[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2012 ЭЛУЛ 5772 – 9(245)
Шолом-Алейхем
Перевод с идиша Боруха Горина
Тоска по дому
Нет ничего на белом свете, о чем рано или поздно не узнают в Касриловке. Нет в мире таких новостей, которые не донеслись бы даже и до маленьких людей.
Что и говорить, по дороге они малость устаревают, что и говорить, они не из первых рук — и что с того? Большое дело! У нас даже считают, что это плюс, огромный плюс! Ведь между нами, ну узнают касриловские евреи о нынешних радостных долгожданных, утешительных событиях в мире, на месяц-два, а то и на год позже — не велика беда!
Короче говоря, дошло и до маленьких людей в Касриловке, хоть и с запозданием, новое словечко — сионизм.
Поначалу что бы оно значило, точно поняли не все. Ну а после, когда в Касриловке догадались, что слово «сионизм» идет от того самого Сиона из молитвенника, что сионисты — это те, кто хочет переправить всех евреев в Землю обетованную, то-то было смеху — наши хватались за бока, животики надрывали! Так хохотали — вся округа слышала. А уж какие шутки отпускали в адрес доктора реб Герцля, доктора Нордау и всех остальных докторов — прямо собирай их, записывай да издавай отдельной книжкой. И хотите верьте, хотите нет, а книжка вышла бы поостроумнее этих анекдотиков и притч, что печатают на оборотах календарей!
И вот ведь что хорошо в касриловцах — они посмеются-посмеются, а как отсмеются, обдумывают, и не раз, над чем смеялись, пока не додумаются, в чем тут суть. Так и с сионизмом — сперва над ним насмеялись, наглумились, а потом стали слушать, что про него говорят, читать про него в газетах да друг дружке пересказывать. Ну а потом пошли слухи о каком-то банке, еврейском банке с еврейскими акциями, а раз так, стало быть, речь о деле, о гешефте, о деньгах — ну а с деньгами чего только не провернешь в наше время! Особенно когда имеешь дело с турками в этих красных ермолках, ведь турки-то эти такие же голодранцы, как и касриловцы!
Так что касриловцы прикипели к сионизму. Они, слава Б-гу, люди не упертые. Еще вчера казавшееся им немыслимым, как рассечение Чермного моря, сегодня представляется им не сложнее, чем съесть бублик или раскурить папироску! Выкупить у турков Землю Израиля — чего проще. Да вы сами подумайте, за чем дело стало? Не в деньгах же закавыка. Да один Ротшильд, захоти он, может скупить всю Землю Израиля, со Стамбулом и турками в придачу! И сговорятся они — сговорятся, как же иначе! — для начала, как водится, поторгуются, но вообще-то рублем меньше, рублем больше — невелика разница! А если турок не захочет продать? Скажете тоже! Почему ему не захотеть? Деньги ему нужны позарез, а кроме того, мы с ним как-никак свои люди, да нет, родня, можно сказать, братья, Исаак и Исмаил…
Короче, посовещались, и не раз, — и с Б-жьей помощью учредили организацию — и тебе члены, и председателя избрали, и сопредседателя, и казначея, секретаря, и поверенного — все как у людей. Обязались платить членские взносы — кто копейку в неделю, а кто и две. Парни произносили речи — говорили зажигательно. Слова «сионизм», «сионисты» зазвучали все громче. Имена доктора Герцля, доктора Нордау и других докторов замелькали в разговорах все чаще. Членов становилось все больше, взносов собрали столько, что пришлось специально провести общее собрание, надо же было решить, что делать с такими деньжищами: не трогать капитал касриловским сионистам и создать свой фонд, отправить деньги в центр или, подсобрав еще средств, купить акции еврейского банка?
Такого шумного собрания, как это общее собрание, доложу я вам, в истории Касриловки и не упомнят. Мнения разделились. Одни выступали за центр: мол, мы должны поддерживать центр, иначе на что центру жить? Другие возражали: центр, говорили они, как-нибудь перебьется и без касриловских капиталов, мы что, подписались весь мир опекать? А Касриловку кто-нибудь опекает? Если б каждый сам о себе заботился — больше было бы толку!
Но тут встал председатель, Ноях, зять богача Иоси, парень образованный, но совсем молодой, у него и бородка еще не пробилась, — дал им прикурить:
— Четыре тысячи лет, — председатель Ноях так с ходу начал, краснобай был тот еще, — четыре тысячи лет смотрят на нас с этих пирамид. Так обратился к своей гвардии великий Наполеон, когда отправлялся завоевывать Египет. С такими же словами, пусть и с небольшой поправкой, мне хочется обратиться к вам. Вот уже без малого две тысячи лет, братья мои, мы пребываем не на высоте пирамид, а в самом-самом низу. Вот уже почти две тысячи лет мы смотрим, нет, не на нашу гвардию, а смотрим вдаль, не явится ли нам Мессия и не вызволит ли нас, не приведет ли в край наших отцов, в Землю Израиля… Вот уже почти две тысячи лет, как мы постимся 17 тамуза, девять дней не едим мяса и, обливаясь слезами, Девятого ава сидим в рубище на земле, скорбя по разрушенному Храму… Вот уже почти две тысячи лет, как мы по семьдесят и семь раз на дню вспоминаем Сион и Иерусалим. И вот я спрашиваю вас: а что сделали мы ради Сиона, ради Иерусалима?
Стенографов в Касриловке еще не завели, так что никто не записал замечательную речь председателя Нояха слово в слово, и это большое упущение. Так что нам остается довольствоваться несколькими тезисами, которые запали в память, и ограничиться финалом его блистательного выступления.
— Ныне же, — так завершил свою речь председатель Ноях, и испарина выступила у него на лбу, — ныне же мы дожили до таких времен, когда старый дряхлый Изя, похоже, очнулся, расправил усталые члены, осмотрелся и взывает к нам: «Дом Иакова, встань и иди!», встаньте дети, идите! Господа, мы не можем ни на кого полагаться, не можем рассчитывать на чудо, надеяться, что нашу работу сделают за нас люди великие, ибо, если мы будем рассчитывать на людей более великих, мы так и будем пребывать в ожидании. Скорее река потечет вспять, чем богач раскошелится на дело Сиона. Только собственными силами мы сможем построить наше великое здание. Сказано же: «Если не я за себя, то кто за меня?» Мы дожили до того, что евреи могут вести речь о собственном еврейском банке, и этим конечно же следует гордиться. Конечно же мы не должны оставаться в стороне, и касриловцы тоже должны иметь долю в еврейском банке. Но хочу поставить вас в известность, господа, пока мы не располагаем суммой, достаточной для приобретения хотя бы одной акции, и отчет об этом вскоре представит наш казначей. Пока не хватает нам большей половины необходимой суммы, а именно пяти-шести рублей. А раз так, нам, братья мои, следует собрать эти деньги тут же, пусть каждый даст, сколько может, но десять рублей у нас должны быть, и никакие отговорки не принимаются. Наши братья во всем мире должны знать, что в Касриловке есть сионисты, что и здесь горит святое пламя Сиона! И пусть доктор Герцль видит, что его усилия не пропадают втуне!..
Аплодировать и кричать «браво!» в Касриловке еще не научились. И слава Б-гу! Чего-чего, а галдежа у нас и так перебор! А если бы у нас еще и в ладоши стали хлопать и кричать «браво!», все бы, не дай Б-г, оглохли. Если тебе так уж не терпится поделиться с товарищем, чего б не потрепать его по плечу, не сказать: «Ну, как тебе наш председатель? А?» — «Краснобай, черт его дери!» — «Вот это дока так дока! Тут тебе и каша, тут тебе и борщ, и Талмуд, и комментарии…» — «Это ж какую голову надо иметь, чтобы все запомнить!» — «Дурак ты! Он же днями и ночами корпит над книгами!»
Словом, договорились подписаться на акцию. Но легко сказать — подписаться разом… Это все равно — так у нас говорят — как кошке перебраться через речку. Мы же тут, в Касриловке, у черта на куличках, а банк — в Лондоне, у Б-га за пазухой. Что тут началось — светопреставление, да и только. Шмая, поверенный секретарь касриловских сионистов, пока получил ответ, куда и как посылать деньги, пальцы до кости стер. А когда выяснил, тут на его голову новое несчастье — касриловский почтмейстер. Касриловский почтмейстер, разжиревший бездельник, не переносит запаха чеснока (хотя, как говорят, сам лопает его за обедом почем зря!). Стоит в почтовой конторе собраться больше двух евреев, как он затыкает нос, строчит и бормочет: «Шолом… Шлемка… чеснок…»
Когда Шмая протянул ему пакет, почтмейстер бросил ему пакет в лицо:
— Адрес написан не по правилам.
Шмая адрес переписал, так в следующий раз он бросил ему пакет со словами:
— Почему сургуч не принес?
В третий раз прицепиться было не к чему, и он, осмотрев пакет со всех сторон, разогрел сургуч и стал его запечатывать. При этом расспрашивал Шмаю, что у него за гешефты в Лондоне, да чего это вдруг он шлет туда деньги. И Шмая возьми да и ляпни, впрочем, может, ему похвастаться захотелось — все поверенные же хвастуны, каких мало, — мол, деньги мы посылаем в наш собственный еврейский банк!
Почтмейстер выпучил на Шмаю глаза:
— Жидовский банк? Слыханное ли дело, чтобы у евреев был банк?
А Шмая решил: «Раз ты такой антисемит, я тебе покажу “жидовский банк”!» И давай заливать (а поверенные приврать любят!): мол, первее еврейского банка во всем мире нет. Наличными у него двести тысяч миллионов фунтов стерлингов! А на наши это такие деньжищи, что и не сосчитать, потому что за фунт стерлингов дают сто рублей, не меньше.
Почтмейстер все запечатывает пакет, поднимая Шмаю на смех:
— Брешешь, фунту стерлингов цена червонец.
— Так то не простой фунт стерлингов, — не сдается Шмая, — а золотой, он намного дороже!
— Ну ты и дурак! — смеется почтмейстер. — Кому ты лапшу на уши вешаешь? Все вы, евреи, мошенники! Вас хлебом не корми, дай только обдурить! Другой на моем месте тебя выпорол бы, а пакет отобрал! Да знаешь ли ты, что мне следовало бы тебя арестовать вместе с твоим пакетом и всем вашим кагалом за то, что отсылаете наши деньги в Лондон? Мы тут пашем, землю зубами роем, а вы, еврейчики, пришли на готовое, мало того, что жрете, пьете, так еще и пересылаете наши кровные денежки черт знает куда, в жидовский банк!..
Шмая, видя, во что он впутался, набрал в рот воды. Он бы многое дал, чтобы вернуть свои слова обратно, но — поздно (да и многие поверенные тоже много бы дали, чтобы вернуть свои слова и записочки, где врак, как в болоте грязи, обратно, но эк спохватились — поезд уже ушел!). Так что и наш касриловский поверенный был рад-радехонек, когда получил квитанцию и ушел подобру-поздорову!
А касриловцы стали ждать, когда же им пришлют акцию. Но вот прошел один месяц, и второй, и третий, и четвертый месяц — об акции ни слуху ни духу! Стали наседать на секретаря, то бишь поверенного: может, он не туда послал деньги или не так написал адрес — бедный Шмая знай твердит одно — что, он никогда отправлений не делал, и в комитет, и в центр, и в Лондон?! Эту шарманку он заводил семь раз. Но и литваки — а они истово верующие евреи, — и хасиды — а те сионистов терпеть не могли — только посмеивались:
— Ну, что мы вам говорили? Мы же вас предупреждали: выманят из вас пару-тройку рублей — и поминай как звали!..
Но смилостивился Г-сподь над нашим поверенным, и в одно прекрасное утро он получил письмо из Лондона, а в нем черным по белому написано, что акция, на которую он подписался, уже здесь, то есть не здесь, в Касриловке, а на границе, надо только ее растаможить.
Но вот прошел еще один месяц, и второй, и третий, и четвертый — а акции нет как нет. Касриловцы поедом едят поверенного:
— Где твоя акция?! «Надо растаможить», говоришь?
Изводили насмешками:
— Чтоб его душу за гробом так же растаможили, да чтоб кровь в сердце поступала у него так же, как к нам эта акция.
Бедняга куда только не слал письмо за письмом.
«Как же так? — писал он. — Где это слыхано, чтобы столько времени шла по почте одна-единственная акция?! Да если бы ее должны были пропустить через сто таможен, все равно бы давно пришла!» А членов организации он утихомиривал так:
— Ну, еще день-другой! Вы столько терпели, так потерпите еще чуток! Вы уже столько ждали, что столько же ждать точно не придется!
И как в воду глядел! Не прошло и девяти месяцев, как на имя раввина реб Иойзефла прибыл пакет (наш поверенный, бедняга, не хотел больше иметь никаких дел с почтмейстером). Так вот пришел, значит, этот пакет, и в дом этого самого раввина реб Иойзефла созвали всех членов организации на общее собрание. Но, поскольку все евреи, а касриловские евреи и подавно, всегда торопятся, у них всегда времени в обрез, каждый хочет опередить других, чего ж удивляться, что началась форменная свалка: всем так не терпелось потрогать акцию нашего собственного еврейского банка, что они отпихивали друг друга, рвали акцию друг у друга из рук.
И долго еще касриловские сионисты любовались акцией нашего еврейского банка: поначалу вздыхали, потом расплывались в улыбке. Они повеселели, взбодрились — у них отлегло на душе, как у скитальца, получившего весточку из дома. Но радость эта была не без грусти. Ноги у них просились в пляс, а глаза были на мокром месте.
Позже, когда все нагляделись на акцию, раввин реб Иойзефл — он в свалку не лез, стоял в стороне — не желал, чтобы его как раввина пропустили вперед, — попросил:
— А теперь дайте и мне взглянуть.
Надел очки, всматривался, разглядывал, медленно вертел в руках акцию нашего собственного еврейского банка, и, увидев еврейские буквы, буквы нашего святого языка, надел субботний картуз, и вознес благодарственную молитву «Давшему нам дожить до этого времени…», и при этом не сводил глаз с акции. Лицо его погрустнело, на глаза навернулись слезы.
— Ребе! Отчего вы расстроились? — спрашивали его. — Радоваться надо, плясать надо! А вы печалитесь, почему?
Раввин реб Иойзефл ответил не сразу. Достал из долгополого лапсердака огромный платок, с простыню величиной, высморкался, но, я так думаю, на самом деле он хотел смахнуть слезу, вздохнул и сказал:
— Как же я истосковался по дому! — И голос у него дрогнул.
ЧТО НАШЛИ В КАРМАНАХ
– Послушайте-ка меня! — сказал еврей с бычьими глазами. До сих пор он сидел в углу у окна, курил и слушал разговор об ограблениях, кражах и налетах. — Лучше я вам расскажу про кражу, что случилась у нас, — и где? В молельне, да еще в Судный день! Нет, вы только послушайте!
Наше местечко, Касриловка, — а я сам касриловский, — местечко, стало быть, наше маленькое, бедняцкое. Воров у нас не водится. Никто не ворует, потому как не у кого и нечего. Да и вообще, какой из еврея вор?! То есть, даже если еврей и вор, так не такой вор, чтобы полезть в окно или всадить нож. Закрутить, выкрутить, окрутить ближнего — это завсегда пожалуйста! Но запустить руку в чужой карман, чтоб тебя — не ровен час — схватили да повели в кандалах — такое подходит Ивану-злодею, еврею это не к лицу...
Но скажу наперед: все же у нас в Касриловке произошла кража, да еще какая — украли восемнадцать сотенных за раз!
Дело, значит, было так: случилось зачем-то заехать в наш городок гостю, подрядчику вроде бы, из Литвы. И заехал он аккурат к полуденной молитве в канун Судного дня. Первым делом он, понятно, отправился на постоялый двор, пожитки сбросил — и прямиком в молельню, в старую синагогу. Пришел он туда, значит, к полуденной молитве, и тут на него налетели старосты с синагогальными кружками.
— Шолом алейхем!
— Алейхем шолом!
— Откуда пожаловать изволили?
— Из Литвы.
— Как величать вас?
— Я что, уважаемые, на допрос попал?
— Вы, уважаемый, в синагогу пришли или что?
— А куда же мне еще, по-вашему, идти?
— Раз в синагогу пришли, то не иначе как молиться у нас будете?
— Куда ж я денусь?
— А раз так, бросьте сколько не жалко в кружку!
— А то! Не даром же мне молиться!
Словом, вытаскивает наш гость три серебряных рубля и кладет в кружку, ну а сверх того — рубль на кантора, рубль на бедняцкую школу, рубль на раввина, полтину на неимущих, и это не считая того, что раздал нищим при входе, а их у нас столько, не сглазить бы, что Ротшильдом надо быть, чтобы всем подать.
Ну, старосты видят, какого высокого полета птица залетела, и дали — как не дать — гостю почетное место у восточной стены. Вы спросите, а как выискали место, когда все места давно заняты! Как, как? А как находят место на торжествах, свадьбе или там обрезании, когда народу за столом, как сельдей в бочке, и тут — на поди — является богач? А потеснятся, и так потеснятся, что богачу место найдется. Потесниться — еврею не привыкать, ну а если кто потесниться не захочет, так его заставят...
Еврей с бычьими глазами замолк, проверяя, оценила ли публика его остроту, и продолжил:
— Короче, занял наш гость место и попросил служку принести подставку для молитвенника. Склонился над пюпитром, и стал готовиться к Кол-Нидре: надел китл, завернулся в талес, и принялся молиться. Молился-молился и ни разу не присел — а уж о том, чтобы прилечь, и речи нет! — и от пюпитра этот литвак ни на шаг, если не считать, когда надо было отступить на Шмоне эсре и припадать ниц... А весь пост простоять, даже не присев, — такое под силу разве что литваку!..
Но только протрубили в бараний рог, а значит, посту конец — и тут настал черед вечерней будничной молитвы, и меламед Хаим-Хоне (он, меламед Хаим-Хоне, испокон веков ведет эту вечернюю молитву) провозгласил «Вее-чееер-няяяяя», и тут раздался истошный крик: «Караул! Караул! Караул!» И наш гость упал без сознания. На него стали брызгать холодной водой, совать под нос нашатырь — ничего не помогает! А что случилось? Хорошенькое дело! Оказывается, у него, у литвака этого, при себе было восемнадцать сотенных, и он, стало быть, боялся оставить их на постоялом дворе — шутка ли, восемнадцать сотенных! Кому доверишь такие деньжищи в чужом городе? А держать их в кармане в Судный день тоже не годится, ну он и решил потихонечку спрятать их в пюпитре — литвак он литвак и есть! Теперь вы поняли, почему он не отходил ни на шаг от пюпитра?.. Но то ли во время Шмоне эсре, то ли, когда падали ниц, кто-то, как видно, деньги и стащил.
Словом, человек убивается, рыдает, вопиет к небесам: что ему теперь делать? Деньги не его, говорит он, чужие, он всего лишь конторский курьер, бедняк, кормилец семьи. Ему только и остается, что утопиться или повеситься, говорит, прямо здесь, в молельне, у всех на глазах!..
От таких его речей все прямо-таки остолбенели, позабыли, что постятся и что надо бы домой поторопиться. Стыд и позор перед гостем, перед самими собой — такая кража, восемнадцать сотенных! И где? В молельне, старинной касриловской синагоге! И когда? В Судный день! Слыханное ли дело!
— Служка! Закрыть двери на замки! — распорядился раввин. А у нас есть свой раввин, зовут его реб Иойзефл, настоящий еврей, честный, порядочный. Пусть в нем и нет блеска, зато он сама доброта, без единого изъяна человек. А уж чего он надумает, вам вовек не придумать, будь у вас на плечах даже не одна, а восемнадцать голов!
И как закрыли двери молельни, раввин реб Иойзефл, а он дрожал — дрожал всем телом, руки у него тряслись, глаза горели, — обратился к людям так:
— Внемлите, господа! Послушайте, случилась мерзкая история! С самого сотворения мира не было такого у нас, в Касриловке, такого негодяя, такого грешника, который решился бы украсть целое состояние у чужого человека, несчастного отца семейства! И когда?! В святое время, в Судный день, когда врата небесные настежь открыты, — слыханное ли дело! Как в такое поверить — никак не поверить! Но, если подумать, у человека и от рубля голова кругом идет, а тут целое состояние, восемнадцать сотенных, такое бедняге подвернулось испытание — бес его попутал, он и не выдержал, совершил неслыханное злодеяние, да еще и в такой день, — нам следует это дело досконально обдумать, дойти до самой сути. Небеса и земля дали клятву, что правда всплывет как масло на воде.
— И потому, — говорит он, — надо обыскать друг друга, обыскать, ощупать, обшарить карманы у каждого, от самого уважаемого богача до синагогального служки. Никого не пропуская, — говорит он. — И давайте начнем с меня.
Так сказал наш раввин реб Иойзефл и начал распоясываться, выворачивать карманы. Увидев это, распоясались и все члены правления, вывернули карманы, принялись обыскивать, обшаривать друг дружку. Так оно и шло, пока очередь не дошла до Лейзер-Иосла. Ну а тот давай упираться, давай артачиться. Во-первых, говорит, гость — явный мошенник, пакостник, как все они, литваки, никто у него никаких денег не воровал, это враки, вы что не видите — он все сам подстроил?!..
И только раззадорил людей: это как, самые уважаемые люди дали себя обыскать, а Лейзер-Иосл не дал? Тоже мне барин! Обыскать его! Обыскать! — слышалось со всех сторон.
Лейзер-Иосл понял, что дело плохо. И он стал слезно просить-умолять не обыскивать его. Он давал всевозможные клятвы, говорил, чтоб ему так жить, как он не брал этих денег. Но на такой позор он не может пойти, говорит, он умоляет пощадить его, не бесчестить обыском. Делайте, говорит он, со мной, что хотите, только обыскивать свои карманы я не дам!
Как вам нравится этот негодник? Вы, может быть, подумали, что его послушали? Снизошли до его просьбы?..
Послушайте, а ведь я забыл вам рассказать, кто он такой, этот Лейзер-Иосл. Так вот, Лейзер-Иосл, он не из касриловских, он из какого-то медвежьего угла. У нас он появился как жених. Наш богач его откопал, бес его знает где. Отыскал, видите ли, это сокровище для своей дочери. Тысячу страниц Талмуда наизусть, Писание от зубов отлетает, знаток святого языка, алгебры и геометрии, каллиграфии... в общем, совершенство, да и только! Как привезли к нам эту цацу, все, конечно, пошли поглядеть на него. Что за диво раздобыл наш богач? На первый взгляд ничего особенного: парень как парень, не сказать, что урод, разве что нос чуток длинноват, зато глаза горят, как угли, ну а как раскроет рот — огненный вулкан! Послушать, как он читает страницу Талмуда, стих Писания, отрывок из Рамбама, то-сё, — ураган, просто-таки ураган! Для этого стервеца ничего нет невозможного, любая тема ему по плечу! Сам реб Иойзефл сказал, что он мог бы быть раввином где хочешь... Ну а про современные дела и говорить нечего. У нас, знаете ли, есть свой большой ученый, наш малахольный, Зейдл реб Шаи, так вот он по сравнению с Лейзер-Иослом — щенок! Когда эта парочка садится за шахматы, мир может катиться в тартарары! Одним словом, всем удался!
Земляки иззавидовались, глядя на это сокровище, — не без того, — хоть и шушукались: мол, не иначе как клад с гнильцой. Люди ведь не любят больно умных: все хорошо в меру! Сразу видно: он себе на уме; в тихом омуте черти водятся; тот еще гусь, а притом любой свинье товарищ; ни рыба ни мясо, с кем ни попадя компанию водит, замужних и то не чурается…
И еще: придет, бывало, в молельню позже всех, о чем-то думает, никого вокруг не видит, обернется в талес и давай листать юридический фолиант или мудреный комментарий на Пятикнижие. Ермолка набок, и хоть бы слово из молитвы произнес! Нет, плохого ничего за ним не замечали, но поговаривали, что уж очень богобоязненным он не был — не бывает же человека без недостатков!
Но вернемся к нашему рассказу. Так вот, дошла очередь до Лейзер-Иосла, а парень не дает себя обыскать, и тут все поняли, что дело темное — значит, деньги у него! А он стоит на своем: он готов на свитке Торы поклясться, да пусть его порвут на части, да в грязи вываляют, да сожгут заживо — только не обыскивают карманы! Тут уж наш раввин реб Иойзефл, уж на что безупречный человек, не сдержался и как заорет:
— Ты, такой-сякой! Ты что о себе возомнил, мы тебе сейчас покажем! Как это так, человек, можно сказать, на краю гибели, мы все отринули гордыню, дали себя обыскать, а ты что — лучше всех?! Выбирай: либо признайся и верни деньги, либо выворачивай карманы! Ты затеял войну против целой, тьфу-тьфу, общины? Да мы с тобой не знаю что сделаем!
Долго ли, коротко, повалили этого вундеркинда и, не обращая внимания на вопли, стали обыскивать, обшаривать. Вывернули карманы. И что в его карманах нашли... Ну, как вы думаете, что нашли в его карманах? Обглоданную куриную ножку и полдюжины еще не высохших косточек от слив! Представляете, что была за сцена, когда у нашего сокровища нашли этот клад?.. Представляете, как они выглядели — он, его тесть-богач и несчастный раввин?.. Наш реб Иойзефл все отводил глаза, чтоб ни с кем не встретиться взглядом. А когда все разошлись по домам, по дороге только и разговоров было, что о кладе, найденном у нашего сокровища, и все держались за животики! И только реб Иойзефл шел поодаль ото всех, ужасно огорченный, расстроенный, голову опустил, глаза прятал, точно это у него такой клад нашли...
Так закончил свою историю еврей с бычьими глазами и раскурил папиросу.
— Ну а деньги? — послышалось со всех сторон.
— Деньги? Какие еще деньги? — для вида переспросил рассказчик, с удовольствием затягиваясь папиросой.
— Что значит — какие деньги? Восемнадцать сотенных!
— А-а-а! — протянул он. — Восемнадцать сотенных? Пропали.
— Пропали?
— Про-па-ли!!!
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.