[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2012 ТИШРЕЙ 5773 – 10(246)
дэвид мэмет
Облик еврейского дома
Мои родители были дети иммигрантов-ашкеназов. В детстве и у нас дома, и в домах моих друзей того же происхождения ощущался вакуум, который осязаемо выражался в обстановке. Никто, обустраивая свое жилище, толком не знал, как оно должно выглядеть. Традиций в этом плане не было ни у кого, обстановка складывалась вполне случайно.
Когда наши дедушки и бабушки снялись со своих местечек, они не взяли с собой ничего. Да и что они могли взять? В местечках не было ни «еврейского» стиля убранства, ни мебели; не делалось и попыток украсить свое жилье: вид предметов домашнего обихода определялся исключительно бедностью.
В домах ашкеназов не было предметов искусства. Отсутствовали у этих евреев и культовые принадлежности, не считая разве что кубка для кидуша или меноры.
Что же захватили с собой наши деды-иммигранты? Возможно, пару фотографий, возможно, самовар — словом, ничего. И дети этих иммигрантов, поколение моих родителей, воспитывались в Новом Свете, в разной степени всё той же бедности.
Все, что удавалось отложить, шло на образование детей, чтобы помочь им выбиться. И они выбились. Они преуспели, как и полагается евреям, в областях, которые с дней египетского пленения были им время от времени доступны: в медицине, юриспруденции, посредничестве, коммерции, банковском деле, индустрии развлечений.
Поколение моих родителей изо всех сил стремилось, прежде всего, к образованию, затем к успеху — в основном, в ассимиляционистском понимании. Они были, по моему опыту, в большинстве своем реформистами и считали себя евреями в «этническом», но не в «религиозном» смысле слова. Участвуя — всё реже — в религиозных обрядах, чувствовали они себя при этом, прямо скажем, глупо, словно говоря: «Я не знаю, зачем это делаю, ведь я разделяю ваше («вы» означало остальной мир, то есть мир христианский) совершенно верное мнение: эта бессмыслица и впрямь ни к чему, она лишь подчеркивает различия между нами, хотя следует сосредоточиться на том, что у нас общего».
Так что же означает быть евреем «этнически»? Для нас это означало, что нас роднят устои — чудесные, теплые и уютные — язык, шутки и мнения, которые дарят чужеземцам утешение на чужбине. Нас роднит еврейский юмор, гордость за достижения наших, ощущение когда интеллектуального, а когда и морального превосходства над всеми остальными. Ведь разве мы как социальная группа не были общественно сознательными, общественно активными, разве не выступали за равные права и возможности для всех рас и народностей? Да. Были, выступали. Для всех рас, кроме своей, неполноценной.
В фильме Мела Брукса «Всемирная история, часть первая» Клорис Личмен[1] в роли мадам Дефарж обращается к черни с очаровательно жутким французским прононсом: «У нас нет дома, у нас нет клеба, у нас нет даже языка — у нас только и есть этот ужясни акцент».
Точно так же и у нашего второго поколения своего языка не было. Идиша наши родители избегали как языка рабов и обездоленных, а иврита — как мертвого языка бессмысленных ритуалов. Да, на нем говорили в Израиле, и в любой момент можно было совершить алию и уехать туда, но как говорится в старом анекдоте: «Разве это работа для хорошего еврейского мальчика?»
Для моего поколения еврейская культура сводилась к еврейской еде и еврейским анекдотам, причем и то и другое, пожалуй, было нам не по вкусу.
Мы не верили и не верим не то что в своеобразие — в существование чего-либо, что хотя бы отдаленно можно было бы считать «еврейской культурой». Мы, американские евреи, охотно соглашались и по-прежнему соглашаемся с тем, чтобы большинство считало нас гражданами второго сорта — не из тех, которых притесняют и которыми гнушаются, а из тех, которым завидуют и которыми гнушаются, и все же…
Нас, евреев, нисколько не смущает, например, то, что за всю историю ни один еврей не стал кандидатом в вице-президенты.
Самоуважения в нас так мало, что нас как народ радует: наша страна уже настолько прогрессивна, что Джесси Джексон[2] считается серьезным кандидатом в президенты. И это несмотря на вполне откровенный антисемитизм мистера Джексона.
Его карьера пробуждает в нас чувство искренней радости — значит, социальная справедливость свершается — и чувство облегчения — значит, ужасы расизма, при котором мы все выросли, начинают уходить в прошлое. Но мы слушаем его антисемитские высказывания, видим, как он привечает главарей антисемитизма, слышим его оскорбительные оценки и думаем: «Ладно, чтобы все было тихо-мирно, сделаем вид, что он неудачно выразился», — и тут наша позиция выглядит как нельзя более глупо.
Почему же тогда, мои соплеменники, мы никогда не поддерживали и не думали поддерживать серьезного еврейского кандидата в президенты, почему мы не способны даже представить себе такого кандидата? Почему сама мысль об этом кажется нам неуместной и довольно нелепой? Так же, как мысль назвать главные улицы наших городов именем Бирнбаума[3] или Шварца?[4]
Нас, евреев, даже по прошествии семидесяти лет, с момента, когда наши деды приехали в Нью-Йорк из черты оседлости, и до сегодняшнего дня, греет братство на чужбине, греет самоуничижение. Нас греет тайное ощущение собственного превосходства и личных успехов невзирая на все препоны. Но требовать или хотя бы осознать, что мы вправе требовать полного социального равенства, нам и в голову не приходит.
Мы знаем, что «Черная кожа — это прекрасно»[5]. Мы видели, как молодые еврейки, наши ровесницы, толпами записывались на программы по курсу «Афроамериканские исследования» в наших университетах, и мы говорили: «Да, их привлекает — и это вполне естественно — мощь верной, революционной идеи. Да благословит их Г-сподь». Мы одобряли их стремление оправдать нарциссизм чернокожих — и в то же время одобряли их стремление подправить ножом хирурга свои лица, чтобы они выглядели менее «еврейскими».
Мы, как американские евреи, не ощущали, что еврейское — прекрасно, что точно так же, как американские индейцы, эскимосы и негры, мы можем страстно, мощно и обоснованно потребовать признания своих прав. Мы, американские евреи, никогда не думали и уж конечно не утверждали: «Да, я прекрасен. Я принадлежу к прекрасному народу». Нет, мы говорили с иронией, которая уже не одно тысячелетие является нашим самым ценимым и полезным достоянием: «Я не буду так говорить — это слишком высокомерно…» — то есть «слишком по-еврейски».
Защищая моральные, общественные и духовные права угнетенных, мы, евреи, поставили себя ниже не только любой другой этнической группы, но даже ниже тюленей и китов. И как забавно, что ты, милый читатель, ты говоришь мне, что я не прав.
Чем же нам гордиться? Какие символы и образцы у нас есть?
Изредка нам выпадает возможность испытывать гордость за еврейских спортсменов. А как насчет крупных еврейских предпринимателей и специалистов? Артистов? Они не вызывают у нас гордости за свой народ. Почему? Потому что ничего другого от них и не ожидали. Ведь от нас ожидают, что мы и наши собратья будем добиваться успеха в традиционных видах деятельности народа без своей земли — в умственной деятельности.
Но еврей-футболист… на него будут смотреть, как на нечто замечательное и из ряда вон выходящее. Такой человек — это образ, который заставляет сердца учащенно биться от гордости. Как и успех криптоиудея.
— Ты ведь знаешь, он еврей, — эта фраза то и дело звучала дома у меня и у моих современников. То, что еврей добился известности, — особенно в индустрии развлечений, не обладая «типичной» еврейской внешностью, не играя ролей евреев, не подстраиваясь под стереотипы, — наполняло нас потаенным ликованием. Почему? Потому что ему удалось вырваться. Ему удалось осуществить несбыточную мечту и «перейти» — без уступок, а стало быть, без вины — в высший мир из мира низшего. (Кстати, не понимаю, почему до сих пор от общего внимания ускользает: когда в фильме есть «безошибочно узнаваемый еврей», эту роль неизменно играет нееврей. Почему? Потому что еврей смотрелся и играл бы «слишком по-еврейски».)
С другой стороны, того, кто уж точно еврей, но пытался «отъевреиться», как правило, перейдя в какую-нибудь христианскую конфессию, того в наших домах не понимали и порицали. Такого человека считали слабаком, и мы думали: 1) Если я могу с этим жить, почему ты не можешь? — и: 2) Что ты за дурак, если променял свое еврейство: ведь сообщество чужаков, если и приоткроет для тебя свои двери, 3) все равно тебя не примет.
Или, короче: За какие такие блага можно отречься от своих, ведь только они тебя и любят?
Потому что мы и впрямь очень любим друг друга. И вот что весьма примечательно: мы до сих пор не приметили, что не любим самих себя.
У нас есть свои, пусть их и немного, бейсболисты, у нас есть свои истории о Чарли Чаплине и Кэри Гранте[6], у нас есть менора, а может, был и самовар, пока папа не сделал из него лампу, у нас есть своя еврейская еда (исчезающая вместе с поколением наших бабушек), и есть у нас свой самоуничижительный юмор. (Да, я знаю, что он смешной. Смешнее его нет на свете, чем же еще я зарабатывал всю жизнь? И он и впрямь самоуничижительный.)
Но в наших домах нет никаких символов, которые говорили бы об укладе, о самобытности. Мы не знаем, как должен выглядеть еврейский дом (да и еврей, если уж на то пошло, тоже).
В наших домах можно время от время увидеть вроде бы «цитату» на иврите, девиз по-английски квазиеврейскими буквами, мозаичный журнальный столик, сувенир из поездки в Израиль; или, у самых продвинутых хозяев, какой-нибудь иудейский артефакт на видном месте. Вот что такое сегодня еврейский дом. Дом иноземца. Мы обставляем свое жилье так, будто мы янки, мы даем роли евреев Лоуренсу Оливье и Клаусу Кински[7]. И ничего лучше пока не придумали.
Благослови Б-же всех предшественников и современников, которые не стыдились своего еврейства. Мы прекрасный народ, хороший народ, великолепная история мыслей и деяний запечатлена в нашей литературе и в нашей крови. И мне на ум приходит риторика Маркуса Гарви[8] в его обращении к чернокожим: «Воспрянь, великая раса, раса царей, встань с колен, ты можешь добиться всего, что хочешь».
Мы бы ответили: «И без тебя знаю», — как всегда отвечали. Достижений нам всегда удавалось добиться — вот только гордиться и пользоваться ими мы не умели.
Когда мы молча проглатываем антисемитское высказывание и думаем: «Какой жалкий, заблуждающийся человек»; когда мы горько пожимаем плечами, слушая Джесси Джексона; когда вздыхаем на вечеринке, услышав от одного из «друзей»: «Раз вас вот уже столько тысячелетий подвергают гонениям, может, вы сами их как-то навлекаете?»; когда мы изо всех сил поддерживаем и отстаиваем любое правое дело, кроме своего собственного, мы подпитываем антисемитизм.
Меня воротит от тех празднований Песаха, на которые мы приглашаем своих нееврейских друзей, чтобы они приняли участие в общей беседе, которая неизбежно вырождается в беспристрастную дискуссию о том, насколько правомочно само понятие «евреи», насколько правомочно Государство Израиль и кто виноват в извечных страданиях евреев. Неужели мы такие жалкие, что не можем даже отмечать свои праздники, не превращая их в подношение большинству? Ведь в конечном счете во всей этой социальной активности, рьяной поддержке либеральных идей и приглашениях друзей-гоев на седер — простите, но в конечном счете пусть намерения эти и благие, в них омерзительно сквозит жалкое: «Берите-берите, только не бейте меня».
Я не знаю, как выглядит еврейский дом.
Я никогда не бывал в Израиле. Я, как и все мы, желаю своим израильским братьям и сестрам всяческих благ. Но было бы неплохо перестать быть изгнанниками и в стране, где мы родились.
Перевод с английского Петра Степанцова
КУРОРТЫ
Мы с семьей были на курорте. Моя дочь держала в руке плод аки[9] из папье-маше. Мне захотелось сфотографировать ее с ним, чтобы когда-нибудь я смог сказать: «Видишь, вот ты на фотографии, а вот у тебя на полке тот же самый плод аки, он все это время лежал в твоей комнате». Но разве нельзя утверждать, что этот мой взгляд в будущее, по сути, лишь предлог, один из возможных, для того, чтобы сделать снимок, попытаться ухватить ускользающий момент? И так можно продолжать до бесконечности: это словно череда отражений в двух зеркалах в парикмахерской, одно напротив другого, наш первый опыт экзистенциальной тошноты.
И, как бы то ни было, что она в результате будет помнить из этой поездки в год с небольшим? Курорт — не будет. Может быть, когда она станет намного старше, она сопоставит черно-белую фотографию с раскрашенным плодом из папье-маше и скажет о поездке так: «Мои родители хотели, чтобы из всего я помнила именно это, — вот, значит, что они были за люди».
Так я рисовал в воображении какой-то грядущий день, когда она посмотрит на фотографию, а меня уже не будет, и жалел себя, пока не вспомнил утешение стоиков: «Тебе не придется нести груз старости. Боги готовят к ней человека загодя».
И в чем состоит эта подготовка, если не в забвении, по большей части? Мне, моей дочери, моей жене и другим отдыхающим на том курорте в ту неделю предстояло забыть о снежной буре 1996 года.
В то время как для нас это были следы на пляжном песке и веранда в полшестого утра. Дочь то сидела у меня на коленях, то мы, пока ее мама спала, гуляли, наигрывали на пианино популярные мелодии — «Ты моя» или «Кокетку Сал», — а все курортники, кроме нас и угрюмого британца, сосавшего сигарету и с вызовом предлагавшего остальному миру дивиться, почему он и его соплеменники никогда не моют голову, еще спали.
Моя дочка и я.
Когда я был мальчиком, мои родители (я ей про это еще не рассказывал) возили нас с сестрой на курорты — в Висконсин, в Тусон, в Майами-Бич. Помню запах ноксимы[10] от моего обгоревшего носа и запах настойки чего-то там от моих рук с ожогами второй степени, такими сильными, что мне запрещали купаться в бассейне. И помню меню в ресторане «Вулфиз», где, сказал мне отец, за своим всегдашним столиком в углу сидел Меир Лански[11].
Вспоминаю перелет в Майами из аэропорта «Чикаго Мидуэй». Наша семья летела на «Констеллейшн» компании «Транс Уорлд Эйрлайнз» — красивом самолете-дельфине; мы с сестрой не спали всю ночь, в отеле нам подали грейпфрут с непременной вишенкой, и мы сразу стали просить родителей, чтобы нас отвели в бассейн.
Помню, как самолет подъезжал к терминалу, как носильщики выгружали вещи из багажного отделения на ручные тележки, а потом в зоне выдачи взваливали их на серебристые наклонные подъемники, — простая сцена, существующая ныне только в памяти да в концовке фильма Стэнли Кубрика «Убийство».
Мне довелось лететь транзитом через аэропорт Майами не далее как на прошлой неделе, после перерыва в тридцать с чем-то лет, и я нашел, что многое изменилось. Я возвращался с женой и маленькой дочкой с того самого курорта, о котором здесь пишу, нам надо было пересаживаться с одного самолета на другой, получать свой багаж, проходить таможню, паспортный контроль и так далее, и вы уже думаете: чего это он разнылся, нам всем приходится этому подвергаться.
Да, конечно, всем приходится. На планете действительно очень много людей, я лишь один из них, не лучше прочих, и все же скажу: если что и доставило мне еще меньше удовольствия, чем перипетии в аэропорту, так это «Ноттс Берри Фарм»[12].
И тут мне хочется порассуждать о курорте как явлении. Мне кажется, что в нашей стране широко распространен дух регламентации, и, сколько бы мы ни насмехались над японцами, мы, американцы, в наше так называемое «время отдыха» все чаще получаем вместо того, что радует и развлекает, некий дистиллированный и расфасованный продукт. В общем, как гласит еврейская поговорка, «танцуйте быстрей, закрываемся через час».
На курорте мы, отдыхающие, — так сказать, товарная культура, и можно понять, как раздражают владельцев наши специфические реакции: представьте себе фермера, которому предъявляет претензии пшеница.
Да, я разборчив, таким уродился, и в наши несколько дней под южным солнцем я немалую часть времени провел в размышлениях: не предпочел ли бы я, если все взвесить, сугробы и грязь занесенного снегом Нью-Йорка неизбежности пляжной вечеринки, намеченной на вторник?
Я нытик по природе, и на третий день жена постаралась меня подбодрить. «Ну, ты же не веселиться сюда приехал, — сказала она. — Ты приехал расслабиться».
Я мог бы объяснить свою неспособность получать удовольствие от курортов еврейским происхождением, привлекая ценную (на мой взгляд, по крайней мере) то ли теорию, то ли наблюдение, что мы, евреи, испытываем трудности с перемещением (см. Исход); однако, как я уже сказал, кое-какое время в детстве я провел на курортах, причем на еврейских курортах. (В пятидесятых годах курорты подразделялись на «еврейские» и «для ограниченного круга»; последнее означало: «Лиц, исповедующих иудаизм, просим не обращаться».)
В мои детские годы для нас, чикагских евреев, курорты Висконсина были тем же, чем Катскиллы для евреев Нью-Йорка. Я любил тамошний бесплатный пинбол, любил и такие развлечения, как «Саймон говорит»[13], шафлборд[14], маскарады. Словом, лагерь «Беззаботность»[15] — та же атмосфера.
В каком-то году отец объявил, что мы больше не поедем на наш курорт. Когда мы стали спрашивать, почему, он признался: «Слишком много евреев». Затем он пробовал нас вывозить в другие места, и я убежден, что они стали достойным наказанием за это решение. Так, во всяком случае, мне думалось во время последней поездки.
Отдыхающие на нашем (нынешнем) курорте были, мне показалось, настроены отчужденно; да и я тоже, я никому в этом не уступлю, спасибо вам большое.
Нам сообщили, что «они» приезжают на Карибы, на этот именно курорт, уже годы и годы, что «они» здесь заключают и расторгают союзы и альянсы, приезжают с детьми, заводят дружбу на всю жизнь и перемывают с другими завсегдатаями кости «свиньям, зашедшим на чужую поляну», — тем, стало быть, кто, по сути, просто-напросто захотел уехать с семьей подальше от снежной бури.
Меня умилили эти пересуды на наш счет: ведь я и моя семья (новички, которых сочли законной мишенью) ничем не выделяемся, и ничего особенно неприятного в нас нет, так что дать повод для домыслов мы вряд ли можем.
И кто они, позвольте спросить, эти сплетники, как не заурядные американцы, представители среднего класса, приехавшие на Карибы греться на солнышке, смертельно переживать неизвестно из-за чего и судачить о тех, кто в чем-то их превосходит? Похоже, я все еще искупаю отцовский грех.
По правде говоря, я и есть тот (как и он сам) еврей, от которого ему захотелось быть подальше. Предпочитаю одиночество, но, если уж играть, непременно выберу шафлборд, а не гольф и не теннис.
Я помню Майами-Бич в пятидесятых, когда открылись отели «Фонтенбло», «Иден Рок», «Наутилус», — на всех этих открытиях я, как мне сегодня кажется, присутствовал.
На открытии «Наутилуса» я был совершенно точно.
Тогда как раз была спущена на воду атомная подлодка «Наутилус». Ее команду пригласили на церемонию в отель. Мне вспоминается длинная цепь матросов в белых формах, построившихся на лестнице, которая вела к высокому трамплину для прыжков в воду, и на самом трамплине, откуда один из них в момент общего веселья весьма кстати свалился в бассейн.
Недавно я познакомился с человеком, который был тогда в команде «Наутилуса», и я спросил его про упавшего. Я, конечно, надеялся — как это ни невероятно, — что он воскликнет: «Мать честная, да это я и был!» Пустая надежда: он не помнил ни падения в воду, ни бассейна, ни отеля и сказал, что, если бы такое случилось, он как член команды был бы там и уж конечно запомнил бы происшествие.
Я объяснил этот провал памяти тем, что боги уже вовсю готовят его (или меня?) к старости. И продолжил свое движение к ней.
А что, собственно, изменилось бы, ответь он: «Да, это я тогда упал в бассейн»?
Кому стало бы легче жить, чья ноша уменьшилась бы? И кто я такой, чтобы ожидать этого от высших сил, с какой стати они — ведь им и без того хватает хлопот — должны отозваться на мою глупую просьбу о пустяковом совпадении?
И точно так же, что из того, что желтый с красным плод аки на полке — тот же самый, что виден на фотографии? Разве (да простят меня фотоэстеты) не в способности запечатлеть то, что имело место в действительности, состоит смысл фотосъемки?
Но я отклонился и попрошу вас вновь почтить вниманием курорт — опять в Висконсине, где проходил концерт художественной самодеятельности.
Мне было семь или восемь, значит, сестре четыре или пять. Родители заставили нас выступать. Мне велели спеть «Молод сердцем» — песню, которую сделал популярной Фрэнк Синатра, — а ей подпевать. Или ей велели петь, а мне подыгрывать на пианино — катастрофа, так или иначе, назревала.
И вот мы на сцене перед собравшейся на вечер взрослой публикой, перепуганные насмерть, и на третьем или четвертом такте моя сестра, разумеется, расплакалась, а зрители стали над ней смеяться.
Я, помнится, к чести своей, крикнул: «Остановите музыку!», вступился за сестру и принудил публику раскаяться. В общем, раннее проявление благородства — и, хотя впоследствии в этом плане я не всегда был на высоте, если я на том свете избегну адского пламени, благодарить мне, возможно, следует Фрэнка Синатру, а многие ли могут сказать о себе то же самое?
Вспоминаю курорт под названием Старвд-Рок-Лодж где-то в Иллинойсе (для нас, чикагцев, «Иллинойс» существует только как нечто заполняющее место в адресе между «Чикаго» и почтовым индексом).
Это было заведение в индейском стиле, среднезападная вариация на ниагарские темы, — курорт для новобрачных, названный в честь благородного и, похоже, довольно-таки обычного в свое время индейского самоубийства из-за любви[16], которому, как напоминает нам мистер Твен, владелец отеля обязан весьма многим.
Помню могучие балки в помещении, хлопчатобумажные одеяла с индейским рисунком и предподростковое ощущение сплошного театра, черт бы его драл, повсюду вокруг.
И еще вспоминаю адирондакские курорты семидесятых годов — все они переживали тогда трудные времена, и от них несло застарелым запахом мышей и дрянной пищи. Вспоминаю сумрак тамошних коридоров, подобный мгле «пещер безмерных» у Кольриджа[17], и мне представляется, что весь этот «фрагмент» — ода курорту, сочиненная человеком, чьи блаженные опиумные видения прервало появление очередного нежеланного посетителя, — точно так же, как моя группа и их группа раздражали друг друга в ту недавнюю поездку на Карибы.
Аэропорт в Майами — это reductio ad absurdum[18] курортного отдыха: индустриальное начало, маскирующееся под сибаритство.
Его роднят с упомянутым тематическим парком часы ожидания в тесноте и тревога за детей; таможня, паспортный контроль и выдача багажа щекочут нервы несколько иначе, нежели парковые аттракционы, но столь же чреваты неожиданностями.
К стойке паспортного контроля я, впечатлительное существо, двигался, дрожа как лист. Очередь была огромна, пассажиры напирали адски. Наконец мы с семьей оказались у стойки. Человеческую массу пропускали взмахами руки, бросая лишь беглый взгляд на паспорта. Но на меня служащий посмотрел раз, другой, третий, стал задавать вопросы — потом я понял, что подозрение у него вызвала моя дрожь.
Все, что я перенес до этого в аэропорту, измотало меня, но задерживать нас было не за что, и в конце концов мы выбрались в ту зону, что принадлежит Соединенным Штатам.
А позже, вечером, мне подумалось, что я прозевал самый лучший момент из всей поездки за границу — включая, увы, курортный отдых: момент, когда таможенник возвращает тебе паспорт со словами: «Добро пожаловать домой».
Перевод с английского Леонида Мотылева
Фотографии Пола Иковика
Я всегда чувствовал, что люди смотрят на меня как на изгоя: ты просишь просто чашку кофе, а человек прищуривается в ответ.
Я всегда чувствовал себя посторонним и уверен, что подозрения вызываю именно из-за сильного желания быть своим.
Я хотел бы жить без постоянного самоанализа — так, чтобы чувство вины, раскаяние, надежда и тревога пусть и присутствовали бы, но не занимали господствующего места в сознании.
Я хотел бы принадлежать миру, ориентированному на творчество, сохранение, достижения или просто на проживание. Но мир постороннего, который я избрал для себя и где обучил себя жить, зиждется не на этом. В основе его — наблюдение.
Постоянную настороженность можно видеть у животных, которым неоткуда ждать помощи, у которых нет возможности сражаться и нет допуска на ошибку. Это настороженность существа, полностью зависящего от капризов и благоволения среды. Это привычка малого ребенка. Исторически — это привычка еврея.
Нас, детей евреев-иммигрантов, склоняет к наблюдательности память о былых унижениях и обидах. Склоняют самостоятельно открытые и навязанные удовольствия обособленности и размышления.
Приученным изворачиваться и жить на грани, приученным не ассимилироваться, нам стала ясна бесполезность компромисса с окружением. Поэтому наша жизнь — отчаянная попытка открыть такую сторону мира, которая не подлежит интерпретации.
Верные нашему прошлому, мы живем и работаем с врожденным, благоприобретенным и усвоенным представлением о личной тщете и красоте мира.
Перевод с английского Виктора Голышева
Евреи на экспорт
И первая, и последняя на сегодня сердцеедки экрана — Теда Бара[19] и Вайнона Райдер[20] — еврейки; но кто бы догадался, если б не знал?
Положение евреев как меньшинства в фильмах сопоставимо, скорее, с положением геев, чем черных, — ведь они могут либо скрывать, либо раскрывать свою принадлежность.
Можно вспомнить традиционные, символические, стереотипные «ячейки» для актера-гея (или, лучше сказать, актера, представляющего стереотип гомосексуальности): «разрешенные», или «квотированные», роли, которые исполняли Франклин Пэнгборн, Билли Де Вульф, Грэйди Саттон[21]; но подавляющее большинство настоящих геев в кино были вынуждены помалкивать о своей сексуальной ориентации.
То же самое и с евреями. Когда они играют в фильмах клишированные (слабые, ходульные) образы, им дозволяется не скрывать свое еврейство (Леонид Кински, Миша Ауэр, Феликс Брессарт). Однако когда еврейские актеры или актрисы ведут себя естественно (т. е. как евреи), их воспринимают в «общечеловеческом» плане.
Черным была неприятна карикатурная игра Мантана Морленда, Уилли Беста, Степина Фетчита, Баттерфлай Маккуин[22], и лишь в последние пятнадцать лет кинозрителю стали показывать афроамериканских актеров довольно часто, т. е. не квотируя число нормальных, нестереотипных ролей.
Такой выход на свет виден также в недавних фильмах про геев и образах геев для внутриамериканского потребления: Хэл Холбрук в «Тем самым летом»[23], Дэниэл Дэй-Льюис в «Моей прекрасной прачечной»[24], Брюс Дэвисон в «Давнишнем компаньоне»[25], Том Хэнкс в «Филадельфии»[26]. Эти роли и игра актеров — не квотированные откаты либеральному сознанию: в них автор и актер достоверно выражают, как они понимают эту сторону человеческой природы — а именно гомосексуальность.
Но мы, евреи, по-прежнему держимся в тени.
Лесли Говард, Кэри Грант, Пол Лукас, Кёрк Дуглас, Джон Гарфилд, Леон Эймс, Мелвин Дуглас, Эдвард Г. Робинсон, Ли Джей Кобб, Пол Ньюман[27] — все они евреи — воспринимаются в «общечеловеческом» плане, и евреев на экране можно наблюдать только в оскорбительно шаблонных образах (к примеру, владельцев ночного клуба в «Блюзе о лучшей жизни» Спайка Ли) — если бы так играли афроамериканцев, у кинотеатров выстроились бы пикеты. Еврейские звезды кино, о которых говорилось выше, — и позвольте мне добавить к роковым соблазнительницам типа мисс Бары и мисс Райдер имена Полетт Годдар, Барбары Стэнвик, Сильвии Сидни, Шелли Уинтерс, Джуди Холлидей, Лорен Бэколл, Анук Эме, Барбры Стрейзанд — воплощают на экране героическую литературу, которой мы, евреи, можем гордиться и которую способны воплотить. Но для этого нам пришлось пойти на своего рода духовную ассимиляцию. То есть мы гордились этими актерами и актрисами, но при этом осознавали (и, в некоторой степени, одобряли) их «уход» — а что есть, то есть — от еврейской идентичности. За исключением — и весьма примечательным — таких ролей, как у Джона Гарфилда в «Джентльменском соглашении», Рода Стайгера в «Ростовщике», плюс несколько ролей Сэма Ливина, пока не увидел семью главного героя в «Днях радио» Вуди Аллена, евреев в американских фильмах я опознавал нечасто.
Джон Гарфилд в фильме режиссера Элиа Казана «Джентльменское соглашение». 1947 год
Актеры-евреи добились признания ценой отказа от своей самобытности. Еврейские сценарии, точно так же, доходили до экрана только в стерилизованном виде. («Авалон», прекрасный фильм Барри Левинсона об опыте жизни его родителей в иммиграции, не имеет, насколько помнится, никаких примет, которые говорили бы о том, что это еврейская семья.)
Лучший фильм о любви, по моему мнению, — «Короткая встреча»[28]. Сюжет этой истории о невозможности любовных отношений, по сути своей, гомосексуальный, в основе его — постыдная тайна двух главных героев и причина неизбежности их расставания. Невозможность их любви и придает фильму неизбывную горечь — перед нами история любви геев, рассказанная сценаристом-геем и воплощенная в гетеросексуальной форме.
Точно так же, пожалуй, лучшая американская пьеса — это история еврея, рассказанная евреем и воплощенная в «общечеловеческом» плане. Вилли Ломен — еврей, занимающийся сугубо еврейским делом. Но так его никогда не воспринимают. Его судьба никогда не осознается как судьба еврея, и в результате великий вклад в еврейскую и еврейско-американскую историю утрачен.
Утрачен он и для культуры вообще, и, что еще важнее, он утрачен для евреев, его полноправных обладателей.
В этом смысле мы не слишком отличаемся от американских индейцев, кости предков которых в Блэк-Хилс эксгумировали, вывезли из священных мест и отправили в Смитсоновский институт «ради пользы для всех американцев».
Все равно как если бы Великобритания объявила чечетку своим достоянием, сославшись на ирландский танец в деревянных башмаках как на ее прародителя.
И как тут не вспомнить Луи Армстронга, которого доминирующая культура раскручивала не как афроамериканца, а лишь как «Международного посла доброй воли» — что означает «Почетного арийца», — а еще одним таким посланцем был Дэнни Кей[29].
Недавно я посмотрел фильм «Крутые виражи», историю сборной Ямайки по бобслею. В одной из сцен ямайский паренек узнаёт от отца, что в Майами его ждет работа в адвокатской конторе «Виндзор, Виндзор и Коэн». Название конторы повторяется несколько раз, и каждый раз «Коэн» произносится с нажимом, на случай если зритель не поймет, что оно введено в название хохмы ради.
Какой юмористический потенциал нашли в еврейской фамилии, чтобы вставлять ее в комедию? Разве в ней есть что-то смешное? Ей тысячи лет, и это слово на иврите означает «священник». Я не нахожу в нем ничего особенного — если не считать, что его использовали хохмы ради.
И «Список Шиндлера» мне не нравится.
В моем понимании, это «Мандинго» для евреев. «Мандинго» — это эпопея о жизни рабов, снятая для тех, кому интересно посмотреть, как плохо обращаются с хорошо сложенными неграми. «Список Шиндлера» — еще один пример эмоциональной порнографии.
Мы видим на экране не Холокост. Это кинопроект, и люди в этом фильме не подвергаются надругательствам, они разыгрывают некую пьесу, дающую зрителю возможность поупражнять некую сторону своего «я» и назвать это упражнение «состраданием». В «Списке Шиндлера», «Танцах с волками», «Джентльменском соглашении»[30] представитель доминирующей культуры снисходит до помощи тем, кому с родом-племенем повезло меньше, чем ему, пытается спасти их и терпит неудачу, облагораживая таким образом себя и — расширительно — свою расу. Этот удобоваримый шаблон — не просто фальшь, это вранье.
У «Нью-Йорк таймс» есть премилая привычка устраивать разнос очередным выходкам желтой прессы на странице комментариев и обсуждений. В таблоидах скандалы публикуются на первой полосе. В «Таймс» они идут на странице комментариев — следующей за редакционной. «Разве не прискорбно, — сокрушаются их авторы, — что нас заваливают публикациями о скандале с…; такими фактами, как…»
Точно так же «Список Шиндлера» — показное обличение нацистского истребления евреев — на поверку оказывается лишь очередным примером надругательства над ними. Евреев в данном случае не уничтожают физически, ими только помыкают на потеху публике. И это ужасно. Ведь в конечном счете этот фильм не способен «просветить», «достучаться до широких масс, иначе оставшихся бы в неведении об этом страшном злодеянии». Это не поучение, а мелодрама. Люди в зале не усваивают ничего, кроме эмоционального посыла любой мелодрамы: они лучше, чем экранный злодей. Даже само утверждение, будто этот фильм поучителен, вредно.
Он пагубен. Зрители приходят в кинотеатр, чтобы осудить действия, которые, как их уверили, — и это главная мораль фильма — они никогда бы не совершили, и уходят с ощущением, что эта цель достигнута.
«Мораль» эта — вранье. Зрители ничуть не лучше «негодяев-нацистов». Каждый из нас потенциально способен на злодеяние — точно так же, как каждый из нас способен на подвиг.
Но фильм потакает зрителям. Он (как и любая мелодрама) помогает им почувствовать себя лучше Злодея; и, поддавшись либеральному самообману, уверовать, будто это уже моральное свершение.
«Если не заплатишь за квартиру, я брошу твою дочь на рельсы» — вот механизм «Списка Шиндлера».
Нацисты — это злодей с нафиксатуаренными усами, а евреи — это дочь. Фильм так же далек от филосемитизма, как тревога за девушку на рельсах — от феминизма.
Две шутки слышал я в Израиле: 1) Нет дела прибыльнее, чем Холокост. 2) Знаете, почему Гитлер покончил с собой? Он получил счет за газ. Отвратительны ли эти шутки? Возможно, да, возможно, нет — но это искренние попытки с помощью эффектной шутки подступиться к непостижимому и удручающему феномену геноцида.
С другой стороны, «Список Шиндлера» — эксплуатация этой темы.
Перевод с английского Петра Степанцова
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Клорис Личмен (р. 1926) в эксцентрической кинокомедии Мела Брукса «Всемирная история, часть первая» исполняет роль злобной фурии мадам Дефарж, одной из так называемых «вязальщиц» — ярых сторонниц Великой французской революции и завсегдатаев публичных казней. Персонаж романа Ч. Диккенса «Повесть о двух городах». — Здесь и далее прим. перев.
[2]. Джесси Джексон (р. 1941) — американский общественный деятель, один из самых влиятельных религиозных лидеров среди афроамериканцев США.
[3]. Натан Бирнбаум, известный под псевдонимом Джордж Бёрнс (1896–1996) — американский актер, комик, автор книг, лауреат премии «Оскар».
[4]. По-видимому, имеется в виду Бернард Шварц, известный под псевдонимом Тони Кёртис (1925–2010) — американский актер, чрезвычайно популярный в конце 50-х — начале 60-х годов ХХ века.
[5]. «Black is beautiful» — зародившееся в 60-х годах XX века движение афроамериканцев, целью которого было опровергнуть распространенное тогда мнение об уродливости черной расы.
[6]. Кэри Грант (наст. имя Арчибальд Александр Лич; 1904–1986) — знаменитый англо-американский актер — по признанию Американского института кино, величайший в истории Голливуда после Хамфри Богарта.
[7]. Клаус Кински (наст. имя Николаус Карл Гюнтер Накшиньский; 1926–1991) — немецкий актер театра и кино. Как и Лоуренс Оливье, никакого отношения к евреям не имеет — наполовину поляк, наполовину немец.
[8]. Маркус Гарви (1887–1940) — видный деятель негритянского движения за равноправие. Основатель Всемирной ассоциации по улучшению положения негров.
[9]. Аки — плодовое дерево, распространенное в Западной Африке и Центральной Америке.
[10]. Ноксима — средство от солнечных ожогов.
[11]. Меир Лански (1902–1983) — один из крупнейших воротил американского преступного мира.
[12]. «Ноттс Берри Фарм» — тематический парк в городе Буэна-Парк, штат Калифорния.
[13]. «Саймон говорит» — групповая игра, в которой ведущий отдает другим приказы, начинающиеся словами «Саймон говорит» (например, «Саймон говорит: руки вверх»). Приказы, где эти слова отсутствуют, выполнять не следует, выполнивший такой приказ выходит из игры.
[14]. Шафлборд — спокойная игра, в которой противники специальными лопаточками перемещают по площадке шайбы.
[15]. Лагерь «Беззаботность» — горный лагерь из мюзикла «Жаль, что тебя здесь нет», поставленного в 1952 году.
[16]. Имеется в виду самоубийство девушек, которых принуждали к браку с нелюбимыми.
[17]. Из стихотворного «фрагмента» С. Т. Кольриджа «Кубла Хан». По словам автора, это частичная запись тех строк, что он сочинил во сне, находясь под воздействием болеутоляющего средства. Записать все ему помешал некий гость, прибывший по делу.
[18]. Доведение до нелепости (лат.).
[19]. Теда Бара (наст. имя Теодосия Барр Гудман; 1885–1955) — американская актриса, звезда немого кино и секс-символ конца 10-х годов XX века.
[20]. Вайнона Райдер (наст. имя Вайнона Лора Хоровиц; р. 1971) — американская актриса, голливудская звезда.
[21]. Франклин Пэнгборн (1889–1958) — американский комедийный актер. Билли Де Вульф (1907–1974) — американский характерный актер. Грэйди Саттон (1906–1995) — американский актер кино и телевидения.
[22]. Мантан Морленд (1902–1973) — американский актер и комик. Уилли Бест (1916–1962) — американский актер кино и телевидения. Степин Фетчит (1902–1985) — американский комик и киноактер, первый негритянский актер-миллионер в истории. Баттерфлай Маккуин (1911–1995) — американская танцовщица и актриса; исполнительница роли Присси, чернокожей служанки Скарлетт О’Хара в фильме «Унесенные ветром» (1939).
[23]. Хэл Холбрук (р. 1925) — известный американский исполнитель характерных ролей. В телефильме «Тем самым летом» (1973) его герой мучительно пытается наладить отношения с сыном, который разорвал их, узнав, что его отец гомосексуалист.
[24]. Дэниэл Дэй-Льюис (р. 1957) — британо-ирландский актер. В фильме «Моя прекрасная прачечная» (1985) поднимаются многие острые темы современности, в том числе тема однополой любви.
[25]. Брюс Дэвисон (р. 1946) — американский актер, режиссер и продюсер. Драма «Давнишний компаньон» (1990) — один из первых фильмов о проблеме СПИДа в среде гомосексуалистов.
[26]. Том Хэнкс (р. 1956) — американский киноактер, обладатель двух «Оскаров», в том числе за главную роль в «Филадельфии» (1993), одном из первых фильмов о проблеме СПИДа и гомофобии.
[27]. Лесли Говард (наст. имя. Лесли Говард Штайнер; 1893–1943) — британский актер театра и кино. Пол Лукас (наст. имя Пал Лукач; 1891–1971) — австро-венгерский и американский актер, лауреат «Оскара». Кёрк Дуглас (наст. имя Исер Даниелович; р. 1916) — великий американский актер театра и кино. Джон Гарфилд (наст. имя Яков Юлий Гарфинкль; 1913–1952) — американский актер, прославился ролями бунтарей из рабочего класса. Леон Эймс (1902–1993) — американский актер кино и телевидения. Мелвин Дуглас (наст. имя Мелвин Эдуард Хесселберг; 1901–1981) — американский киноактер, обладатель двух «Оскаров» и двух звезд на Голливудской аллее славы. Эдвард Г. Робинсон (наст. имя Эмануэль Гольденберг; 1893–1973) — американский актер, обладатель «Оскара» за вклад в кинематограф. Ли Джей Кобб (наст. имя Лео Джейкоб; 1911–1976) — выдающийся американский актер театра и кино. Пол Ньюман (1925–2008) — один из самых знаменитых актеров в истории Голливуда, продюсер, режиссер, обладатель «Оскара».
[28]. «Короткая встреча» (1945) — британский фильм-мелодрама режиссера Дэвида Лина по пьесе Ноэла Кауарда.
[29]. Дэнни Кей (наст. имя Дэвид Дэниел Каминский; 1913–1987) — американский актер, танцор, певец и комик еврейского происхождения, обладатель трех звезд на Голливудской аллее славы.
[30]. «Танцы с волками», или «Танцующий с волками» (1990), — фильм Кевина Костнера о служащем американской армии времен Гражданской войны, оказавшемся среди индейцев. Большинство диалогов в нем — на языке лакота. «Джентльменское соглашение» (1947) — кинодрама Элиа Казана о журналисте, который получает задание написать статью об антисемитизме и для погружения в тему на время сам «становится» евреем, изменив имя.