[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2012 ЭЛУЛ 5772 – 9(245)
Это бесконечное отщепенство: Гершон Баданес
Нелли Портнова
Встретив в Берлине старого и больного Г. Гуревича, С. М. Дубнов записал: «Когда-то с грустью я читал его покаянные “Записки отщепенца”»[1]. Это «когда-то» было в 1884 году, будущий историк работал в петербургском «Восходе», в трех номерах которого было опубликовано странное произведение, подписанное: Гершон Баданес. Сам Дубнов, в 16 лет покинувший дом деда-талмудиста, был вполне отщепенцем (апикойресом). Но когда оказался в родном городе, переживал минуты острой жалости к деду, однако покаяния не было.
Титульная страница «Записок отщепенца» Гершона Баданеса, опубликованных в петербургском журнале «Восход». Март 1884 года
«Отщепенец — человек, утративший, порвавший связь со своей общественной средой» (Толковый словарь). Слово стало чрезвычайно популярным в ХХ веке. Причем его негативный («презрит.») смысл, например в лексиконе Горького[2], в политическом словаре советской эпохи приблизился к банальной ругани (хулиган, предатель, подонок). Но поверх осуждающего смысла это слово могло использоваться с обратным знаком: да, я — отщепенец, говорили бывшие диссиденты И. Богораз и А. Зиновьев[3] с гордостью. Иные самоназвания, не вызванные идеологическими обстоятельствами, означали нонконформизм или романтический пафос[4]. Но в любом случае имелось в виду некое «отпадение от целого».
Такое разведение смыслов случилось еще в XIX веке, когда два представителя одного идейного движения употребляли это слово с двумя противоположными коннотациями: исключительно позитивной и традиционно-негативной. Анархист-социалист Н. М. Соколов, книга которого «Отщепенец» вышла в 1866 году и сразу была конфискована, а автор заключен в главную крепость страны, придавал слову универсальный смысл. «Отщепенство», в его толковании, — любое противодействие несправедливости, сам акт духовного противостояния государственным и общественным устоям, своеобразный мотор прогресса. Отщепенцы — это «все те люди, ремесло которых не показано в статистических списках: изобретатели, поэты, трибуны, философы и герои», это все, «поклявшиеся жить свободно, которые делали все и ничего не сделали, спокойные безумцы, выполняющие свое какое-то призвание, кто не стоит твердой ногой в практической жизни, кто не имеет ни профессии, ни состояния или ремесла, кто не может ничем назвать себя»[5]. За стоиками и христианами, сектантами и утопистами следовали социалисты, «которые вели и будут вести борьбу за освобождение самого многочисленного и бедного класса рабочих»[6].
Гуревич-Баданес (1854–1929), социалист, воспитанный на книге Н. М. Соколова, но сам представитель следующего поколения и еврей, после погромов 1881 года переживал жестокий кризис, и тех же социалистов, как и всю эмансипированную еврейскую молодежь, включая себя, обвинил в отщепенстве. Не возвысил, но обвинил.
Русско-еврейские писатели пользовались близкими ивритскими словами: мешумад / мумар («отступник»), — но внимание Баданеса сосредоточено на сложных идейно-социальных и культурных изменениях, произошедших в еврейской общине начиная с 1850-х годов. Себя он включает в эту историю, хотя никак не мог относиться к первому, «доисторическому», десятилетию. Вообще в структуре повествователя Я и Мы — одно и то же, субъект — лицо народно-национальное, слитное и отделенное от масс, отличное от русского варианта народников. Автор может писать стилями нескольких жанров: стилем публицистики, сатиры, исповеди-раскаяния, мемуаров-записок. Присутствует и высокий проповеднический стиль — произведение открывается речью знаменитого Магида из Кельма (1828–1899), обвиняющего прихожан в пассивности и призывающего к покаянию:
Перед каждым из нас лежит труп, труп прожитого нами времени. Кому тридцать лет, перед тем тридцатилетний труп, кому семьдесят — семидесятилетний труп. Мы тащим этот труп с собою повсюду. И в виду этого трупа мы грешим, лжем, обманываем и предаемся суете!.. Зачем же вы позорите ваш собственный труп? Зачем вы не каетесь, не очищаете своей совести?![7]
Баданес открыто использует щедринский способ типизации, щедринские образы: действие происходит в городе Подвздошине, подобном Крутогорску и Глупову; на авансцене появляются: Сквозник-Дмухановский, генерал Дыба, Коробочка, полтавский землевладелец Разкошеляев и либеральный газетчик Сладкопевцев, государственный юноша Скоропостижный. Сменяющие друг друга эпохи получают имя лидера: эпоха «патриарха», «акцизника», «крымского деятеля», «шмендеферника» (железнодорожника), «жмудянина» и, наконец, «отщепенство». Патриархальный этап представлен как пародия на книгу Бытия с реминисценциями из Островского:
Вначале был, конечно, хаос и мрак густейший. Не было еще ничего сознательного: ни тротуаров, ни мостовых, ни железной дороги, ни молитвенников на русском языке, ни тем паче студентов и студенток, адвокатов и акушерок. Напротив, короста поедала нас, гигиена была самая первобытная, мы путешествовали на «балагулах»; в прелом воздухе ешиботов и синагог прозябали какие-то золотушные существа <…>. В семейном и общественном быту царствовал единовластно патриарх, опиравшийся на ремень и на авторитет, предоставленный ему еще на скрижалях Моисея, со всеми их последующими комментариями. Это было не темное, а прямо мрачное царство.
«Патриарх» «вел только крупные дела и предприятия, знался с генералами и главнокомандующими, и это он первый повел евреев в крымскую кампанию». Во время патриарха возник тип акцизника, который «имел несомненное влияние на мое развитие и воспитание». Этот культуртрегер вносил в общественное сознание «половинчатость, лицемерие и ханжество»:
Это он в мой детский ум кинул семя сомнения, анализа, критики, это он учил нас элементарной грамматике культурных истин. У акцизника я подсмотрел, как он тайно нарушал святой день субботний куреньем табаку и пускал дым в отдушину. Это он гладко остриг мою курчавую голову, снял с меня ермолку и срезал то, что выдавалось ниже верхнего кончика уха. Полы он мне также подрезал, но не вполне.
Коммерческую линию акцизника продолжал «делец крымской кампании», приведший «приобретательские инстинкты», капитал, «жажду построек, поставок». Но продуктом его деятельности стали также и приобретения: меценатство, культура, знание и свет: «он построил себе два дворца, а еврейскому обществу — большую, великолепную синагогу, которая окружена была рядом лавок и магазинов».
Затем, «при лязге железных и стальных рельсов и стуке новых вагонов», явился тип «шмендеферника» (железнодорожника) — поклонника прогресса и «решительного новатора». Баданес вспоминает эту недавнюю эпоху в подробностях быта и поведения.
Нахально заменил он прежний, бывший в обиходе полудлинный сюртук кратчайшим пиджаком, привез с собою даже фрачную пару, сделанную у портного на Малой Морской или у венского marchand tailleur…
До русификации был еще один герой, и о нем говорится без язвительности. «Когда мы вышли уже из талмудического периода, стали просто тяготиться Талмудом; наша мысль лежала в других предметах», — тут и появился жмудянин (от «Жмудь» — область на северо-западе Литвы), талмудист и гебраист, знаток европейской литературы и немецкой философии, педагог и популяризатор. Он вывел подвздошинскую молодежь в «беспредельное море современной универсальной науки». Эпоха жмудянина — самая светлая полоса в их жизни. Итак, в поток ассимиляции еврейская молодежь вошла, подготовленная универсализмом жмудянина:
Мы ринулись, закусив удила, искать иные точки опоры и новые формы жизни. Новые формы нас очаровали и увлекли. Мы все более и более стали забывать колыбели, где мы родились, детские, слышавшие наш первый лепет, скамьи, на которых мы высидели наши первые мысли. Новая же среда многих из нас просто съела, ассимилировала физиологически.
Картина национальной жизни многогранна: быт, образование, социальные и экономические связи, культура, психология — публицистика отступает перед своеобразными мемуарами. Один из авторитетов, к которым обращается автор, — Спиноза: «…как сказал наш умница Спиноза: не плакать, не смеяться, а понимать… Плакать про себя, смеяться при других, а прежде всего, действительно понимать и понимать». «Понимание» новой еврейской интеллигенции, которое предлагает Баданес, — один из самых важных итогов его расследования. Она любознательна, динамична, открыта влияниям извне и подвержена соблазнам, в том числе, тем, которые открывала русская литература:
Мы сделались истыми русскими, страдали болями их и обратили все свои способности и страсти на служение им. Мы прошли с ними все знаменательные моменты последнего времени. Мозг наш одинаково воспламенялся, и нервы ходуном ходили. <...> Все результаты, все выводы мировой истории, современной европейской цивилизации открылись перед нами во всем блеске и величии. И мы отряхнули с ног наших прах мира сего, воспрянули духом и ринулись на борьбу с Зевсами...
Баданес показал как достоинства стремительного и безостановочного развития новорожденного еврея-интеллигента, так и опасность его слияния с русским духом, и эта двойственность являлась «незабвенной стороной нашей встречи с русским духом». Духовные ценности, которым учила русская литература, оказались соблазном. Но это уже произошло, и как сейчас разделить общую духовную собственность? На глазах своих антагонистов-антисемитов автор устраивает предполагаемый «раздел»:
Да давайте же, господа, сочтемся! Сколько кто вложил в сокровищницу бытия, в культуру? И, чур, не мошенничать!
Вот вам, господа, Белинский! Чему учил нас Белинский?
«Он сказал нам полное страсти слово, волновал и утешал нас, наполнял наши сердца скорбью и негодованием и вместе с тем указывал цель для наших стремлений...» (Салтыков). Получайте Белинского!..
Вот Добролюбов. Он нам объяснял всю тьму темного царства, всю глубину вашего лицемерия, господа либеральные Сладкопевцы, он научил нас любить меньшого брата, любить труд, знания, свет, завещал нам бороться за свет против тьмы! Возьмите его назад!
Вот вам и Некрасов, научивший нас понимать и жалеть русского мужика, русскую крестьянку, Орину — мать солдатскую, объяснивший нам, кому на Руси жить хорошо... Получайте его обратно!..
Автор не может «возвратить» Тургенева и Лермонтова, принадлежащих «всем людям» (а значит — и евреям). Взамен «отданных» забирает «своих» гениев: Антокольского, Рубинштейна, Мейербера, Галеви, Гейне, Берне, Спинозу, Ауэрбаха. Риторический прием демонстративного «раздела» мало что решает: вернуться к «родным подоплекам» невозможно, Щедрин с Лермонтовым, например, усвоены прочно самим Баданесом.
Так применение понятия «отщепенства» к российско-еврейской реальности дало возможность поставить главные вопросы будущего: отношение просветителей к традиции и русская культура для евреев. Кажется, следствие закончено: «Эйле-тейлдейс — сие есть происхождение отщепенства», — пишет он в финале. Но при таком уровне ответственности, которую он берет на себя, нынешнее отщепенство — предательство. А автор не может ответить как литератор еще одной книгой. И он прибавляет, в духе Магида: «Но что же мы делали дальше?»
Скоро он примет решение. Понять его можно, проследив реальную историю Григория Гуревича до создания «Записок».
Киев. Крещатик. Начало XX века
Строго говоря, у него было уже несколько моментов, которые не воспринимались как отщепенство, но которые вели к нему Гуревича, как и каждого русского еврея, прикоснувшегося к общему образованию. Григорий Евсеевич Гуревич (1854 — после 1929?) родился в Могилеве в богатой семье и, как это было принято, получил первоначальное домашнее обучение в русле еврейской традиции. Затем образованная и энергичная мать отправила сыновей в Германию, в еврейское коммерческое училище, — так произошло первое «отпадение» от «патриархальной» среды. По возвращении не желавший становиться коммерсантом Григорий начал готовиться в университет. Могилевские молодые евреи делали это коллективно, в кружке, где, кроме русской литературы, популярными были идеи социализма. Гуревич поступил вольнослушателем на юридический факультет Киевского университета; вместе с земляком Павлом Аксельродом и несколькими друзьями организовал секцию «чайковцев», занимавшуюся пропагандой в рабочих артелях. Дистанция между ним и еврейской общиной увеличилась, когда в 1873 году, чтобы спастись от ареста, Григорий бежал за границу по паспорту брата и вошел в Союз германских социал-демократов. Съезды и собрания, переправка в Россию нелегальной литературы — и одновременно учеба на медицинском факультете университета. Но в этом образе жизни и мыслей, казалось Гуревичу, не было окончательного «отщепенства», ибо он состоял в «Союзе евреев-социалистов», который возглавлял отчаянный революционер-романтик Аарон Либерман. Они не собирались полностью растворять национальные интересы в социальных.
Некоторое время еврейская идентичность не затрагивала принципов Гуревича как социалиста. В 1878 году, после принятия германскими властями «закона против социалистов», русские студенты-социалисты были арестованы и преданы суду. Гуревича выслали из Пруссии, и свое девятимесячное заключение[8] он отбывал в Англии. Освободившись, уехал в Париж, где продолжил и образование, и политическую активность, присоединившись к народовольцам. В Цюрихе, где собирались лидеры революционного движения, он заинтересовался палестинофильством, но цюрихские знатоки сказали ему, что колонизация Палестины — занятие бесполезное, ибо «живущие там старые евреи совершенно деморализованы и не пригодны к производительному труду»[9].
Но в 1881 году, вспоминал Гуревич, «под влиянием еврейских погромов в России и отношения к ним тогдашних русских радикалов, во мне стал намечаться перелом в пользу национально-еврейского настроения»[10]. Соратники-социалисты на «еврейские беспорядки» не реагировали, некоторые видели в них «справедливое народное восстание». «Я упрекал Аксельрода за то, что он не заявляет о своем отношении к этим позорным погромам. Он отвечал на мои упреки, что он недостаточно знаком с вопросом»[11]. Другие на первый план ставили партийную дисциплину; так, Л. Дейч писал П. Аксельроду: «Еврейский вопрос теперь действительно, на практике, неразрешим для революционера. Ну что им, например, делать в Балте, где бьют евреев?»[12]
Гуревич порывает с «Народной волей», вместе с другими эмигрантами устраивает кружок по изучению еврейского вопроса в России. Как профессиональный революционер Гуревич энергичен во всем: в устройстве побега из сибирской ссылки, в изучении разных групп европейских евреев, заметки о которых посылает в «Недельную хронику Восхода» (о синагоге в Швейцарии, о евреях «с отпечатком древности», о гравюре с еврейскими типами, о еврейской проституции и пр.). Он пишет на идише, считая себя «обязанным разрабатывать язык масс, подобно Успенскому и Златовратскому»[13]. Но этого было недостаточно: в Париже он задумывает и пишет «Записки отщепенца» (1883).
Отправив их в «Восход», Гуревич нелегально отправился в Россию, но был арестован по обвинению в связи с «Народной волей», осужден на полтора года, затем оправдан. После освобождения Гуревич принял решение уйти от всякой политики. Он поехал в Киев и начал работать там для еврейской общины — защищать ее интересы перед местной властью. По сравнению с оставленным кругом европейского уровня, он пишет о пустяках: о расходовании городской думой коробочного сбора, о еврейской статистике, экономике и финансах — на том же, что и ранее, языке обвинений и гнева. «Если вам невозможно устраивать протест, <…> будоражить все население, то у вас есть много вполне законных путей, и вы все их должны использовать, ни на минуту не успокоиться, пока не добьетесь восстановления попранного права и вырвете из рук экспроприаторов то, что им не принадлежит»[14]. В 1917 году он редактирует газету «Свободная еврейская община».
С. Дубнов встретил своего земляка в Киеве «совершенно раскаявшимся в своем юношеском социализме». Но за долгие годы своего киевского пребывания он не поверил ни в какое иное движение, в том числе национальное. Когда Л. Дейч назвал его в своей статье «первым социалистом-сионистом»[15], Гуревич возражал. В роли аполитичного «земского» деятеля он жил до ноября 1917 года, когда была провозглашена Украинская народная республика. Тогда Гуревич возобновил свои старые европейские связи и получил должность датского консула в Киеве, но исполнял его обязанности только до февраля 1918-го, когда советская власть утвердилась по всей Украине. Пришлось эмигрировать, на сей раз окончательно. В Париже, видимо, он вел жизнь частного человека, и следы его затерялись.
В 1880-х годах наука еще не определяла положение еврейства в галуте как тотальное изгойство. Как у многих еврейских литераторов, у Гершона Баданеса была точка отсчета — патриархальная община. Этапы, которые он описывал в истории своего еврейско-щедринского городка, набегая один на другой, демонстрируют неминуемость развития. При этом автор-летописец сидит рядом с исповедующимся социалистом, когда-то поверившим в вечные идеалы. Еврейские просветители, в том числе сотрудники «Восхода» (Дубнов, Фруг, Бен-Ами и др.), переходили к национальной идеологии более мягко и постепенно, нежели страстно и надрывно исповедующийся Баданес. После него будет множество отщепенцев-евреев в разных еврейских литературах ХХ века — его версия наиболее подробна и драматична.
То обстоятельство, что текст «Записок» был лишь началом покаяния социалиста, исключителен на фоне, например, русского народничества. Но он пошел «в народ» по-своему, без маскарадности и пафоса, свойственных ходокам в русский народ. Двадцать три года он искупал свой грех отщепенства способом, самым естественным и подходящим, отстаивая права и достоинство человека-еврея не в космосе человечества, а на конкретном участке земли.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Дубнов С. М. Книга жизни. Рига, 1925. Ч. 2. С. 125.
[2]. Горький назвал «ренегатство русской интеллигенции» «позорнейшим отщепенством» (Звезда. 1938. № 3. С. 91).
[3]. Богораз И. Отщепенец. М.–Иерусалим, 1976; Зиновьев А. Русская судьба. Исповедь отщепенца. М., 1988. См. также документальную кинотрилогию «Отщепенцы» (2009).
[4]. Рецептер В. «Эта жизнь неисправима...» Записки театрального отщепенца // Звезда. 2001. № 7.
[5]. Соколов Н. М. Отщепенец. Цюрих, 1872. С. 185.
[6]. Там же.
[7]. Баданес Г. Записки отщепенца // Восход. 1884. № 3. С. 2–3.
[8]. Г[уревич]. Первый процесс «нигилистов» в Берлине // Былое. СПб., 1907. С. 77–78.
[9]. Гуревич Г. Среди революционеров в Цюрихе // Еврейская летопись. Сб. 4. Л., 1926. С. 99.
[10]. Там же. С. 101.
[11]. Там же. С. 99.
[12]. Быть евреем в России. Материалы по истории русского еврейства. 1880–1890 / Сост., заключ. ст. и комм. Н. Портновой. Иерусалим, 1999. С. 100.
[13]. Гуревич Г. Среди революционеров в Цюрихе. С. 102.
[14]. Гуревич Г. С одного вола трех шкур не дерут. К вопросу о положении евреев в Киеве. Тип. Розетта, 1907. С. 23–24.
[15]. Гуревич Г. Среди революционеров в Цюрихе. С. 99.