшей религиозные традиции») и кратко обозначив основные вехи его юности (не все знают, например, что Харэль был тело-хранителем первого президента Израиля Хаима Вейцмана), писатель аккуратно перемещает героя на периферию повествования, слегка затушевывает, прячет за громадьем фактов.

Это — осознанный художественный прием. Нам заранее известно, что молодой Харэль, человек «отчаянно смелый, но в то же время чувствительный и добрый», командовал двумя самыми крупными кораблями с нелегальными иммигрантами за всю историю агентства «Алия-Бет». Уже в предисловии нам напоминают и о том, что неудавшийся рейс второго из этих кораблей, «Президента Уорфилда» (название «Эксодус» он приобрел в пути), во многом приблизил факт образования Государства Израиль.

Да, «по всем законам физики эта большая посудина просто обязана была пойти на дно, причем еще до того, как покинула порт», однако корабль невероятным образом доплыл до Хайфы. Да, пассажиры судна, ведомого капитаном Харэлем, в тот раз не смогли достичь Святой земли, однако их несостоявшаяся репатриация оказалась ненапрасной. «Эксодус» привлек наконец внимание мирового сообщества к проблеме еврейского исхода в Палестину. Когда английские власти попытались вернуть тех, кто «хотел покинуть оскверненный и выжженный континент, ставший для их родственников и собратьев братской могилой», туда же, где их еще недавно мучили и убивали (пассажиров «Эксодуса» запихнули в бывший нацистский концлагерь Попендорф близ Гамбурга), эта история стала выглядеть дичайшим дежавю.

Таким образом, вехи обозначены изначально, акценты расставлены, осталось самое важное — детали и подробности грандиозных, изменивших картину мира событий. Тех событий, в которых на протяжении всей книги будет участвовать Харэль и которые до некоторой степени заслонят фигуру самого «сионистского ковбоя-идеалиста».

Подобный «эффект отсутствия» отчасти объясняется особенностями личности Харэля — человека профессионально закрытого, как и подобает сотруднику спецслужбы (он стоял у истоков израильской военной разведки), и донельзя скромного (удивительное качество для того, кто еще при жизни стал героем голливудского фильма — в картине «Эксодус» 1960 года роль Харэля, напомним, сыграл молодой Пол Ньюмен). Однако дело не только в этом. Полный ответ — уже за пределами книги. В 2008 году 89-летний Харэль умер. На его похоронах выступали Шимон Перес и Эхуд Барак. И оба говорили не столько о человеке, сколько об истории страны. Вот и у Канюка главный герой — сама История, а Харэль — ее персонификация: свидетель, часовой, проводник, оруженосец и, конечно, творец…

В книге приведено сравнение захода «Эксодуса» в порт Хайфы со знаменитым Бостонским чаепитием, которое в итоге привело к обретению американцами независимости. Российскому читателю здесь, возможно, вспомнится эпизод из пьесы «Тот самый Мюнхгаузен» Григория Горина. Как мы помним, отважный персонаж Горина в одиночку объявил войну Англии — и, представьте, Англия сдалась!

СЫСК В АТЛАНТИДЕ

Марек Краевский

Голова Минотавра

Пер. с польск. С. Подражанского
М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2012. — 336 с.

Польша, Львов, май 1939-го. Полиция находит обезображенный труп трехлетнего мальчика. Комиссар полиции Эдвард Попельский — мрачный лысый толстяк с нафабренными усами и коротко стриженной бородкой — не исполняет приказ начальства, требующего, чтобы именно он возглавил поиски преступника-изувера. «Ты отказался проводить расследование по делу этого мальчика, о котором все вокруг говорят, что это ритуальное еврейское убийство?» — спрашивает героя проницательная кузина. Да, дело именно в этом: комиссар опасается, что антисемитский ажиотаж сильно затруднит расследование преступления. Такое уже случалось в полицейской практике Попельского, и притом совсем недавно. Тогда негодяй едва не остался безнаказанным…

На этом линия с убийством мальчика обрывается, чтобы всплыть в другом романе Краевского. Повествование переносится на два года назад и на пятьсот километров западнее — в Бреслау (Вроцлав), который в ту пору находился на территории рейха. Капитану Эберхарду Мокку поручено расследование жестокого убийства женщины. Еще в 1934 году Мокк, никогда не состоявший в НСДАП, ушел из полиции в абвер: «Не мог смотреть, как гестаповские канальи проникают, как бледные спирохеты, в его мир и переворачивают все с ног на голову. Не мог смотреть в глаза двум своим лучшим людям, которые вынуждены были уйти из профессиональной жизни, потому что были евреями». Однако через три года ему приходится вернуться в профессию и вновь заняться полицейской работой. Узнав, что львовская полиция уже сталкивалась с аналогичным преступлением, Мокк едет в Польшу и начинает сотрудничать с Попельским. Поначалу два сыщика — немецкий и польский — не ладят друг с другом, но постепенно оба профессионала проникаются взаимной симпатией, а там и до дружбы недалеко…

У польского писателя Марека Краевского есть два цикла в жанре детективного ретро — один «вроцлавский» (где первую скрипку играет Мокк), а второй «львовский» (тут солирует Попельский). Роман «Голова Минотавра» — точка пересечения обоих циклов, в которой два главных героя встречаются, чтобы поработать вместе. Сама по себе полицейская интрига представляет умеренный интерес. Краевский, конечно, знает законы жанра и понимает, что фигура маньяка дает повествователю дополнительные степени свободы. Автор может не тратить силы на психологические мотивировки, поскольку поступки «темного попутчика» (выражаясь словами из сериала «Декстер») патологичны по природе и не требуют логического объяснения. Это обстоятельство писателю на руку: вся линия с поисками злодея является, по сути, не более чем сюжетным каркасом, а самое интересное в «Голове Минотавра» — вовсе не Минотавр с его жуткими злодействами, но место действия, город, чья неповторимая атмосфера стала жертвой исторических катаклизмов и безвозвратно канула, как легендарная Атлантида.

В послесловии к книге переводчик Сергей Подражанский не без горечи констатирует: «Польско-еврейского довоенного Львова нет. Космополитического города, где были перемешаны польские, австрийские, венгерские, еврейские, итальянские, украинские, русские обычаи, что отражалось в архитектуре и в повседневной жизни, в меню и языке, в свободе и юморе горожан, адекватно относившихся к себе и миру. Сегодняшний мононациональный Львов — замечательный город. Но другой. Он куда больше отличается от прежнего Львова, чем нынешняя Одесса от Одессы Бабеля». В комментариях, любовно составленных переводчиком, львовская «уходящая натура», разбросанная по всему тексту романа, собрана воедино и явлена читателю: давно стертые с карт названия улиц и площадей, снесенные памятники, перестроенные кварталы и реальные люди, судьбы которых были насильственно пресечены.

Большинство эпизодических персонажей, мелькающих на страницах книги, не выживут в грядущей мясорубке. Кто-то сгинет в сибирской ссылке, кто-то погибнет на фронте, кто-то умрет в гетто, кто-то сгорит в крематории. Мир вокруг еще кажется увесистым и незыблемым. Фундаменты крепки, брусчатка тверда, стены прочны, однако это лишь иллюзия, обман зрения. Ощущение эфемерности, непрочности мира, который вот-вот исчезнет в историческом водовороте (о чем еще не ведают персонажи), придает тексту Краевского особый, чисто декадентский шарм, превращает роман с несложной детективной фабулой в большую литературу.

В финале Минотавр, как и следовало ожидать, потеряет голову. Поплатится жизнью и коварный покровитель маньяка. Комиссар Попельский примет решение заняться частным сыском. Однако это торжество справедливости в Помпее накануне рокового извержения не приносит удовлетворения — только печаль. Вчерашнее ушло в область плюсквамперфекта, а завтрашнего нет и не будет. На календаре без пяти минут вторая мировая. Камни выедены изнутри зубастыми стивен-кинговскими лангольерами, пожирателями прошлого. Оболочка реальности истончена до прозрачности, а в то, что под оболочкой, лучше не вглядываться. Мы-то с вами уже знаем, что там.

Роман Арбитман

Количество и качество

Соломон Динкевич

Евреи, иудаизм, Израиль

М.: МИК, 2011. Т. 1 – 392 с. Т. 2 – 672 с.

В двух томах — больше тысячи страниц, третий том ожидается. При таком объеме, таком количестве собранного материала (которое, если верить философу, должно автоматически перейти в качество) тема евреев, иудаизма и Израиля, похоже, раскрыта полностью. По крайней мере, с точки зрения автора. Ученый-физик, много лет живущий в Америке, пришедший к религии в зрелом возрасте, он начал серьезно изучать источники только после выхода на пенсию. В результате из его выписок, конспектов, занятий с раввинами появилась эта книга компилятивного или, лучше сказать, реферативного характера.

Для начала автор связно, последовательно, сочетая проблемность, фактографичность и эмоциональность, излагает еврейскую священную историю, плавно перетекающую в историю Второго храма. Наряду с главами о законе и морали, о Храме и несостоятельности библейской критики в первый том включен не столько теологический, сколько назидательный раздел «Б-г Израиля».

Вообще назидательности в книге хватает, и хотя автор прилагает большие усилия, чтобы она не подменяла собой историю, теологию, текстологию, полемику, это удается не всегда. Он ссылается на признанных авторитетов (З. Мешков, М. Пантелят, П. Полонский и др.), он, признавая наличие в Торе «кодов», указывает, что многие раввины и математики с этим не согласны — но в общем и целом в книге царит простая и здоровая мораль: евреи несут миру свет священной истины, а кто с этим не согласен, тот наивный или злокозненный недоумок.

Вызовы, которые иудаизм получал изнутри, со стороны самаритян или караимов, подаются как исторический курьез, хасидизм упомянут лишь в связи с тем, что р. Кук примирил литваков с хабадниками. Религиозные евреи дружно, монолитной толпой, почти в обнимку идут по многовековому пути. То, что еврейская мысль и в христианском, и в исламском мире развивалась в контакте с окружающими народами, похоже, не приходит автору в голову. Возможно, ему не приходит в голову даже, что она вообще развивалась: евреи позиционируются как исполнители единожды данной ясной воли Всевышнего. Там, где рассказа о внутренних противоречиях никак не избежать, как, например, при упоминании конфликта «религиозных» с сионистами, автор выражает свою позицию сентенциями вроде: «Трагедия сегодняшнего Израиля — свидетельство гибели светского сионизма».

Второй том начинается главками «Наша идентификация» и «Избранный народ». Как известно, иудаизм, в отличие от христианства, ислама или буддизма, не мировая, а национальная религия. Вопрос «кого считать евреем?» стоит очень остро и болезненно. Но Динкевич непреклонно цитирует традиционную алахическую норму, а давняя крамольная и неуместная мысль, что можно было бы пойти «от противного» и считать евреем любого, на кого распространяется антисемитизм, не удостаивается даже упоминания.

При этом треть всего двухтомника посвящена именно антисемитизму. Надо признать, что, хотя авторскому подходу явно не хватает концептуальности, материал изучен вполне добросовестно, отнюдь не сводится к цитатам из Леона Полякова и вполне говорит сам за себя. Дав общий очерк и задержавшись на знаковых фигурах и событиях (Маркс, Шульгин, процессы Дрейфуса и Бейлиса), Динкевич рассказывает далее об антисемитизме в культуре на примере Вагнера, Достоевского и затем — огромный раздел о Солженицыне. Хотя причины солженицынского антисемитизма остаются туманными, аттестация его нашумевшей книги «Двести лет вместе» как антисемитской абсолютно убедительна. Правда, в других случаях Динкевича порой подводит эмоциональность; так, выражая негодование по поводу евреев-«самоненавистников», он причисляет к таковым даже автора книги «Антисемитизм в древнем мире» Соломона Лурье.

Практически вся вторая половина второго тома посвящена Сталину, а собственно еврейская тема отходит на задний план. Впрочем, сейчас, когда основные факты о преступлениях сталинизма не только успешно собраны, опубликованы и изучены, но и не менее успешно вновь забыты, этот материал представляется вполне актуальным. В последних главах речь идет о государственном антисемитизме хрущевско-брежневских времен и истории исхода российских евреев в Израиль. Так мы вплотную подходим к ожидаемому третьему тому…

В целом автор адаптирует большой объем информации, по сути объединяя под одной обложкой несколько популярных монографий. Начальную часть вполне можно рекомендовать как учебное пособие для вводных курсов еврейских дисциплин в соответствующих школах. К сожалению, книга чем дальше, тем хуже, и не только из-за бескомпромиссной уверенности автора, что весь мир должен признать еврейскую избранность, но и по причине нарастающей небрежности текста. Все чаще встречаются опечатки, в тексте появляются Карл Яспер и Август Блаженный, Уго Шавес и Арно Люстригер, линия Можено и израильский Массад. Более самоуверенными, нежели уместными, оказываются оригинальные авторские вставки и оценки. Самый забавный пример: задаваясь вопросом, читал ли Сталин Вильгельма Марра, изобретшего термин «антисемитизм», Динкевич внезапно вспоминает филолога Николая Марра и пишет, что Сталин жестоко с ним расправился, — заявление, нисколько не соответствующее действительности и наводящее на мысль о великой спешке и заваленности материалом. Часто цитируется периодика, причем не всегда можно сказать, что это за издание (российское? американское? израильское?) и стоит ли ему доверять.

Сейчас обычным делом стала публикация книг в авторской редакции, принято экономить даже на корректорах, не говоря уже о научных и литературных редакторах. А между тем, будь книга Динкевича очищена от бросающихся в глаза нелепостей, ее стоило бы не только прочесть, но, возможно, и поставить на домашнюю книжную полку. Собранный материал того заслуживает, а соглашаться со всеми авторскими оценками читатели не обязаны.

Михаил Липкин

Поиск самих себя

Александр Бараш

Экология Иерусалима: Избранные переводы современной израильской поэзии

М.: Русский Гулливер;
Центр Современной Литературы, 2011. — 80 с.

Сборник, подготовленный известным израильским русско-язычным поэтом Александром Барашом, несмотря на скромный объем, представляется событием в отечественном книгоиздании. Не так часто выходят у нас, увы, переводы израильских поэтов — проза, публицистика, гуманитарная мысль представлены гораздо лучше.

Причины этого отчасти сформулированы в завершающем сборник эссе Бараша, посвященном русско-ивритским литературным связям: «Влияние современной — диахронной — ивритской литературы на русскую за сто лет их параллельного существования было, судя по всему, менее значимым, чем русской на ивритскую в первые десятилетия возникновения параллели…». Но в последние десятилетия актуальные поэтические тренды формируются в основном на Западе. Отсюда отмечаемое Барашом взаимное ощущение вторичности у современных русских и ивритских литераторов. Для обеих литератур характерна ориентация на западный «первоисточник», а не на его национальную репрезентацию в русском или ивритском изводе.

Бараш видит выход из этой языковой ситуации в трансформации русского языка из национального в международный, в язык, принадлежащий миру, как английский, французский или испанский. Или еще — в осмыслении ивритского опыта осовременивания архаического языка, что может быть важной точкой роста для русской литературы. Но главное — антропологическое схождение:

И сейчас тот момент, когда ивритские писатели увидели в русских — самих себя, а не прабабушек в кумачовых косынках, а русские — тоже самих себя, а не прадедушек из маргинальной топографии… Ключевой pointe — узнавание самих себя: общая ситуация оказывается частным случаем персональной, мы узнаем друг в друге себя сегодняшнего, но со всем комплексом, с тем же комплексом — родовых, генетических и культурных связей, который раскрылся в этих обстоятельствах.

Думается, небольшой, но емкий сборник переводов Бараша — важный шаг на пути этого узнавания и понимания.

В книге представлены шесть поэтов. Подборки их неравномерны по объему. Центральное место в «Экологии Иерусалима» занимают стихи Дана Пагиса (1930–1986). Ему посвящено еще одно помещенное в книге эссе Бараша, где переводчик комментирует частое сопоставление Пауля Целана и Пагиса как двух крупнейших поэтов, отобразивших опыт Катастрофы. Действительно, между поэтами много сходства, но при этом «поэтические системы Целана и Пагиса разнятся чуть ли не предельно, как два разных способа существования: волшебное богатство слов, звуков, сочетаний у одного — и простота заклинания, дыхательная гимнастика, практика спасения, переходящая в магическую формулу, у другого». Поэзия Пагиса емка и будто бы прозрачна, это язык не метафоры, но притчи, максимальная четкость, концентрирующая и глубинно-личное, и общее:

Звонок в дверь. Меня уже нет дома. / Я вернусь завтра. / Звонок. Меня уже нет в городе. / Я вернусь послезавтра. / Меня уже нет, / вернусь после конца света. / Теперь они ломают дверь. Глупо. Ведь я не собираюсь / рождаться вообще.

Довольно большой подборкой представлен и другой классик новой ивритской поэзии, Йеуда Амихай (1924–2000). Здесь тоже язык притчи, но не четкой, скупой, как у Пагиса, — более многозначной, ветвящейся, обозначающей мир не столько как предупреждение, сколько как загадку:

Это что? Это старый чулан. / Нет. Это бывшая большая любовь. / Трепет и блаженство были в этой темноте, / и надежда. Кажется, я когда-то здесь был. / Я не подходил ближе, чтобы разглядеть. // Это голоса, зовущие из сна. / Нет, это большая любовь. / Нет, это старый чулан.

Жаль, что в книгу включены всего три стихотворения Йоны Волах (1944–1985), которая, как считается, «осуществила феминистическую революцию в ивритской поэзии». В такой формуле из биографической справки есть что-то спрямляющее, но и действительно Волах могла бы сказать о себе: «я научила женщин говорить» (кстати, Анна Горенко, важнейший автор для молодой русскоязычной поэзии 1990-х, находила у Волах много общего с собой):

мое тело было умнее меня / у него было меньше сил терпеть чем у меня / оно сказало хватит / когда я сказала еще / мое тело / тело прекратило / когда я еще продолжала / оно больше не могло / не справилось / а я встала и вынуждена была идти / и мое тело за мной.

Небольшими, но яркими подборками представлены и еще три поэта, продолжающие работать в ивритской поэзии: Натан Зах (р. 1930), Меир Визельтир (р. 1941), Майя Бежерано (р. 1949).

Думается, что сборник «Экология Иерусалима» — наравне с некоторыми (немногими) другими переводными поэтическими книгами — может оказаться принципиальным для открытия отечественными читателями и авторами ивритской поэзии. А осуществится ли это открытие — вопрос преодоления наших лени и нелюбопытства.

Данила Давыдов

Карен Армстронг. Иерусалим: Один город, три религии

Пер. с англ. Е. Лалаян. М.: Альпина нон-фикшн, 2011. — 570 с.

Биография автора не менее любопытна, чем сама книга. В 1962 году 18-летняя англичанка стала католической монахиней, а через семь лет покинула орден и после неудачной попытки защитить в Оксфорде диссертацию по Теннисону начала сочинять светские книги на религиозные темы. Издав в 1982 году мемуары о своем монастырском опыте, Армстронг затем написала более 20 трудов о Крестовых походах, истории Б-га и истории Библии, буддизме, вкладе христианства в войну полов на Западе, Мухаммеде и т. д. Разумеется, более чем 500-страничная книжка об Иерусалиме столь многостаночного автора не претендует на научность, но вполне читабельна и информативна. Это неплохое пособие для широкой публики по истории Святого града с древнейших времен до наших дней. Качественный перевод дополнен немалым количеством иллюстраций.

Евреи. История избранного народа

Пер. с итал. Т. Григорьевой. М.: Ниола-Пресс, 2010. — 128 с.

Название книги не вполне соответствует содержанию: помимо краткой истории еврейского народа, она включает отдельные разделы по еврейской культуре и повседневной жизни. Труд этот можно определить как «книгу для начального чтения» — в этом плане он мало чем отличается от других многочисленных вполне добротных пособий, предназначенных для ознакомления широкого читателя с евреями и иудаизмом. Из общего ряда книгу выгодно выделяет обилие первоклассных (по содержанию, но, увы, не по качеству воспроизведения) иллюстраций, делающих чтение гораздо занимательнее. Кроме того, авторы озаботились сочинением не слишком традиционных для подобных изданий разделов — таких, как «Медицина» и «Юмор». В последнем помещена фотография с подписью «Типичное выражение лица Вуди Аллена», от которой душа читателя неизбежно возрадуется.

Илья Васильев. Иерусалимский тупик

М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2011. — 124 с.

Израильский политолог Илья Васильев исследует генезис ближневосточного конфликта и природу арабского терроризма. Сборник составили его выступления и статьи 2006–2008 годов. С тех пор напряженность вокруг Израиля только возросла, а его отношения с недавними партнерами резко обострились. Какие уж там «почти союзнические отношения» Турции с Израилем, о которых пишет автор! Так стоило ли выпускать эту книгу, не устарела ли она? На наш взгляд, нет: состоятельность Васильева как эксперта не вызывает сомнений, почти все его прогнозы сбываются буквально на наших глазах. Судите сами: еще несколько лет назад он предсказывал нестабильность в Сирии, допускал возможность внезапного ухода Мубарака и предупреждал о возможной в таком случае победе «Братьев-мусульман» и т. д. Мелкие неточности (так, термин «иудео-греко-христианская цивилизация» едва ли корректен — греки, как известно, тоже христиане) не портят впечатления от этой умной и полезной книги.

Над аннотациями работали Юрий Табак
и Владимир Бурсановский

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.