[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2012 ЭЛУЛ 5772 – 9(245)
дэвид мэмет
В издательстве «Книжники / Текст» готовится к выходу сборник эссе известного американского драматурга и киносценариста, прозаика Дэвида Алана Мэмета. Предлагаем вниманию читателей ряд текстов из будущей книги.
Права меньшинства
Еврейские дети в христианской стране
Еврейские дети — меньшинство в стране, которая всегда была — отринем уверения в обратном — страной христианской.
Спор вокруг отношений церкви и государства — к примеру, многочисленные призывы запретить упоминание о Б-ге и молитве в муниципальных школах — для многих американских евреев имеет далеко не символическое значение.
«Молитва» для большинства поборников идеи «Сохраним Б-га в школе» означает «христианскую» молитву. И это в первую очередь не теологическая, а социологическая проблема межэтнических отношений. Борьба за сохранение молитвы в школе — это битва, затеянная протестантами по ностальгическим мотивам, и так ее понимают многие американские евреи, включая меня. Любовное томление по моноконфессиональному государству — вот что такое эта ностальгия. Желание вернуться в то существующее лишь в воображении время, когда была только одна религия/раса и когда все граждане признавали все его ценности.
В этом стремлении к однородности нет места евреям — точно так же, как в словосочетании «рождественские праздники». Столько же места, фактически, отводится им и в конструкции «церковь и государство».
И не надо говорить, что учеников-евреев освободят от выполнения определенных обрядов или, прежде чем предлагать участвовать в потенциально сегрегационных занятиях, их будут спрашивать, не сочтут ли они это для себя неприемлемым. Обе эти меры, продиктованные благими намерениями и выдаваемые за благодеяние, воспринимаются как проявление расизма.
Анализировать организацию и содержание потенциально сегрегационных видов деятельности с целью гарантировать защищенность меньшинств обязаны школы. Само собой, обиды и недоразумения будут иметь место в любом случае, но мы сможем лучше понимать друг друга, если будем выносить их на всеобщее обсуждение.
Еврейский ребенок, который растет в преимущественно христианском обществе, постоянно старается правильно оценить свою роль в нем, положение и сферу ответственности и часто разрывается между стремлением принадлежать к культуре большинства и стремлением остаться верным своему наследию, как в религиозном, так и в культурном плане.
Что касается культуры, евреи в США — такое же меньшинство, как афроамериканцы, индейцы и т. д.
Преобладание христианства в Соединенных Штатах уже (фактически) не осознается христианским большинством — оно укоренилось; настолько, что евреев, когда они начинают протестовать, одергивают: «Да ладно вам…»
Евреям говорят: «Да ладно вам…» — мол, рождественская елка на лужайке перед зданием суда — символ не Рождества, а всего лишь «праздничного настроения» и тому подобное. Но она — символ праздничного настроения только лишь в том случае, если вы христианин. В ином случае это утверждение еще более оскорбительное, чем сама елка, ведь оно требует уважения очень неуважительным способом.
Недавно на одном собрании памяти Мартина Лютера Кинга вся школа, в знак уважения к памяти доктора Кинга и к афроамериканским членам сообщества, читала стихи и пела песни. Одной из песен была «Лестница Иакова»: рефрен в ней — «воины Креста» — и ее исполнители обещают быть верными воинами Креста.
Еврейскому ребенку нельзя предлагать петь, эту да и любую другую песню, проповедующую христианские ценности. Чествовать как доктора Кинга, так и других представителей его расы можно и не исполняя религиозных гимнов. Ведь изменили же слова песни «Мы вместе собираемся»[1], и новая версия стала неотъемлемым атрибутом празднования Дня благодарения.
Слова песен, исполняемых на собраниях памяти Кинга и других подобных собраниях, надо точно так же изменить, чтобы удалить из них религиозные мотивы: ведь петь такие тексты оскорбительно для тех, кто исповедует другую веру.
Слова «мы воины Креста» отсекают участников хора — евреев от христиан, но дело не только в этом. Крест был символом Крестовых походов, инквизиции и множества прочих начинаний, которые вели к истреблению евреев. Пять тысяч лет[2] воин Креста был последним, что многие евреи видели перед смертью.
Детям и родителям, пришедшим на то собрание в честь Мартина Лютера Кинга — ему придавалось огромное значение, огромное значение придавалось и тому, чтобы оно прошло как нельзя более уважительно, — памятка предписывала явиться «при параде». Сочувствуете вы мне и другим евреям, которые явились «при параде», а затем слушали, как их дети поют песню, оскорбительную, в тех обстоятельствах, для их народа?
Неприметная обертка
Доставка материалов «Чарльза Атласа»[3] периодически нарушала мой покой, и еще как. Лет в девять-десять я откликнулся на рекламное объявление в книжке комиксов. Реклама уверяла, что мне бесплатно предоставят информацию о «динамических нагрузках» — системе, которая гарантирует превратить слабака в прекрасно сложенного, сильного мужчину из рекламного объявления. И еще реклама уверяла, что материалы будут доставляться в неприметной обертке.
Материалы действительно стали приходить, как и обещала реклама, в неприметной обертке. Но сильнее они меня не сделали. Они приводили меня в ужас, ведь каждое бесплатное поступление было посвящено одному и только одному — моим обязательствам перед компанией «Чарльз Атлас» и моему все более упорному, непостижимому и преступному нежеланию платить за полученные материалы.
Я смертельно боялся прихода этих конвертов; а когда они приходили, мной овладевали стыд и отчаяние. Я презирал себя за то, что вообще ввязался в эту бодягу.
Была ли раскрутка «Чарльза Атласа» целиком ориентирована на идиотов и детей? Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что так оно и было. «Метод динамических нагрузок» обещал, что потребитель обретет силу и красоту — мгновенно и практически задаром. И поток этих злобных, нескончаемых, назойливых писем искусно оперировал неразвитым рассудком идиота или ребенка. Я, один из таких детей, получая эти угрозы, думал: «Само собой, они во мне разочаровались. Я слабый, я безобразный. Как я осмелился пойти по пути этих прекрасных, сильных людей? Как смел я, такой никчемный, как я, возмечтать овладеть тайнами силы и красоты? Люди из “Чарльза Атласа”, как им и полагается, распознали мою смехотворную никчемность, и единственное, что может защитить меня от них, — это молитва».
Ведь, они, о Б-же, конечно же предложили преобразить меня, если я окажусь способен на акт пожертвования и веры. Но я оказался не способен.
Религиозный опыт моей юности и в остальном был столь же непродуктивным и неудачным. Я исповедовал реформистский иудаизм, и хотя И-гова — Б-г Гневный, Всесильный и Праведный — вполне мог вещать через посредство Чарльза Атласа, в «Синайской синагоге» Он был как-то неуместен. К раввинам мы обращались «доктор», шофар заменяла труба, древние гимны и песнопения на иврите исполнялись в викторианских интерьерах, мы посещали не шул, а воскресную школу. В этих отклонениях от традиции не было бы ничего особенно дурного, если б за них не было стыдно.
Мы не получили никакого религиозного воспитания, нас, юнцов, поставили перед фактом облегченного богослужения. Оно было, скорее, не служением, а рефлексом. В воскресной школе нам постоянно вбивали в голову, что мы должны стать лучше, более рациональными, более современными — в конечном счете более американскими, — чем были изначально. А изначально мы были иудеи.
Иудей в моей синагоге в пятидесятых воспринимался как добропорядочный американский гражданин (и таким символом веры мы могли гордиться) с прискорбными азиатскими обертонами, которые мы все же не отрицали — не такие уж мы малодушные. Напротив, мы были готовы стойко нести бремя своей неполноценности — своего еврейства. Мы были такие хорошие граждане, что, хотя и не наша вина в том, что наши отцы и деды — ужасные ашкеназы, «суеверные отбросы Восточной Европы», мы и не думали публично порывать с ними. Мы, иудеи-реформисты, были до мозга костей американцами и неевреями ровно настолько, насколько требовали правила игры. Мы назывались евреями, хотя во всем, что касалось религиозной жизни, мы были унитарны. Наша религия была не что иное, как корпоративное кредо, и это корпоративное кредо было не что иное, как отговорка. Смысл ее был такой: «Мы евреи, и этим гордимся. Наше еврейство выражается в том, что мы во всем подражаем нашим братьям-христианам — ведь они обладают чем-то лучшим, чем мы».
Я осознал, что реформистский иудаизм моего детства — это не что иное, как желание сойти за своего, незаметно проникнуть в нееврейское сообщество, не привлекать к себе внимания, чтобы не навлечь на себя гнева конформистской Америки.
Почему же, привлекая к себе внимание Америки, мы неизменно навлекали на себя ее гнев? Да очень просто: мы были евреи, нас презирали. Мы олицетворяли все дурное, что о нас говорили, у нас даже и религии своей не было, мы отказались от нее в угоду нееврейскому обществу, чтобы избежать его гнева.
А как же гнев И-говы? О Нем тоже лучше было забыть, коль уж мы решили перестать быть евреями.
Так что же тогда означало быть евреем? Никто, Б-же упаси, не хотел, чтобы его причисляли к этой расе, отождествляли с жалкими типами со смуглой кожей и крикливыми голосами, крючковатыми носами и волосатыми руками.
Означало ли это исповедание некоей религии? И в чем состояла эта религия? Вся ее обрядовая сторона оказалась искажена. Кто из нас, иудеев-реформистов (что означало и сейчас означает, понятное дело, «реформированных иудеев», то есть изменившихся к лучшему, что подразумевает «раскаявшихся»), мог вспомнить названия, не говоря уже о смысле, тех безрадостных праздников, которые мы силились отмечать? Эти события — шабат, Праздники, бар мицвы — отмечались с мерзким чувством страха и стыда. Стыда не за то, что мы отреклись от своего наследия, но за то, что мы не отреклись от него в полной мере.
Мы можем испытывать одновременно и презрение, и зависть к Киссинджеру, Голдуотеру[4] и прочим, кто, хоть и отказался от веры отцов, по крайней мере, имел мужество отстаивать свои убеждения.
Урок, который я усвоил в своей реформистской синагоге, сводился к тому, что метафизика равнозначна суеверию — что Б-га нет. И каждое воскресенье мы праздновали свое бегство от иудаизма. Мы праздновали свою автономию, свое отрешение от Б-га и предков, и поэтому, понятное дело, нам было страшно.
В конце концов я и мои собратья по конгрегации отправились на поиски Б-га, которого мы отвергли. Мы искали Б-га в сайентологии, у «Евреев за Иисуса», в восточных учениях, в духовных практиках — в попытке объяснить связь между единичным и всеобщим, между собственной беспомощностью и могуществом Вселенной. Мы искали Б-га методами, не сильно отличавшимися от методов «динамических нагрузок», в которых беспомощный слабак наставляется в Таинствах, преодолевает Тяготы (карму, материальный мир) и возвращается к гармонии со Вселенной.
Я хочу спросить: что было постыдного в желании обрести хорошую фигуру?
Почему соответствующая информация должна была приходить в неприметной обертке?
Откуда «Чарльз Атлас» знал, что такие намерения нужно скрывать?
И вот мой ответ: что в желании иметь хорошую фигуру ничего постыдного нет, но должно быть стыдно нам, просителям, по существу своему ничего не стоящим; сама мысль о том, что такие слабаки, как мы, возжелали силы и красоты, настолько смехотворна, что нам, разумеется, следует держать свои желания в тайне.
Вот почему эти назойливые письма срабатывали. Они угрожали предать огласке не то, что мы не уплатили по счету, а то, что у нас хватило наглости возжелать прекрасной жизни.
Такой же опыт был у меня в детстве и с реформистским иудаизмом. Это была религия в неприметной обертке, религия, которая привлекала тем, что не заставит краснеть.
И вот тридцать лет спустя я очень зол на Чарльза Атласа и «Синайскую синагогу». Ни тот ни другая не дали мне того, что могли и должны были дать; и что еще важнее, они не имели права внушать ребенку чувство стыда.
Тридцать лет спустя я не вполне доволен своим телосложением, очень горд тем, что я еврей, и все явственнее ощущаю существование Б-га. И я говорю руководителям той, вне всякого сомнения давно почившей компании «Чарльз Атлас»: «Вам должно быть стыдно», а руководителям реформизма: «Чего вы стыдились?»
Перевод с английского Петра Степанцова
24 ДЕКАБРЯ
Раздевалка спортивного зала.
Один из посетителей замечает, что, когда он пришел, здесь было пусто, а теперь собрался миньян (десять мужчин — необходимый минимум для еврейской молитвы). Я говорю:
— Самое подходящее место для миньяна в христианский сочельник.
Он заводит беседу с приятелем. Упоминает о том, что был на спектакле «Дневник Анны Франк», и шутит:
— Ничего смешного. А я-то думал, это комедия.
— Для христиан это и есть комедия, — шучу я.
Все смеются.
Я выхожу на улицу, и мне приходит в голову, что мое замечание не только в меру забавно, но еще, пожалуй, и верно.
В комедии и романе (приключенческом или любовном) все под конец становится на свои места благодаря вмешательству «бога из машины».
В первоначальном варианте пьесы все становится на свои места, когда Анна заявляет, что верит, несмотря ни на что, в человеческую душу. Иначе говоря, по старому доброму речению, «и тут она пробудилась, и оказалось, что все это был только сон».
В нынешней инсценировке все становится на свои места, когда евреев, первопричину всей смуты, уводят на смерть.
Трагедия? Нет. Ибо испытания персонажей ни в коей мере не проистекают из их поступков. Драма? Тоже нет, ибо речь в пьесе идет о повседневности и потому концовка — муки и убийство — не вяжется, диссонирует с тоном пьесы, с заботами героев, с сюжетом в целом. Сценическая форма, в которой происходит то, что происходит (а именно: вмешивается сила совершенно иного уровня, приходящая на территорию спектакля извне, чтобы — в традиционной комедии — Навести Порядок в людских взаимоотношениях; и в «Дневнике» эта сила вторгается в мансарду извне), есть не что иное, как комедия.
Взять за основу наименее достоверную из литературных форм — дневник девочки-подростка — и представить его как источник мудрости, открывающей людям глаза, не слишком мудро, по-моему. В данном случае так сделали потому, что «в реальной жизни» автора убили.
Если забыть на мгновение, что кого-то убили, то жанровые свойства этой пьесы становятся более узнаваемыми: она похожа на «Дерево растет в Бруклине» и на «Наш пансион»[5], причем в первоначальном варианте пьесы слова Анны, что она верит, вопреки всему, в человеческую душу, звучат как традиционная ударная реплика в комедии: «Ну-у-у, мы же все, как ни крути, люди-человеки…»
Приписывать «Дневнику» литературные достоинства — такая же слащавая, тошнотворная глупость, как называть семисвечники, которые узники концлагерей мастерили из подручных кусочков дерева, восхитительными произведениями искусства.
Я не могу даже сказать: «Мы можем вернее понять», ибо кто мы такие, чтобы это понять, — нет, единственно возможный подход, единственно возможное, единственно допустимое отношение к этим вещам, включая «Дневник», — молчаливое, соблюдающее дистанцию почтение. Они не являются и не должны становиться «достоянием человечества», и их не следует ставить на службу человечеству как средства развлечения.
Я согласен с Синтией Озик: лучше бы этот дневник был сожжен[6].
Перевод с английского Леонида Мотылева
Сын пожарного
Мы ищем того, что способно нас поработить, — будь это машина (компьютер), человек (диктатор) или якобы совершенный человеческий механизм (закон, организация или фундаменталистская религия) — и возводим в статус божества, не могущего ошибиться. И видим высший смысл в своем подчинении этой личности, организации или идее, даже если оно мучительно, разрушительно или абсурдно.
Мы понимаем, что отдельно взятый законодатель, вероятно, лицемер и, может быть, действует из корыстных, преступных или сомнительных побуждений (как и любой гражданин), но полагаем, что объединение с себе подобными улучшает, больше того — исправляет и даже очищает законодателя и превращает законодательный орган в собрание полубогов, честных, проницательных, милосердных.
Пожарный и его жена усыновили мальчика. Они заключили договор с его матерью-одиночкой, которая не хотела или не могла растить ребенка. Приемные родители растили его с рождения. Когда ему исполнилось четыре года, появился человек, утверждавший — и это было доказано, — что он биологический отец мальчика. Он был любовником матери. Они расстались, когда он еще не знал о ее беременности. Теперь, спустя почти пять лет, он узнал о существовании сына и обратился в суд, чтобы сына отдали на его попечение. Суд его иск удовлетворил.
По постановлению суда мальчика оторвали от любящей, надежной семьи, единственной семьи, какую он знал, от обожающих родителей, сестер и братьев, и отдали человеку, которого он никогда не видел.
Есть фотографии и видеозапись того, как забирают кричащего ребенка и пальцы его отрывают от матери, единственной, какую он знал.
На заднем плане мы видим помощников шерифа — некоторые из них закрывают глаза ладонями.
Решение суда — это надругательство над разумом, справедливостью, над человеческой заботой о ребенке и над чувствами общества. Правота решения существовала лишь в рамках сознания судьи, рассматривавшего закон как нечто нечеловеческое (то есть совершенное) и в этом трудном случае стремившегося оправдать свою растерянность или трусость тем, что он печется об исправности механизма, который сам же, своими действиями превратил в нелепость.
Но что бы я сделал, если бы стоял там среди зрителей или был тем соседом, который отрывал пальцы ребенка от его матери?
Потому что механизм этот не существовал…
Со стороны соседа, полицейского или зрителя сказать: «Остановитесь» было бы актом большого героизма. Ведь не могли они среди накалившихся страстей — да и я в безопасном далеке — предугадать, привел ли бы этот дерзкий акт к нормальному, счастливому, положительному исходу. И в этом, конечно, самый большой героизм: совершить поступок ради него самого, потому что он правильный, потому что человек знает — не сверяясь с авторитетом, за невозможностью такой сверки, — знает, что поступок правильный.
Как индивидууму провести различие между этим знанием, ведущим к героизму, и представлением о действиях разрушительных и вызывающих негодование?
Возможно, подлинным актом героизма является смирение, а не бунт, как в этом случае с ребенком сущностью героического акта было бы принять его сторону.
При таком подходе компонент сопротивления власти был бы мал, сутью действия была бы покорность, признание своего бессилия перед лицом человеческой ошибки. И в итоге — смирение перед Б-гом.
В деле Симпсона[7] мы видим, как приветствуется подчинение воле штата, когда недовольные вердиктом пытаются объяснить свое недоумение и недовольство таким образом: «Штат — высшая инстанция. И его законы справедливы. Мы как индивидуумы не можем знать, что Правильно, пока это не подтвердит некая абстрагирующая машина». Ощущение безопасности у индивида в данном случае определяется его способностью принять абсурд как порождение разума, превосходящего его собственный, или, на худой конец, например, в данном случае — как огорчительное применение общего принципа, соблюдение которого настолько важно, что примириться с частной жестокостью или нелепостью не только необходимо, но и похвально.
Может ли быть независимым действие без независимой мысли? Может ли быть независимой мысль в условиях массовой культуры с ее остервенелым требованием конформизма и единомыслия?
Уничтожив все средства массовой коммуникации и распустив школы, получили бы мы в результате цивилизацию, более языческую, суеверную и безграмотную чем та, в которой мы живем?
История с сыном пожарного — пример дикарства, конец которого обозначила Тора: принесение в жертву ребенка как общепринятое действие невежественного перед лицом непознаваемого.
Перевод с английского Виктора Голышева
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. «We Gather Together» — популярный в США религиозный гимн, традиционно исполняемый в День благодарения. Английский перевод голландского оригинала. — Здесь и далее прим. перев.
[2]. Очевидно, ошибка автора.
[3]. Чарльз Атлас (наст. имя Анджело Сичилиано; 1892–1972) — американский культурист.
[4]. Барри Морис Голдуотер (1909–1998) — американский политик, придерживался правоконсервативных взглядов, кандидат в президенты на выборах 1964 года.
[5]. «Дерево растет в Бруклине» — мюзикл и фильм по одноименному роману американской писательницы Бетти Смит (1896–1972). «Наш пансион» — многолетняя серия американских комиксов (1921–1984).
[6]. Эта мысль была высказана С. Озик в эссе «Кому принадлежит Анна Франк?», опубликованном в русском переводе в одноименном сборнике (М.: Текст; Книжники, 2012).
[7]. Актер и бывший футболист О. Дж. Симпсон обвинялся в убийстве бывшей жены и ее друга. Несмотря на убедительные доказательства его вины, был оправдан Большим жюри в 1995 году. (В 2007 году его судили по обвинению в нескольких преступлениях, в том числе в вооруженном ограблении и похищении человека, и приговорили к 33 годам тюрьмы.)