[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2012 АВ 5772 – 8(244)
Воспоминания ребецн
Хана Шнеерсон
Продолжение. Начало в № 11
(235), 12 (236);
№ 1 (237) — № 7 (243)
«Добрый дар нам дан…
И имя ему — Шабос…»
Как я уже писала, мы хотели куда-нибудь перебраться из Чиили, но договориться с кем-либо на этот счет было невозможно. До нас дошли сведения — как говорится, по неофициальным каналам, — что принято решение: запретить ссыльным покидать место их ссылки до окончания войны. И даже после того им будет разрешено селиться только в тех городах, население которых не слишком велико… От таких вестей источник нашего терпения постепенно начал иссякать.
Как стало ясно из дальнейшего, именно тогда мой муж подхватил болезнь, которая впоследствии оказалась для него смертельной. Но уже и сейчас было видно, что прежней силы в нем нет. И это именно тогда, когда она была ему так нужна!..
В то время правом отправлять продуктовые посылки пользовались только участники войны, непосредственно находившиеся в действующей армии либо работавшие на военных заводах. Понятно, что среди наших близких не было никого, кто относился бы к этим категориям, так что посылок мы не получали. В будние дни удавалось как-то выкручиваться, комбинируя разные «блюда» из тех немногих продуктов, что у нас были, но в шабос… Часто бывало так, что в пятницу у нас не было свечей для зажигания перед наступлением субботы. Еще чаще приходилось по пятницам допоздна — практически до захода солнца — выстаивать в многочасовых очередях, чтобы купить наш лехем они[1], хлеб бедности, из которого нужно было как-то сделать мишне лехем[2]… Такие дни оказывали какое-то особое воздействие на моего мужа. Когда я отправлялась за хлебом, он обычно говорил: «Добрый дар нам дан Всевышним… И имя ему — шабос[3]. Мы должны приготовить себя к встрече святой субботы!»
Пшеничная мука, сахар, мыло…
Вспоминается, как однажды в четверг мы получили уведомление о посылке от солдата-фронтовика, который, как выяснилось впоследствии, был одним из наших добрых друзей[4]. На следующий день, в пятницу, на почте мне вручили ящик с продуктами, отправленный на мое имя (естественно, такому «грешнику», каким в глазах властей был мой муж, не полагались не только посылки с фронта, но даже письма).
Когда я несла продукты домой, все знакомые, встречавшиеся мне по дороге, останавливались и начинали расспрашивать, откуда у меня все это. И такая зависть звучала в их вопросах! Притом не потому, что они были плохие люди, — просто так действовала сама мысль о том, что может лежать в этих пакетах… Один из тех, кого я повстречала, сказал мне, что их надо спрятать, чтобы никому не попадались на глаза, так как один их вид вызывает обострение чувства голода...
Когда мы открыли посылку, внутри, среди прочего, обнаружилась пшеничная мука высшего сорта. Людям, не бывшим в тех условиях, не понять, какие чувства она пробудила в нас: мы успели позабыть и цвет, и вкус хлеба и выпечки, приготовлявшихся из такой муки!.. А кроме нее в посылке были сахар-рафинад, два куска мыла, рубашка и мужские носки — практически ничего другого посылать не разрешалось. Особо нас порадовало мыло — мытье с ним превратилось в подлинное удовольствие.
Все это нам отправил парень из нашего города, служивший… в одном из подразделений НКВД! Паек у них там был неплохой, часть продуктов оставалась несъеденной, и ему разрешили время от времени отправлять продукты жене и родителям. Я же получила посылку под видом матери его жены (своей матерью он представить меня не мог, так как наши фамилии не совпадали).
Незадолго до того как бригаду, в которой служил этот молодой человек, должны были отправить на передовую, он опасно заболел — настолько, что проводившие обследование врачи направили его к московским светилам медицины, которые решили, что он непригоден к дальнейшей службе. Призвали его в армию в 1941-м, а сейчас шел уже 1944 год. Вскоре после того как он ушел на фронт, родился его первенец, которого отец ни разу не видел. Ребенок тоже никогда не видел отца, да и остальным членам семьи за эти три года не довелось обменяться с ним хотя бы взглядом. И тем не менее, прежде чем ехать к семье (они тоже были в эвакуации), он из Москвы отправился в Чиили — узнать, как наши дела! Выяснив, что они обстоят не лучшим образом, он принялся за дело: нужно было получить от врачей заключение, что муж мой по состоянию здоровья не может находиться в месте его нынешнего проживания.
Документы за литр спирта
М. Р.[5], как я уже упоминала, работал в «органах», поэтому хорошо знал, сколько сил надо приложить к тому, чтобы завершить установленный пятилетний срок ссылки раньше времени («естественным путем» этого добиться было практически невозможно). Все те несколько дней, что он провел у нас, я ходила с ним повсюду в поисках знакомых, которые могли бы помочь с оформлением нужных документов. Если бы мы такого человека нашли, М. Р. занялся бы с ним решением нашего вопроса.
Мы затратили массу усилий, но так и не нашли никого, кто согласился бы помочь. Казалось, больше вариантов не осталось, но именно в тот момент я случайно встретила на улице одного днепропетровского знакомого, который пару раз бывал у нас дома. Мы знали, что его дочь — врач в больнице и у нее хорошие отношения с главврачом, который мог бы подписать наши бумаги. Главврач был кореец, тоже ссыльный. Это был хороший, грамотный врач, но, увы, оказавшись в здешней глуши, он начал спиваться, так что М. Р. сумел найти с ним общий язык буквально в течение дня — при помощи литра 90-градусного спирта, сохранившегося у М. Р. «на память» о военной службе. Он вручил бутылку главврачу, понимая, что для него это будет лучшей платой, поскольку в то время приобретение спиртных напитков было непростым делом… И уже на следующий день днепропетровский знакомый принес нам все необходимые документы, составленные по всем правилам и скрепленные соответствующими подписями и печатями!
Когда М. Р. приехал к нам, он был еще в своей военной форме со знаками отличия, указывающими на его принадлежность к НКВД. Естественно, мы стали говорить, что это наш сын, и все тут же нашли, что он очень на меня похож. Вообще, наш статус сильно возрос благодаря этому «сыну». Таких мы удостоились «заслуг детей»[6].
Сделав все для нас, Мендл Рабин задумался о том, куда ему ехать, в каком городе у него может оказаться больше возможностей подготовить все необходимое для переезда. Надо сказать, молодой человек проявил такую привязанность и уважение к нам, при полном отсутствии эгоизма, что было понятно: причина этого — во влиянии моего мужа, который обладал особой силой притягивать к себе людей.
М. Р., казалось, был человеком, оторванным от традиционной еврейской среды, которому советская власть дала определенный социальный статус (он был начальником цеха на одной из фабрик). Но ребенком он все-таки ходил в хедер, точно такой же, как в крошечном еврейском местечке. Став взрослым, он часто бывал у нас дома, внимательно слушая все, что говорилось на уроках Торы. Со временем он достиг такого высокого уровня, что разбирался в сложных понятиях хасидизма, которые обсуждались на уроках по субботам и в праздники (в эти дни М. Р., закончив работу и сняв с себя «будничные одежды», присоединялся к евреям, собиравшимся у нас дома). При этом ему приходилось соблюдать строжайшую конспирацию из-за занимаемой им должности. Но он обычно говорил, что на все готов, дабы просидеть пару часов за одним столом со Шнеерсоном и послушать его.
И вот такого человека[7], с его огромной силой влияния на людей, которую он использовал, чтобы приближать их к Торе, заперли в «четырех локтях»[8], максимально отдалив от евреев в целом, а также от родных и привычного окружения в частности. Это с каждым днем все больше подрывало его здоровье…
В конечном счете М. Рабин, обдумав все варианты, прежде чем отправиться к семье, поехал в Ташкент. Там, к сожалению, он не смог ничего решить по нашему вопросу. Оттуда он направился в Киргизию, куда были эвакуированы его жена и ребенок, и, забрав их, уехал в Алма-Ату, где жил его старший брат Гирш. Устроившись на новом месте, М. Рабин продолжил работу по спасению моего мужа. Когда мы расставались, он пообещал, горько рыдая: «Все, что только в силах сделать человек, я сделаю!..»
Алма-Ата. 1940-е годы
Может, нам еще доведется увидеть детей…
Проведя несколько дней в обществе нашего дорогого друга, мы вернулись к своей обыденной жизни. Правда, у нас появилась, пусть и слабая, надежда, что к нам, наконец, придет долгожданное спасение. Увы, состояние моего мужа тем не менее продолжало ухудшаться. Он старался крепиться, но из этого ничего не выходило. Настроение было нерадостное, на душе — неспокойно.
В воздухе носились самые разные слухи. Многие рассказывали, что слышали — из «достоверных источников» — об огромных трудностях, чинимых ссыльным, срок ссылки которых завершался. Власти прилагали все усилия, чтобы эти люди продолжали оставаться более-менее изолированными от прежнего окружения. В первую очередь им запрещалось селиться в сколько-нибудь крупных городах, а также возвращаться в места, где они проживали до ссылки. Последнее нам было не очень важно: в нашем городе гитлеровцы уничтожили практически всех евреев, так что даже если бы нам разрешили туда вернуться, в этом не было особого смысла…
Когда хотелось улучшить настроение, мы начинали думать о хороших вещах, которые ожидают нас впереди. Мы представляли, что оказались в городе, среди людей, что у нас есть возможность поговорить по телефону с детьми и даже повидаться с ними (увы, в отличие от меня, мужу не суждено было дожить до того дня, когда эти мечты сбылись). Пока же нам приходилось жить так, как раньше.
Наступил месяц адар[9]. С каждым днем снега становилось меньше, а грязи — больше, так что по улицам ходить было очень тяжело. В Чиили это худшее время года.
Чтобы раздобыть все необходимое для жизни, приходилось много ходить, преодолевая липкую грязь. Когда в нее ступали ноги, они словно бы проваливались в болото, так что на каждом шагу требовалась сила Шимшона-богатыря, чтобы продолжить движение.
Два оменташа
Подошло время Пурима. Мегила у нас была — в свое время я прислала ее в одной из посылок, а вот с остальными атрибутами праздника дела обстояли значительно хуже… К тому времени у меня оставалось еще немного пшеничной муки, и я испекла из нее два оменташа. В тех условиях, в которых мы жили, подобные мелочи имели большое значение: они напоминали, что мы еще остаемся людьми, что мы — евреи, и наша жизнь не является просто монотонной чередой не отличимых друг от друга дней, есть некие высокие духовные вещи, к которым она, наша жизнь, имеет прямое отношение. Это позволяло ненадолго отвлечься от мыслей о том, что большую часть времени мы сидим фактически на хлебе и воде, причем за водой еще надо тащиться по грязи к колодцу, а возле него всегда мокро, так что грязь там становится непролазной…
К нам зашел молодой человек из эвакуированных, вместе со своей соседкой, инженером по профессии, тоже эвакуированной. Он придерживался прокоммунистических взглядов, она же когда-то изучала идиш и интересовалась еврейством. В таком обществе мы провели Пурим.
Наши гости рассматривали испеченные мною оменташи как нечто из разряда «предметов роскоши». К их зависти примешивалась также нотка привитого советской антирелигиозной пропагандой осуждения «пережитков прошлого».
Бас-Шева АльтГойз
Прошел Пурим, приближался Песах, а с ним — завершение пятилетнего срока ссылки мужа…
В один из дней я вышла утром за молоком и на улице увидела вдалеке молодую женщину, идущую мне навстречу. По ее внешности и одежде было ясно, что она не местная. В руке она держала чемодан. Подойдя ко мне, она спросила: «Вы ведь Хана, не так ли?» Я, конечно, удивилась неожиданному вопросу, но из дальнейших слов женщины выяснилось, что она — дочь Элияу-Хаима[10] и приехала специально к нам.
Я не могла сразу повести ее домой, так как мне нужно было позаботиться о пропитании на ближайшие сутки, а с продуктами в Чиили дело обстояло так: стоило немного задержаться, и уже ничего невозможно было найти. Между тем, Бас-Шева провела в пути двое суток, что в тех условиях было серьезным испытанием. Все это время она просидела на жесткой скамье в переполненном вагоне, не сомкнув глаз ни на минуту. И теперь ей предстояло еще дожидаться меня, стоя посреди грязи, покрывавшей улицы Чиили, по которой она и так уже тащилась со станции больше километра… Она сильно устала и совершенно выбилась из сил. К счастью, мимо проходил соседский сын. Я попросила его проводить Бас-Шеву к нашему дому, а сама пошла за продуктами.
Вернувшись домой, я… не обнаружила там нашу гостью! Провожатый, видимо, завел ее куда-то не туда, и мне пришлось отправиться на поиски.
Перебирая все варианты в поисках выхода
Когда М. Рабин, о приезде которого я писала выше, добрался до Алма-Аты, он вместе со своим старшим братом Гиршем начал рассказывать знакомым о поездке и — буквально со слезами на глазах — о нашем бедственном положении, убеждая срочно предпринять шаги для поиска выхода из сложившейся ситуации. Так как состояние нашего здоровья было плачевным, он предложил найти людей, которые могли бы оформить документы, что нам разрешен выезд в Алма-Ату для лечения. Перебрав все варианты, они в конце концов сумели добыть — ценой огромных усилий и немалых денег — все необходимые бумаги. Их передали надежным людям из числа наших добрых друзей. Некоторые из них внесли в общую сумму, потраченную на документы, десятки тысяч рублей — значительную часть того, чем они обладали! Решиться на такой поступок было для них, конечно, непросто…
Хотя документы были уже подписаны одним из руководителей здравоохранения республики, поручить их доставку можно было далеко не всякому. Да и не каждый взялся бы за такое дело — ведь посланца могли задержать и начать допрашивать. А если бы раскрылись все усилия, направленные на досрочное освобождение осужденного, это поставило бы под угрозу не только жизнь человека, везущего бумаги, но и жизнь того, кто их подписал, и всех тех, кто участвовал в этом деле! Это были не пустые страхи: люди, ездившие поездами, хорошо знали, что на некоторых станциях в вагоны заходят сотрудники НКВД и требуют, чтобы пассажиры предъявили содержимое своих чемоданов (понятно, что ослушаться их в такой ситуации никто не мог). Увы, такая станция была и между Алма-Атой и Чиили.
Ради спасения человека готова на все
При обсуждении вопроса, что же делать с нашими бумагами, присутствовала и Бас-Шева Альтгойз. Услышав, о ком и о чем идет речь, она сказала, что готова взять документы и доставить их по назначению. Она попросила только о том, чтобы ее детей обеспечивали всем жизненно необходимым во время ее отсутствия. Бас-Шева работала на трикотажной фабрике, и если бы кто-то выполнял ее дневную норму, пока ее нет на работе, ей продолжала бы идти зарплата, которую можно было тратить на детей.
Затем Бас-Шева предложила план, как проделать все наилучшим образом. Братья Рабины и остальные участники обсуждения согласились с ним. Так как она работала бригадиром, ей удалось получить от директора фабрики официальный документ: она послана на закупку материалов для нужд предприятия. На время ее отсутствия руководить бригадой директор поставил другого работника.
Бас-Шева раскрыла директору истинную цель своей поездки, и он сказал, что имя моего мужа ему знакомо. Ради спасения такого человека, добавил директор, он и сам готов был бы без страха встретить любую опасность. Тем не менее он, естественно, просил, чтобы все делалось с соблюдением строжайшей конспирации. Это было важно для всех — и для спасателей, и для спасаемых.
Хотя все было оформлено как полагается, организаторов нашего переезда беспокоила возможность того, что власти решат назначить нам другое место проживания после окончания пятилетнего срока ссылки мужа. Чтобы избежать этого, был оформлен официальный запрос от «нашей дочери» (хотя дочери у нас никогда не было), в роли которой выступила жена Рабина. В подписанном ею документе говорилось, что у нее достаточно жилплощади, чтобы разместить там «Л. Шнеерсона с женой», а также имеется возможность обеспечить их едой и одеждой. Сами же они (то есть мы) позаботиться о себе не в состоянии, так как находятся в преклонном возрасте и работать не могут. На этот документ тоже требовалось наложить резолюцию в самых высших инстанциях — чтобы в организациях рангом ниже никто не смог чинить препятствий. Чтобы попасть в эти высокие кабинеты, нашим друзьям снова надо было платить большие суммы денег (порой это делали совершенно незнакомые нам люди), но в конце концов требуемое разрешение было получено. Такие крупные взятки приходилось платить потому, что мы собирались нарушить весьма строгий закон, недвусмысленно запрещавший свободное перемещение определенных категорий людей…
Необычайно тяжелые шесть недель
Итак, Бас-Шева Альтгойз приехала к нам со всеми этими ценными бумагами в надежде, что удастся решить все вопросы в течение пары недель — с таким расчетом, чтобы перед Песахом мы все вместе выехали в Алма-Ату. Однако дело осложнилось, и в итоге у нас ушло более шести недель на преодоление всех возникших препятствий.
По тогдашним законам даже обычным гражданам требовалось разрешение для переезда с места на место. Ссыльным же вообще не разрешалось переселяться в сколь-нибудь крупные города, они имели право жить только в сельской местности. Поэтому нам предложили переехать в кишлак под Алма-Атой — то есть в точно такие же условия, как в Чиили! Проблема решилась с помощью тысячи рублей, присланной «родными братьями» телеграфным переводом. После того как в самых жестких выражениях нам заявили, что мы не можем переехать в Алма-Ату, один из наших знакомых пошел и сделал нужному чиновнику «скромный подарок», — и наш переезд тут же сделался «кошерным»! Человек, который дал деньги, попросил нас уехать как можно скорее: разрешению с печатью бюро пропусков не стоило слишком долго оставаться в Чиили.
Обещанную бумагу мы получили в канун Песаха, однако, в силу каких-то причин, печать на ней смогли поставить уже в холь а-моэд…
То были необычайно тяжелые шесть недель! Все это время мы были охвачены смертельным страхом. Я видела, что муж просто не может дальше жить так, как мы жили прежде. Ему было крайне тяжело — как духовно, так и физически, в нем ощущался какой-то внутренний надлом.
Всю необходимую работу делали мы с Бас-Шевой — у мужа ни на что уже не было сил. В какие-то моменты в нем просыпалась прежняя энергия, но было видно, что это требует от него огромных усилий.
Последний Песах
В Кзыл-Орде Каляков[11] позаботился о маце шмуре для нас и о мясе на Песах. За два дня до праздника Бас-Шева съездила туда и все привезла.
И вот мы стали справлять в нашей комнатке третий по счету Песах[12]. Не хочу вдаваться в подробности, скажу лишь несколько слов.
Первый седер у нас прошел как полагается, а вот на следующий вечер моего мужа охватила такая слабость, что в два часа ночи нам пришлось вызвать врача. Причиной, по-видимому, явилась рыба, испортившаяся на нашей жаре. Мы все ее ели, но особенно сильное воздействие она оказала на его ослабленный организм.
Невозможно было спокойно наблюдать за его страданиями! Нужно было радоваться, так как мы стояли уже на пороге избавления, но подлинной радости не ощущалось — приходилось заставлять себя быть веселыми…
До самой последней минуты мы должны были держать предстоящий отъезд в тайне: в Чиили находились и другие ссыльные, срок ссылки которых истекал, но они даже не мечтали об отъезде куда-нибудь в другое место. Конечно, для них этот вопрос не стоял настолько остро, как для нас (из-за крайне плохого состояния здоровья мужа), да и законного пути уехать у них все равно не было, но тем не менее приготовления к отъезду мы совершали с предельной осторожностью, опасаясь «дурного глаза».
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Дварим, 16:3.
[2]. Два цельных (по возможности) хлеба, которые должны быть на столе во время каждой из субботних трапез.
[3]. Эти слова — парафраз изречения из Талмуда (трактат Шабат, 119а).
[4]. Далее в тексте ребецн упоминает его имя: Мендл Рабин (Рабинович).
[5]. Здесь и далее ребецн обозначает М. Рабиновича инициалами.
[6]. Аллюзия на талмудическое понятие «заслуги отцов» (зхут авот), подразумевающее, что Всевышний благоволит к потомкам за заслуги их родителей и прародителей.
[7]. Ребецн говорит в данном случае о своем муже, р. Леви-Ицхоке.
[8]. В Алахе четыре локтя (арба амот) — место, занимаемое человеком. Здесь имеется в виду, что р. Леви-Ицхока старались держать в полном одиночестве.
[9]. 5704/1944 года.
[10]. Речь идет о г-же Бас-Шеве Альтгойз. Ее рассказ о поездке в Чиили был опубликован, см.: «Толдот Леви-Ицхок», часть 2, с. 670 и далее. Отец ее — известный хасид, один из людей, близких к Ребе Раяцу, раввин Элияу-Хаим бен Пинхос-Тодрос Альтгойз, да отомстит Всевышний за его кровь.
[11]. См. о нем: Лехаим. 2012. № 3. Прим. 12.
[12]. Из этой фразы можно сделать вывод, что между праздниками Песах 5701 (1941) и 5702 (1942) годов рабби Леви-Ицхок и ребецн Хана сменили квартиру, так что на этой они отмечали три Песаха: в 5702, 5703 и 5704 годах (1942–1944 годы).