[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2012 ЭЛУЛ 5772 – 9(245)
аллегра гудман
Перевод с английского Ларисы Беспаловой
Четыре вопроса
Эд сидит в кухне своей тещи Эстелл.
— Прилетит вовремя? — спрашивает Эстелл.
Эд звонит в аэропорт — проверить, когда прибывает рейс из Сан-Франциско, которым прилетит Иегудит.
— Пока одни гудки, — говорит Эд.
Он расположился в крутящемся кресле, вертит в пальцах телефонный шнур. Одна стена кухни оклеена обоями в желто-коричневых маргаритках, каждая маргаритка величиной с его руку. На шторах — тот же узор. Родители его жены Сары живут в одноэтажном доме 1954 года постройки, со всеми онёрами того периода. После свадьбы они с Сарой, каждый, почти без исключения, год на Песах приезжают к ним на Лонг-Айленд, и дом с тех пор ничуть не изменился. Ванная окнами на улицу с пола до потолка и сам потолок оклеены обоями в белых и желтых цветах по коричневому полю, занавес двухслойный, первый его слой отдернут, прихвачен медными цепочками. В прежней Сариной спальне по соседству с ванной синий ковер, крахмальные кисейные занавески, вся мебель белая, вплоть до туалетного столика бобком. Из-под Сариной кровати выдвигается скрипучая кровать на колесиках. Эд всегда спит на ней — чуть ниже Сары.
Прежде Сара и Эд прилетали из Вашингтона с детьми, теперь дети добираются самостоятельно. Мириам и Бен челночным рейсом из Бостона, Эйви на машине из Уэсли[1], а Иегудит, их младшенькая, из Стэнфорда. Сегодня Эд встречает ее в «Кеннеди».
— Самолет прилетит по расписанию, — оповещает Эстелл Эд.
— Вот и хорошо, — говорит Эстелл, забирая у него пустой стакан.
Машинально, инстинктивно Эстелл расставляет все по местам. Эд еще до экономического раздела не добрался, а она уже сложила газету. Со стола она убирает мгновенно, так что те, кто ест с расстановкой, не успевают попросить добавки. А когда Сара с Эдом по приезде останавливаются в комнате, которую Сара прежде делила с сестрой, стоит Эду отлучиться, Эстелл тут как тут, и по возвращении он обнаруживает, что она навела порядок. Сваленные в кучу на белом с золотом комодике монеты, ключи, часы, расческа рассортированы. Брошенные на кровать рубашка и носки постираны и сложены. Такого уровня обслуживание встречаешь разве что в дорогих отелях. А в Вест-Хемпстеде[2] оно вгоняет Эда в конфуз. Теща ни минуты не сидит на месте — подтирает, подметает, открывает-закрывает холодильник. Стоит ему выйти из комнаты, она влетает туда — выключает за ним свет. Сейчас она смотрит в духовку.
— Индейка просто замечательная, — кричит она Саре, та в кабинете. — Не забудь сразу же по приезде сказать Мириам, что индейка кошерная. Она будет ее есть?
— Кто его знает, — говорит Сара.
Дочь, студентка-медичка (Гарвардская медицинская школа[3]), с каждым годом все более неукоснительно соблюдает все заповеди. Она, еще когда училась в колледже, начала привозить в дом деда и бабки бумажные тарелки и пластиковые ножи-вилки: Эстелл и Сол кашрут не соблюдают. Потом стала есть с бумажных тарелок даже дома, в Вашингтоне. Эд и Сара кашрут соблюдают, но посуду из-под мяса и молока кладут в посудомойку вместе.
— Вот уж от кого-кого, а от Мириам никак такого не ожидала, — говорит Эстелл. — Ведь раньше она что ей ни положи съест. Иегудит, та была переборчивая. Иегудит — это дело другое. Что она станет вегетарианкой, я могла ожидать. А Мириам, она то и знай просила добавки. А уж как мою индейку любила.
— Мама, не в том дело, — говорит Сара.
— Знаю. Все эта ее ортодоксальность. Ума не приложу, от кого она ее набралась. Не иначе как от Джонатана.
Джонатан — это жених Мириам.
— Нет, — говорит Эд, — у нее это началось еще до того, как она познакомилась с Джонатаном.
— Уж точно ни от кого из нашей семьи. Они что, все еще хотят, чтобы их поженил тот ортодоксальный раввин?
— Видишь ли… — начинает Сара.
— У нас была встреча с ним, — говорит Эд.
— Как его фамилия — Левенталь?
— Левицки, — говорит Эд.
— В шляпе, в черном сюртуке?
— Нет-нет, молодой совсем парень…
— Это еще ничего не значит, — говорит Эстелл.
— Очень симпатичный, между прочим, — говорит Сара. — Но поженить их в Конгрегации «Ш.Ц.» он не сможет, вот в чем загвоздка.
— Это еще почему? Что, наша синагога для него недостаточно ортодоксальная?
— Понимаешь, наша синагога консервативная. И в любом случае наш раввин не разрешит ему поженить их в «Ш.Ц.». Раввин Ландис совершает все обряды сам. А сдавать синагогу в аренду, как какой-нибудь зал, они не желают. И сейчас Мириам говорит, что хотела бы устроить свадьбу на открытом воздухе.
— На воздухе? — вскрикивает Эстелл. — В июне! В Вашингтоне! Такая жарища, Эд, для твоей бедняжки матери — это же нож острый! — Эстелл на одиннадцать лет моложе матери Эда, и здоровье Розы — предмет ее вечных попечений. — О чем только они думают? И где, интересно, они могут пожениться?
— Кто знает, — говорит Эд. — В Думбартон-Оакс. В Роуз-гарден[4]. Дуралеи, вот они кто.
— Но это же свадьба, не пикник, — говорит Эстелл.
— А что мы можем? — говорит Сара. — Они настаивают на этом раввине — и хоть ты что.
— А уже март на дворе, — Эстелл приуныла. — Это тебе, Эд. — Она достает из холодильника розовую кондитерскую коробку. — Расправься-ка ты с эклерами до ее приезда.
— Спасибо, не стоит. — Эд старается следить за своим весом.
— Ужин будет нескоро, — предупреждает его Эстелл, тем временем засовывая коробку обратно в холодильник.
— Вот и хорошо. А то, что я ни съем, идет в тук, — говорит Эд, похлопывая себя по животу.
— Для Мириам я припасла запечатанную мацу, миндальное печенье, фаршированную рыбу в вакуумной упаковке. — Эстелл демонстрирует пакеты, которыми уставлены деревянные, с вырезанными фестонами краями, полки ее кладовки.
— Не беспокойся. Как бы ни было, у мальчишек аппетит — дай Б-г всякому. Уж они-то есть будут, — успокаивает мать Сара. Они относят в столовую скатерть. — Помнишь Ноама, приятеля Эйви?
— Это тот, кто вечно жевал резинку? Он у меня как-то съел зараз четыре куска торта.
— Ноам теперь актуарий, — сообщает Сара.
— А Эйви привезет на ужин свою девушку.
— Девушка прелестная, — говорит Сара.
— Красивая, — соглашается Эстелл, но душа у нее не на месте.
А на кухне Эд решает, что, пожалуй, все же съест эклер. У Эстелл всегда замечательная выпечка. Сол начинал, как кондитер, и у него сохранились кое-какие связи в этой среде.
— Эклеры от «Леонардо»? — спрашивает Эд, когда Сол входит в кухню.
— «Леонардо» перекупили. — Сол опускается в кресло. — Эти из «Волшебной духовки». Как тебе преподается?
— Что тебе сказать, работы невпроворот. У двоих моих коллег в этом году академический отпуск…[5]
— Значит, у тебя нехватка рабочих рук.
— Вот-вот, — говорит Сол. — Так что у меня семь часов лекций в неделю.
— И это все? — поражается Сол.
— Это помимо научной работы.
— По мне, не так уж и плохо.
Эд собирается ответить. Но вместо этого идет к холодильнику, достает эклеры.
— У «Леонарда» эклеры были лучше, — рассуждает Сол. — А все оттого, что у него заварной крем лучше.
— Эти тоже недурны. Но что это? Дети приехали? — Эд выбегает навстречу такси с эклером в руке. Пока он расплачивается с таксистом, двое старших выбираются из машины, вытаскивают багаж. У Бена рюкзак и вещмешок, у Мириам холщовая сумка и перешедший ей по наследству ярко-розовый, залатанный серебристым скотчем чемодан, еще со времен медового месяца Эда и Сары в Париже.
— Пап! Что это ты ешь? — вскрикивает Мириам.
Эд смотрит на эклер. С формальной точки зрения все такое: хлеб, пирожные, печенье, конфеты, содовую, мороженое — все хотя бы только подслащенное кукурузным сиропом следовало бы вынести из дому. А Мириам, конечно же, к этим формальностям относится серьезно. Она — Эд уверен — допоздна прибиралась в своей крошечной квартирешке в Кембридже, пылесосила каждую складочку в диване, упаковывала электропечь. Эклер он доедает под ее осуждающим взором. К тому же она думает, что эти калории ему не на пользу. Она стала донельзя ортодоксальной, его дочь, Эда это озадачивает. Они воспитывали детей так, чтобы те выросли либеральными, рациональными, жизнелюбивыми, чтобы еврейские традиции были им в радость, и почему вдруг Мириам выбрала путь самоограничения и непостижимой обрядности, Эд понять не может. Ей всего двадцать три, пусть она и выходит замуж. Как может совсем молоденькая девушка так держаться буквы закона? Его это гнетет. В то же время он признает: что касается его веса и давления, тут она права. Он ведь и впрямь не так уж проголодался. За ужином надо будет сдерживаться.
Бен меж тем вносит сумки, сваливает их в кабинете.
— Привет, ба! Привет, дед! Привет, мам! — Хватает пульт и давай перескакивать с канала на канал.
Вот насчет того, что Бен чем-то пылко увлечется, беспокоиться не приходится. Он оканчивает Брандейс[6], в нем сто восемьдесят сантиметров, его темно-русые волосы давно не стрижены. О будущем он не задумывается. О том, чем станет заниматься после университета, тоже. Планов не строит. Изучает психологию, но с прохладцей. Сейчас, раскинувшись на диване, он смахивает на добродушного золотистого ретривера.
— Милый, принеси-ка стулья из подвала, — просит его Эстелл. — Мы дожидались твоего приезда, чтобы отправить тебя в подвал. А ты, Сара, достань потом бокалы. До верхней полки ты дотянешься. — Эстер в своей стихии. Она отдает распоряжения, брелки на ее браслете позвякивают. Бену она велит достать стулья из-под стола в подвале так, чтобы не опрокинуть ящики на нем; Сару направляет к шкафчику над холодильником. Эстелл ниже Сары, в ней всего сто пятьдесят шесть сантиметров, и черты лица у нее более резкие. В молодости она была брюнеткой, но сейчас волосы у нее рыжие, глаза светло-карие, кожа в пигментных пятнах: сказываются зимы во Флориде.
— Ох, — вздыхает Эстелл, когда Мириам приносит с кухни коробку бумажных тарелок. — Ну к чему это…
— К тому, что эти блюда не пригодны для Песаха.
Эстер оглядывает накрытый стол — на нем белый с золотом японский сервиз тонкого фарфора.
— Сервиз прекрасный, — говорит она. — И эти блюда у меня для Песаха.
— Но ты ими и в другие праздники пользуешься. — Мириам не сдается. — На них и хлеб клали, и торт, и тыквенный пирог, да мало ли что еще.
— Ты такая упрямая. — Эстелл кладет руки на плечи внучки — та куда выше, — встряхивает ее. Из-за разницы в росте впечатление такое, будто Эстелл, заглядывая в глаза Мириам, о чем-то молит ее.
Тут звонит таймер, и Эстелл кидается в кухню. Там Сара моет в раковине салат.
— Салаты я буду готовить в последнюю очередь, — сообщает Эстелл. — После того, как Эд уедет в аэропорт.
Она не перестает думать о Мириам. Что за седер та устроит на следующий год, когда выйдет замуж? Эстелл познакомилась с женихом Мириам, он тоже строгий ортодокс, не хуже Мириам.
— Ты прочла мой список?
— Какой список?
— Он на столе. Держи. — Эстелл протягивает Саре напечатанный на машинке список. — Тут имена с адресами, которые ты просила, имена тех, кого нужно пригласить.
Сара читает список. Переворачивает страницы, пробегает глазами имена, ведет в уме подсчет.
— Мама, — говорит она. — В твоем списке сорок два человека!
— Ты же понимаешь, прийти смогут не все, — успокаивает ее Эстелл.
— Не забывай, на свадьбе будет сто гостей. Включая семью Эда и друзей ребят.
— Ну и что, это же наша семья. Сара, это твои родственники.
Сара снова читает список.
— Интересно, когда я в последний раз видела этих людей? — спрашивает она. — Да кое-кого из них Мириам вообще не знает. А это что такое? Зелиги? Магиды? Роберт и Труди Ротман? Мы с ними не в родстве.
— Сара! Роберт и Труди — мои ближайшие друзья. А Зелигов и Магидов мы знаем уже тридцать лет.
— Свадьба предполагается в узком семейном кругу, — растолковывает Сара. — И я не сомневаюсь, они поймут…
Но Эстелл знает: ничего они не поймут.
— Я думаю, этот список придется сократить, — говорит Сара.
Ответить Эстелл не успевает. Приехал Эйви, он уже в гостиной, там с ним Эд, Мириам и Бен. А она, она стоит рядом, Эми, его приятельница из Уэсли. У Эстелл пока язык не поворачивается называть ее девушкой Эйви. Как бы то ни было, Эми тут. У нее роскошные соломенно-желтые волосы, и она дарит Эстелл цветы, лиловые и розовые тюльпаны с кружевными лепестками. Больше никто ей цветов не подарил.
— Какие красивые! Посмотри, Сол, какая красота! — восхищается Эстелл. — Эйви, отнеси свою сумку в кабинет. Мальчики спят в кабинете, девочки — в солярии.
— Не хочу я спать в кабинете, — кобенится Эйви.
— Это еще почему? — спрашивает Эстелл.
— Да потому что он храпит. — Эйви указывает на брата. — Ей-ей, да так громко. Я лучше посплю в подвале.
Все глаза устремляются на него. В подвале, хоть он и благоустроен и пол в нем затянут ковролином, тем не менее холодно.
— Ты же Б-г знает сколько лет спал с Беном в одной комнате, и ничего, — говорит Сара.
— Ты там замерзнешь, — говорит Эстелл.
— У меня пуховый спальный мешок.
— Дома ты на Бена никогда не жаловался, — говорит Сара.
— Не заливай, — буркает Бен себе под нос. — И не рассчитывай всласть попилиться в твоем спальном мешке.
— Что? — спрашивает Эд. — Ты что-то сказал?
— Нет, — говорит Бен и, переваливаясь, бредет в кабинет.
— Я не хочу, чтобы ты спал в подвале, — объявляет внуку Эстелл.
— Миссис Киршенбаум, могу я вам помочь с ужином? — спрашивает Эми.
Эстелл и Эми готовят рубленую печенку. Мальчики смотрят телевизор в кабинете. Эд и Сара прилегли в своей комнате. Мириам говорит с Джоном по телефону.
— Лук тоже порезать? — спрашивает Эми.
— Нет, нет. Положите его рядом с печенкой, сейчас мы вставим… Она вставляет в кухонный комбайн мясорубку, кидает туда куски печенки. — Потом добавим лук и яйца. — Эстелл кладет в мясорубку крутые яйца. — И смальц. — Она объясняет Эми, как готовить рубленую печенку, а в голове у нее вертится: насколько у них с Эйви серьезно? И как к этому относятся родители Эми? Они методисты, это Эстелл известно. Мало того, дядя Эми еще и методистский священник. Вряд ли им это нравится. Впрочем, не исключено, что они об Эйви и знать не знают. Эйви об Эми почти никогда не говорит. Эстелл и Сол видели ее всего раз, когда пришли на выступление джаз-оркестра, в котором играет Эйви. И тут — на тебе — Эйви объявляет, что хочет привезти ее на седер. Впрочем у него ни одной постоянной девушки пока не было, да и серьезных отношений в его годы чураются. У Джеффри, двоюродного брата Эйви, в колледже перебывало, по крайней мере, пять девчонок, а он до сих пор не женился.
Семья Эми каждое воскресенье ходит в церковь. Они очень религиозные. Все это Эми рассказала Эстелл по телефону, когда позвонила узнать, какую книгу лучше прочесть. Она хотела, чтобы Эстелл порекомендовала ей книгу о Песахе. Эстелл не знала, что и сказать. Она и думать не могла, что с Эйви такое станется. Не будь Эми методисткой, лучшей невестки Эстелл и пожелать не могла. Куколка, просто куколка! Тюльпаны в большой хрустальной вазе стоят на кухонном столе. И цвет у них — красивее не бывает.
К тому времени, когда Эд уезжает в аэропорт, все, кроме салатов, готово. А к его возвращению они успеют переодеться.
— У тебя есть приличная рубашка? — спрашивает Бена Сара: он все еще смотрит телевизор. — Или какая есть, такая есть?
— Я не успел заняться постирушкой до отъезда, так что с одежкой у меня не густо, — объясняет Бен.
— Бен! — Эстелл уставилась на его рубашку в красно-зеленую клетку. Эйви, тот в хорошей, накрахмаленной голубой рубашке.
— Может, дать ему какую-нибудь из дедушкиных? — предлагает Мириам.
— Он шире меня в плечах, — говорит Сол. — Пошли, Бен, поищем, что на тебя натянуть.
В ожидании Эда и Иегудит все стеклись в гостиную, как если бы намечались визитеры. Бен скрючился на кушетке, рубашка ему мала, тесна. Он таращится на серебряный кофейный сервиз, аккуратно обернутый прозрачным пластиком. Хрустит костяшками пальцев, потом крутит шеей так, чтобы хрустнули позвонки. Все на него шикают. Но вот наконец к дому подъезжает машина.
— Да ты больна! — говорит Сара, не успевает Иегудит переступить порог.
Иегудит сморкается, глаза у нее воспаленные: из-за временного перепада она недоспала.
— У-у, по-моему, у меня моно[7], — говорит она.
— Б-же мой! — вскрикивает Эстелл. — Ее надо уложить в постель. Только не в солярии, солярий не годится.
— А что, если ее напоить чем-нибудь горячим? — предлагает Сара.
— Сейчас разогрею суп, — говорит Эстелл.
— А он на овощном бульоне? — спрашивает Иегудит.
— Деконгестант[8] — вот что ей нужно, — вносит свою лепту Эд.
Иегудит укладывают в кабинете, устраивают в раскладном кресле, укутывают вязаным пледом, приносят горячее какао.
— Какао в Песах пить нельзя. — Мириам озабочена.
— Уймись, — говорит Эд.
И они усаживаются за праздничный стол.
Седер всегда ведет Эд. Сол и Эстелл любят его слушать: он такой образованный. Эд — специалист по Ближнему Востоку, поэтому он увязывает Песах с современностью. Говорит он замечательно. Таким зятем можно гордиться.
— Это наш праздник освобождения, — начинает Эд. — Мы отмечаем наше избавление от рабства. — Он берет кусок мацы и читает по своему новому исправленному изданию Агады:
— Это хлеб, который наши отцы и матери ели в Мицраим, когда были рабами, — и присовокупляет комментарии переводчика: — Мы употребляем слово «Мицраим», что на иврите означает землю Древнего Египта...
— В противовес современному Мицраиму, — ехидничает Мириам.
— …чтобы отличить его от современного Египта, — читает Эд. Затем откладывает мацу и пускается в свободное плавание: — Мы едим эту мацу, чтобы никогда не забывать, что такое рабство, чтобы не забывать про терпящие бедствия народы во всем мире и сострадать всем народам — народам, разделенным гражданской войной, голодающим и бесприютным, терзаемым нуждой и болезнями. Мы думаем о людях, которых преследуют за их религиозные или политические убеждения. И в первую очередь наши мысли о тех людях в нашей стране, которые еще далеко не свободны; о тех, кого подвергают дискриминации из-за расы, пола или сексуальных предпочтений. Мы думаем, как об изощренных видах рабства, так и о явных — в тех потаенных областях, о которых лишь теперь заговорили вслух: о сексуальных домогательствах, словесных надругательствах… — И тут взгляд его падает на Мириам. Она его не слушает, это очевидно. Сидит, напевает себе под нос, не отрывая глаз от своей ортодоксальной бирнбаумовской Агады[9]. Он уязвлен.
— И наконец обратимся к горячей точке всего мира — к Ближнему Востоку, — продолжает Эд. — Подумаем о раздираемом войной Израиле и помолимся, чтобы там пришли к соглашению. Не забудем и о палестинцах, у которых нет своей земли, и пожелаем им сдержанности и чувства перспективы. Сидя за праздничным столом, мы вглядываемся в прошлое, потому что оно помогает нам понять настоящее.
— Как красиво, — шепчет Эстелл.
Эд, однако, приуныл: он грустно поглядывает на детей. Бен закинул ноги на пустующий стул Иегудит, Эйви накручивает на палец волосы Эми. Мириам по-прежнему углубилась в свою Агаду.
— А теперь четыре вопроса — пора, — призывает их к порядку Эд. — Тот, кто всех моложе, пропоет четыре вопроса, — это он объясняет Эми.
Сара идет проверить, как там Иегудит.
— Она заснула. Вопросы будет задавать Эйви.
— Эми на два месяца моложе меня, — говорит Эйви.
— Почему бы нам не задать их всем вместе, хором? — предлагает Эстелл. — Зачем Эми читать их в одиночку?
— Я не против, — говорит Эми и читает: — «Чем отличается эта ночь от всех прочих ночей? Ведь во все ночи мы едим и квасное, и пресное, а в эту ночь — только пресное. Ведь во все ночи мы едим всякую зелень, а в эту ночь лишь горькую. Ведь во все ночи мы ни разу не обмакиваем еду, а в эту ночь — дважды. Ведь во все ночи мы ужинаем сидя или полулежа, а в эту ночь — только полулежа».
— А теперь, Эйви, прочти ты, на иврите, — говорит Эд: ему не хочется, чтобы Эйви оставался в стороне, и, кроме того, по-английски вопросы на слух звучат странновато. Антропологически, что ли.
— Дважды обмакиваем — это о чем? — спрашивает Эми, когда Эйви кончает читать вопросы.
— О том, что мы дважды обмакиваем пастернак в соленую воду, — объясняет Бен.
— Необязательно пастернак, — говорит Сара. — Любую зелень.
— Мы еще к этому не подошли, — останавливает их Эд. — А теперь я отвечу на вопросы. — Он читает: «Мы делаем все это в память о нашем рабстве в Мицраиме. Потому что, если бы Г-сподь не вывел нас из рабства, и мы, и все грядущие поколения и поныне были бы рабами. Мы едим мацу, потому что, когда наши предки покидали Е… Мицраим, они так торопились, что тесто не успело подняться. Мы едим горькие травы, чтобы не забывать о горьком вкусе рабства. Мы макаем зелень в соленую воду, чтобы не забывать о пролитых нами слезах, и мы возлежим у стола, потому что мы, и мужчины, и женщины, свободны». Так. — Эд перелистывает несколько страниц. — Вторая тема Песаха — передача традиций грядущим поколениям. И тут Агада приводит в пример четырех детей, и у каждого свои — его или ее — нужды и проблемы. И Агада наставляет нас, как приложить уроки Песаха к каждому из них. Поэтому мы прочтем о каждом из этих приведенных для примера детей. По традиции они описаны, как четыре сына: мудрый, нечестивый, простак и не умеющий спрашивать. Переходя на современный язык, мы назовем их: приверженный, отступившийся, неосведомленный, ассимилированный. А теперь давайте по кругу. Эстелл, вы не хотели бы прочитать про приверженного сына?
— «Что говорит приверженный? — читает Эстелл. — Каковы законы Песаха, заповеданные нам Г-сподом? Расскажи ему или ей про эти законы как можно более точно».
— «Что говорит отступившийся? — продолжает Сол. — Что это за служение у вас? У вас, не у него. Он это или она отторгли себя от общины. Ответь ему или ей: “Это ради того, что Г-сподь совершил для меня при исходе моем из Мицраима”. Для меня, не для него. Он ценит лишь личную выгоду».
— «Что говорит неосведомленный? — спрашивает Сара. — Что это? Ответь ему или ей просто: “Мы были рабами, теперь мы свободны”».
— «Что касается ассимилированного, — читает Бен, — вступать с ним в дискуссию или нет — решать нам».
— А теперь на минуту обратим наши мысли, — говорит Эд, — к пятому сыну, сыну, погибшему в Холокост.
Все сидят молча, опустив глаза.
— Что интересно, — говорит Мириам, — так это почему в Песах все исчисляется в четверках. Четыре вопроса, четыре сына, мы пьем четыре бокала вина…
— Простое совпадение, скорее всего, — говорит Бен.
— Благодарю, — говорит ему Мириам. — Просветил. На дискуссии на седере ставим точку. — Она злобно буравит брата глазами. Хотя бы побрился перед тем, как сесть за стол. Она сбрасывает его ноги со стула. — Ты что, не можешь сидеть нормально? — шипит она.
— Отвяжись, — буркает Бен.
Эд убыстряет темп, продвигается по Агаде все дальше:
— «Вот десять казней, которые Он навел на Египет: кровь, жабы, мошкара, дикие звери, мор скота, проказа, град, саранча, тьма, казнь первенцев». — Он отрывается от книги и говорит: — Мы думаем о том, как страдали египтяне, когда их постигли эти бедствия. Мы благодарны за наше спасение, но не забываем, что угнетателей и самих угнетали. — Тут Эд прерывается: последняя фраза поразила его самого. До чего ж хорошо сказано. — Мы не можем радоваться, если наша радость оплачена страданиями других, не можем мы и утверждать, что воистину свободны, пока не свободны другие угнетенные народы. Мы ощущаем свою общность со всеми народами и всеми меньшинствами. Наша борьбы — их борьба, и их борьба — наша борьба. А теперь пора благословить вино и мацу. После чего, — он кивает Эстелл, — можно приступить к еде.
— Папа, — говорит Мириам.
— Да.
— Это же просто смешно. Седер с каждым годом все укорачивается.
— Я всегда веду седер одинаково, — заявляет Эд.
— Вот уж нет. Ты каждый год его укорачиваешь. А он и с самого начала был слишком короткий. Ты всегда пропускаешь самые важные части.
— Мириам! — шикает на нее Сара.
— С какой стати мы только и говорим, что о меньшинствах? — кипятится Мириам. — С какой стати ты вечно говоришь о гражданских правах?
— Потому что Песах именно о них, — сообщает ей Сол.
— О’кей, ладно, — сдается Мириам.
— Самое время для гефилте фиш, — объявляет Эстелл.
Эми поднимается, идет с Эстелл на кухню, они приносят закусочные тарелки. На каждой тарелке по куску рыбы на салатных листьях с двумя помидорчиками черри и кляксой соуса с хреном.
Сара встает, советуется — будить ли Иегудит к ужину. Потом подсаживается к Мириам.
— Мириам, — шепчет она, — по-моему, ты могла бы быть более…
— Более что? — спрашивает Мириам.
— Более снисходительной, — говорит Сара. — Ты только и делаешь, что на всех кидаешься. И почему — причин нет. И причин так говорить с папой — тоже нет.
Мириам опускает глаза в книгу и как ни в чем не бывало читает про себя на иврите.
— Мириам?
— Что? Я читаю те части, которые пропустил папа.
— Ты слышала, что я сказала? Ты огорчаешь отца.
— Здесь нет ни одного слова про меньшинства, — гнет свое Мириам.
— Папа говорит о современном контексте…
Мириам поднимает глаза на Сару.
— А как насчет исходного контекста? — вопрошает она. — Как насчет еврейского народа? Насчет Б-га?
Из кабинета, волоча за собой плед, плетется Иегудит.
— Мне только салату, — говорит она.
— Рыба отличная, — говорит Сол.
— Потрясающая, — подтверждает Эд.
— Не то слово, — говорит Бен, не переставая жевать.
— Бен! Гадость какая! Ты что, не можешь есть по-человечески? — спрашивает Эйви.
— Это «Золотой ярлык» Манишевица[10], — говорит Эстелл. — Иегудит, где ты подхватила этот вирус? Они уверены, что это моно?
— Да нет… Я не знаю, что это… — говорит Иегудит. — Я неважно себя почувствовала еще в уик-энд, когда мы пошли петь в Еврейский общинный центр для пожилых граждан.
— Как хорошо, что вы туда ходите, — говорит Эстелл. — Какие вы молодцы. Они это так ценят.
— Вроде бы да. Там один старик спросил меня: «А “Ойфн Припечек”[11] вы поете?» Я говорю: «Поем», а он мне: «В таком случае очень вас прошу не петь “Ойфн Припечек”. Кто к нам ни приходит, все ее поют, и такая от этого тоска берет». А потом, когда мы уже уходили, одна старушечка поманила меня пальцем и спрашивает: «Как тебя зовут?» Я сказала, а она мне: «Деточка, ты ужасно некрасивая, но очень славная».
— Какой ужас! — восклицает Эстелл. — Она что, так и сказала?
— Ага.
— Не может быть! — говорит Эстелл. — Слышала бы ты, что говорят о моих внучках все-все, кому я ни показываю ваши карточки. Погоди, вот будешь подружкой невесты, они еще на тебя залюбуются. А какой цвет ты выбрала для свадьбы? — обращается она к Мириам.
— Что? — Мириам отвлекается от Агады.
Эд смотрит на Мириам: у него такое чувство, что она ведет подкоп под его седер. С чего вдруг она обвинила его, что он каждый год укорачивает службу? Он всегда ведет седер одинаково. Она сама изменилась: то и дело придирается к нему. Становится все педантичней и педантичней. Да кто она такая — ей ли критиковать, как он ведет седер? Что, интересно, она себе думает? Он помнит время, когда она не могла дождаться ужина — засыпала. Помнит, когда она еще сидеть не умела. Когда ее головка умещалась на его ладони.
— С персиковым, по-моему, будут сложности, — говорит Эстелл. — К нему сложно что-то подобрать. Розовый — дело другое. Розовый идет буквально всем. А персиковый мало кому. Когда женились твои мама с папой, мы намучились с цветом, потому что в синагоге все-все было темно-бордовое. В молельном зале — кошмарный темно-бордовый ковер, в вестибюле темно-бордовые обои с ворсистым рисунком. Помнишь, милый? — спрашивает она Сола. Он кивает. — Теперь там все оранжевое. Кто знает, почему они такой цвет выбрали. Но мы в конце концов решили, что подружки будут в розовом, — ничего другого нам не оставалось. Снимки вышли очень красивые.
— Да, для фотографий розовый был в самый раз, — говорит Сол.
— Надо будет показать тебе фотографии, — обращается Эстелл к Мириам. — Вся семья собралась, буквально все дорогие, такие дорогие друзья. Б-г даст, они и на твоей свадьбе будут.
— Ну, это вряд ли, — говорит Эд. — Свадьба пройдет, так мы решили, в узком семейном кругу. Мы пригласим всего сто человек.
Эстелл улыбается.
— Я так думаю, довести число гостей до ста не удастся.
— Почему это не удастся? — осведомляется Эд.
Сара швырком собирает тарелки. Она не выносит, когда Эд разговаривает с ее родителями таким тоном.
— Если кого-то не исключить — вот что я имела в виду, — говорит Эстелл.— А на свадьбе никого исключать не годится…
— Я не считаю своим непреложным долгом пригласить всех и каждого из наших знакомых на свадьбу Мириам, — отчеканивает Эд. Сара кладет руку ему на плечо. — И не вижу необходимости приглашать всех, с кем знакомы вы.
Эстелл поднимает бровь, и Сара молит Б-га, чтобы мать не предъявила свой список. Тот, где сорок два имени, Эд, к счастью, его пока не видел.
— А я и не приглашаю всех, с кем знакома, — отвечает Эстелл.
— Бабушка, — Мириам отрывается от книги. — Ты что, приглашаешь гостей на мою свадьбу?
— Нет, конечно, — отвечает Эстелл. — Но я сказала, что ты выходишь замуж моим родственникам и моим дорогим друзьям. Кое-кто из них, знаешь ли, был на свадьбе твоих родителей. Магиды. Ротманы.
— Стоп, стоп, погодите, — останавливает ее Эд. — Мы не намерены реанимировать список приглашенных на нашу свадьбу тринадцатилетней давности. Я полагаю, нам надо сию же минуту уточнить термины, определить, что мы подразумеваем под близкими родственниками.
— Я определю, — говорит Эстелл, — что я подразумеваю под родственниками. Это те, кто знал нас еще тогда, когда мы жили над булочной. И они были не только на вашей свадьбе, но и на нашей, еще до войны. Мы росли с ними. На всех наших домашних кино, они сняты с нами… сорок пять, да что там — пятьдесят лет назад! Идите-ка в кабинет, посмотрите — у нас всё это есть на видео. И там они на дне рождения Сары, когда ей исполнился годик. Мы жили в одном квартале, и когда мы распрощались с булочной и переехали на Лонг-Айленд, они тоже переехали сюда. Я по-прежнему каждый день говорю с Труди Ротман. У кого, скажите, есть такие друзья? Мы всюду ходили вместе. Много-много лет назад мы наняли учителя танцев, и все вместе учились танцевать в полуподвале. Фокстрот, ча-ча-ча, танго. Вместе ходили в синагогу. А как мы справляли праздники! Дети, вы, по-моему, не понимаете, что значат такие связи, потому что живете врозь. Мы вместе уехали из Бенсонхерста[12] и на Лонг-Айленд переселились вместе. И с пятьдесят четвертого я живу в этом доме. Мы смотрели, как строится этот дом, тогда же строились и их дома. Мы через все прошли вместе, вырвались из тесноты туда, где сады, деревья, парки. Мы с ними постоянно видимся. Зимой встречаемся во Флориде, ходим на свадьбы их внуков…
— Но эту свадьбу оплачиваю я, — прерывает ее Эд.
После этих его слов Эстелл встает из-за стола, уходит на кухню. Сара ожигает Эда глазами.
— Пап, — стонет Эйви. — Что ты наделал. — И шепчет Эми: — Я тебя предупреждал: семейка у меня та еще.
— А я страх как оголодал, — говорит Бен. — Ба, а индейку нам дадут? Я за весь день съел один «сникерс», ей-ей.
Эстелл, не говоря ни слова, возвращается из кухни с индейкой. Так же, не говоря ни слова, передает индейку Солу, чтобы он разрезал. Обходит стол, обносит индейкой. Смолкший разговор постепенно оживляется. Эстелл принимает в нем участие, но с Эдом не разговаривает. Смотреть на него и то не хочет.
Эд лежит на своей выдвижной кровати. Сара лежит рядом, на другой кровати, смотрит в потолок. Стоит кому-нибудь из них сдвинуться хоть на сантиметр, кровать скрипит. Да так громко, что Эд только диву дается. Кажется, кровати стенают и рыдают в ночи.
— В чем дело? А вот в чем, — растолковывает ему Сара. — Поднять сейчас вопрос о списке приглашенных — несвоевременно и неуместно.
— Не я, твоя мать начала этот разговор, — взвывает Эд.
— А накинулся на нее ты.
— Сара, а что я должен был сказать: «Спасибо вам большое за то, что вы поступаете наперекор нам, хотя мы недвусмысленно дали вам понять, какие у нас планы. Разумеется, приглашайте на свадьбу вашей внучки всех, кого знаете, без разбору». Я не допущу, чтобы мной манипулировали, а она намерена, используя седер, вынудить нас пригласить всех, кого ей заблагорассудится, без каких-либо обсуждений.
— Обсуждение не должно подменять собой праздник, — говорит Сара.
— Стоит выпустить вожжи, и ее не удержать. Для начала она даст адрес-другой, а там, глядишь, пригласит двадцать, тридцать, а то и пятьдесят человек.
— Не станет она ничего подобного делать.
— У нее сотни знакомых. Сколько народу было на нашей свадьбе? Двести? Триста?
— Будет тебе. Все приглашения рассылаются исключительно нами из О.К.[13]
— Отлично.
— Только не будь таким упертым, — говорит Сара.
— Упертым? Ты так сказала?
— Да.
— Ты несправедлива. Ты так же не хочешь приглашать этих людей, как и я.
— Эд, можно же объяснить, чего мы хотим, и объяснить тактично. А ты понятия не имеешь, что такое…
— Я тактичный. Очень даже тактичный. Но когда меня провоцируют, я срываюсь.
— Ты сказал, что за свадьбу платишь ты, а вот этого никак не следовало говорить.
— А что, разве это не правда? — вопиет Эд.
Кровать под ним стенает, словно его гнев налег на нее тяжким грузом.
— Ш-ш-ш, — шикает Сара.
— Не понимаю, чего ты от меня хочешь.
— Хочу, чтобы ты извинился перед моей матерью и постарался не испортить всем праздник окончательно, — режет Сара.
— Извиниться перед этой женщиной — да ни за что, — бурчит Эд. Сара молчит. — Что? — обращает он вопрос в темноту. Голос у него — на слух — не оправдывающийся, а, напротив, обиженный, негодующий. — Сара?
— Мне больше нечего тебе сказать, — говорит она.
— Сара, она ведет себя абсолютно безрассудно.
— Да будет тебе.
— Я и не подумаю пресмыкаться перед человеком, который хочет загубить свадьбу.
Сара не удостаивает его ответом.
Назавтра, когда Эд просыпается, у него мучительно болит плечо — очевидно, прострел. Четверть шестого утра, в доме все спят, все, кроме Эстелл. Он слышит, как она ходит по дому — наводит порядок, щелкает выключателями, поправляет абажуры, взбивает подушки. Он лежит и думает, что хуже — боль в плече или эти суетливые, тихие звучки. Выбравшись, наконец, из продавленной кровати, он кидается в ванную, запускает на полную мощность горячий душ. Стоит под душем долго, слишком долго. Не исключено, что изведет всю горячую воду. Ему видится, как Эстелл топчется у двери ванной, ломает голову: сколько же можно стоять под душем — час, полтора? Беспокоится: это сколько ж воды израсходовано, досадует, что дверь заперта и она не может расставить зубные щетки по ранжиру. Эти фантазии его греют. Мышцы уже не так болят. Но едва он выходит из-под душа, боль возвращается.
К тому времени, когда дети встают, погода определилась — весенний день будет сырой и теплый. Иегудит еще спит: лекарство от простуды действует. Бен с Солом смотрят телевизор в кабинете. Мириам затворилась у себя, она в бешенстве: в праздники не подобает смотреть телевизор. Эйви с Эми пошли прогуляться. Ушли сразу после обеда и пропали. Интересно, чем можно заниматься в Вест-Хемпстеде? Они что, торчат у каждого пруда с утками? Пялятся на все витрины подряд в торговом центре? Пустой день тянется долго. Одно хорошо: Сара на него больше не сердится. Она массирует больное плечо.
— Эту кровать пора выбросить, — говорит она. — Мы уже больше тридцати лет спим на ней.
— Сдается мне, на полу спать было бы удобнее, — говорит Эд. Он смотрит, как Эстелл снует взад-вперед, в кухню, из кухни, накрывает стол для второго седера. — Ты заметила, она все еще не разговаривает со мной.
— А чего ты ожидал? — говорит Сара, но голос у нее участливый. — Мы должны позвонить твоей матери, — напоминает она.
— Ну да, — Эд тяжело вздыхает. — Позови детей. Надо, чтобы они с ней поговорили.
— Привет, ба, — говорит Бен, когда ему передают трубку. — Что там у тебя? Вот как? У нас тоже тоска смертная. Нет, ничего. Болтаемся без дела. Нет, Эйви приехал со своей девушкой, так что они пошли пройтись. Ну да, Эми. Не знаю. Спроси его. Мириам тоже здесь. У-у. Что? Все говорят об одном: кого звать на свадьбу. Кто, баба Эстелл? Она-то отлично. Вот только она вроде как взъелась на папу.
Эд отбирает у Бена трубку.
— Вроде как что? — спрашивает Роза.
— Привет, ма, — Эд уносит радиотелефон в спальню, присаживается к туалетному столику. Разговаривая, он видит себя в трех зеркалах, и одно отражение хуже другого. Видит купол лба с жидкими прядями волос, усталые глаза в красных прожилках, дряблые, мясистые мочки ушей. Выглядит он хуже некуда.
— Эд, — говорит его мать. — Сара сказала, что ты не хочешь пригласить семью Эстелл на свадьбу?
— Семью? Какую семью? Речь идет о ее друзьях.
— А как насчет Хенни и Полин? Я их уже пригласила, что же — мне тоже взять свое приглашение обратно?
— Ма! Ты пригласила своих соседей?
— А как же иначе? На свадьбу моей собственной внучки. Пригласила, как не пригласить.
— Ма, — рявкает Эд. — Гостями на этой свадьбе будут лишь те, кто получит приглашение, напечатанное и посланное мной, из моего дома. Это свадьба Мириам. Для нее. Не для тебя, не для Эстелл. Ни для кого, кроме ребят.
— Ты не прав, — режет Роза напрямик.
И ее слова весь день звучат у него в ушах. Не правы они, не он. Какое их участие в свадьбе — да никакое. Что его, что Сарина мать только и знают, что приставать с требованиями. А чтобы пальцем шевельнуть, так нет.
Мириам он застает на кухне, она намазывает взбитым маслом кусок мацы. Эд подсаживается к ней.
— Где бабушка? — спрашивает он.
— Поехала за молоком, — говорит Мириам, а потом выпаливает: — Пап, не хочу я, чтобы на моей свадьбе были все эти люди.
— Знаю, лапочка. — До чего ж приятно, что Мириам обращается к нему за помощью, приятно, что она хочет, чтобы он ее пожалел, хоть она и без пяти минут доктор с жесткими теологическими установками.
— Я ведь их даже не знаю, — говорит Мириам.
— Мы не обязаны приглашать тех, кого ты не хочешь приглашать, — заявляет Эд.
— Но я не хочу, чтобы бабушка всю свадьбу дулась на меня, — голос ее дрожит. — Я не знаю, что мне делать.
— Тебе и не надо ничего делать.
— Похоже, мне все же придется их пригласить, — говорит Мириам убитым голосом.
— Ой, — неожиданно вырывается у Эда.
— Если не всех, то хотя бы часть, — говорит она.
Кто-то отворяет дверь черного хода, оба подскакивают. Но это всего лишь Сара.
— С вашего разрешения, дам вам совет, — говорит она. — Пригласите всех, кого хочет Эстелл, всех, кого хочет твоя мать, чтобы положить этому конец. К чему нам эти цурес[14].
— Ни за что! — кричит Эд.
— Мне кажется, мама права, — говорит Мириам.
Эд смотрит на нее.
— В таком случае у тебя станет легче на душе?
Она кивает, и он привлекает ее к себе.
— Мне больше не обнимать мою Мириам, — это он Саре.
— Знаю, — говорит Сара. — Слышишь, бабушкина машина подъехала. Пойду скажу ей, что она может пригласить Магидов.
— Но ты внеси ясность, чтобы не было никаких недомолвок, — начинает Эд.
— Эд, — говорит она, — никакой ясности тут быть не может.
На втором седере Эстелл благосклонно взирает на всех со своего поста между кухней и столовой. Сол отпускает шуточки о свадьбах, и Эйви, увлеченный волной общего благорасположения, обвивает талию Эми-методистки и объявляет:
— Мам, пап, когда я буду жениться, мы сбежим.
Никто не смеется.
Когда наступает время задать четыре вопроса, Эд читает их сам:
— «Чем отличается эта ночь от всех прочих ночей? Ведь во все ночи мы едим и квасное, и пресное, а в эту ночь — только пресное». Бен, пожалуйста, спусти ноги на пол.
Но вот четыре вопроса прочитаны, и Эд говорит:
— Итак, в чем суть: каждое поколение обязано рассказать про наш Исход поколению, следующему за ним, хочет оно того или не хочет.
В эту ночь, лежа на стенающей выдвижной кровати, Эд думает над вопросом, который Мириам задала на первом седере. Почему на Песах все исчисляется четверками? Четверо детей. Четыре вопроса. Четыре чаши вина. Перед его закрытыми глазами в воздухе пляшут четверки. Такие, как в наивных иллюстрациях к его Агаде шестидесятых. Четыре золотые чаши, слова четырех вопросов, обведенные лазурной краской, четыре детских лица. Лица его детей, не такие, как сейчас, а такие, какими они были девять, десять лет назад. А потом, когда он засыпает, ему снится яркий, как явь, сон. Не его дети, а Сарины родители, и с ними Ротманы, Зелиги, Магиды, все их друзья, — их тысяча, не меньше, — идут плотной, как марафонцы, колонной по мосту Верразано[15]. Несут чемоданы, гладильные доски, ломберные столики, теннисные ракетки, шезлонги. Гонят перед собой своих пуделей. Шествие величественное и пугающее разом. От шагов Эстелл, шагов ее друзей стальной мост дрожит. Его длинные тросы раскачиваются над водой. Эд смотрит на них, и в его ушах отдается дрожь и грохот шагов. И его всего — словно он в эпицентре землетрясения — трясет, колотит, шатает. Ему хочется отстраниться; отступиться, но он чует — и чутье его не обманывает — деться некуда. Это грохочет гром истории.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Уэсли — университет в Мидлтауне (штат Коннектикут).
[2]. Вест-Хемпстед — городок в округе Нассау.
[3]. Гарвардская медицинская школа — одно из лучших медицинских учебных заведений в США.
[4]. Думбартон-Оакс — резиденция и сады семейства Блисс в Джорджтауне. Музей и парк, одна из вех в новейшей истории ландшафтной архитектуры, открыты для посетителей. Роуз-гарден (Розовый сад) при Белом доме — в нем проводятся неофициальные приемы, обеды и т. д., а в 1971 году там состоялась свадьба дочери Ричарда Никсона.
[5]. В США преподаватели некоторых учебных заведений каждые семь лет могут брать годовой отпуск для научной работы.
[6]. Брандейс — частный университет в городе Уолтхэм (штат Массачусетс).
[7]. Мононуклеоз — вирусное заболевание.
[8]. Деконгестант — лекарство от насморка.
[9]. Бирнбаумовская Агада — Агада в переводе Филиппа Бирнбаума (1904–1988), известного писателя, переводчика и комментатора.
[10]. Манишевиц — известная во всем мире фирма, производящая кошерные продукты, в том числе и консервированную фаршированную рыбу. Ее выпускают в нескольких видах, один из них — «Золотой ярлык по старому венскому рецепту».
[11]. «У печки» (идиш) — до Холокоста одна из самых популярных песен евреев Центральной и Восточной Европы. В ней рассказывается, как учитель учит детей алфавиту. Слова и музыка Марка Варшавского (1848–1907).
[12]. Бенсонхерст — район на юго-западе Бруклина, в начале ХХ века в нем жили преимущественно евреи и итальянцы. В 1950-х годах туда хлынула волна итальянских иммигрантов, и многие евреи перебрались в другие районы.
[13]. О.К. — Округ Колумбия.
[14]. Здесь — неприятности (идиш).
[15]. Мост Верразано-Нэрроуз, построенный в 1959–1964 годах, соединяет два района Нью-Йорка — Бруклин и Ричмонд.