[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2012 АВ 5772 – 8(244)
СОЛДАТ НА ПЕРЕПРАВЕ
ВОСПОМИНАНИЯ ХАБАДНИКОВ, ЗАПИСАННЫЕ ДАВИДОМ ШЕХТЕРОМ
Перец Березин
Отец Переца Березина Шмуэль в молодости
Я родился в городе Невель в 1919 году в семье потомственных хабадников. Они не были раввинами или великими знатоками Торы, а зарабатывали себе на жизнь обычными, земными профессиями. Дедушка — мясник, отец — торговец скотом. Но преданность Торе, любовь к ней, готовность ради нее пожертвовать всем, то есть то, что называется месирут нефеш, у этих людей была такая, что им могли бы позавидовать самые большие праведники. Мой отец был знаком со своим прадедом, который дожил до 103 лет, и перенял от него любовь к нашим святым ребе. Чтобы не быть голословным, расскажу несколько историй из жизни моего отца. Тогда сразу станет понятно, кто я такой, в какой семье воспитывался и почему всю свою жизнь вел себя так, а не иначе.
Мой отец Шмуэль Березин родился в 1893 году в Невеле в хабадской семье Хаима и Хавы Березиных. Их семьи жили в Невеле несколько поколений. У Хаима и Хавы было десять детей, а работа мясником не приносила больших доходов. Семья жила очень бедно, и уже с ранних лет отец — старший ребенок — начал помогать деду в добывании средств к существованию. Одна из его подработок состояла в том, что он рано утром, еще до занятий, отправлялся на бойню и разносил свежее мясо заказчикам. Зачастую ему приходилось идти несколько километров с тяжелым мешком на плечах, но каждый заработанный рубль был существенной помощью скудному семейному бюджету.
Несмотря на ограниченность в средствах, дед Хаим не жалел денег на хороших учителей. Все его дети занимались дома — с утра и до наступления сумерек. Собственно, это был не дом, а одна большая комната. В зависимости от времени суток она служила то столовой, то спальней. А днем превращалась в хедер.
С точки зрения архитектуры Невель был городом довольно неказистым — каменных зданий раз-два и обчелся. В основном — деревянные, грубо срубленные, без каких-то украшений избы. Улицы — без тротуаров, и почти весь год, кроме летних месяцев, их затопляла грязь, доходившая до колен. В этой грязи, даже на центральных улицах Невеля, зачастую застревали телеги. Вместо тротуаров были деревянные помосты, но они быстро ломались и тоже тонули в грязи. Единственным чистым и красивым местом Невеля был центральный тракт, который по приказу Николая Первого проложили из Петербурга в Киев. Тракт проходил через Невель и поскольку был стратегическим, как сегодня говорят, объектом, то содержался в идеальном состоянии. По субботам, после дневной трапезы и полуденного сна, многие семьи выходили на прогулку вдоль этого тракта — себя показать, на других посмотреть. И полюбоваться на экипажи, а позже — автомобили, пролетавшие по этой столбовой дороге на полной скорости.
Главным богатством Невеля являлись его жители. В лучшие времена его еврейское население достигало 12 тыс. человек, подавляющее большинство составляли хабадники. Дело доходило до того, что, когда в Невель приходили странствующие проповедники — магиды, а были они, как правило, митнагедами, дети специально прибегали посмотреть на живого митнагеда.
Справа вверху. Шмуэль Березин с одним из внуков. 1960-е годы
Отец обладал деловой жилкой и решил открыть собственный «бизнес». Нашел нескольких компаньонов, где-то одолжил деньги и в шестнадцатилетнем возрасте стал совладельцем бойни. Ему сопутствовала удача, дела сразу же пошли отлично, что позволяло не только содержать братьев и сестер, но и оказывать помощь нуждающимся — бесплатно снабжать мясом многодетные семьи.
В Невеле жили бедно. На медикаменты, в случае необходимости, денег ни у кого не было. Поэтому куриный бульон, который в многодетных семьях варили из мяса, приносимого отцом, был для очень многих единственным лекарством.
Когда у отца появились деньги, он решил, что называется, «прибарахлиться». Купил себе хороший костюм, модную шляпу, часы с золотой цепью, которые носил в кармане жилетки, и дорогую трость. Но проходил он в этом шикарном наряде недолго — до того момента, пока не заявился в нем в любавичскую синагогу. Его друзья-хасиды, увидев отца в таком облачении, решили, что подобный костюм не подобает хабаднику, который прежде всего обязан думать о духовном. И преподнесли ему соответствующий урок.
После завершения молитвы начался фарбренген, в котором, естественно, принял участие и отец. Первым делом его избавили от часов и трости, предложив пожертвовать их на нужды ешивы «Томхей тмимим». А затем каким-то образом чолнт из принесенной с кухни кастрюли оказался в его модной шляпе. В конце фарбренгена ему предложили, как это водится по хабадскому обычаю, перекувырнуться на столе. А стол, ну как назло, был весь запачкан чолнтом и остатками другой еды, которые оставили на костюме заметные пятна. По прошествии многих лет отец рассказывал эту историю с доброй улыбкой и говорил, что преподанный ему на фарбренгене урок скромности он запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Когда отцу исполнилось 23 года, он женился на Кейле. У них родилось пятеро детей: три сына — Аарон-Зелиг, Йеуда-Лейб и я и две дочери — Гита-Леа и Гинда.
Несмотря на то что он был очень занятым человеком — его дело шло хорошо и отнимало много времени и сил, — все мысли отца были связаны с Хабадом и нашими ребе. Сперва он был хасидом Ребе Рашаба, а затем — его сына, Ребе Раяца. Не было для отца ничего более дорого, чем Ребе. Много раз он ездил к Рашабу, а уж что касается Раяца, то просто невозможно перечислить, сколько раз он бывал у него, став своим человеком в его доме. Вплоть до отъезда Ребе из СССР он старался проводить возле него все праздники. Но, если, скажем, с Шавуот или Пуримом иногда не получалось, то Рош а-Шана и Симхат-Тора — обязательно. Что бы отец ни делал, где бы ни был, он бросал все и приезжал на эти два праздника к Ребе в Ленинград.
Раяц велел ему как можно чаще организовывать в своей квартире фарбренгены, которые создадут в доме хасидскую атмосферу. Всю свою жизнь отец тщательно выполнял эти указания Ребе. Двери нашего дома всегда были широко распахнуты перед любым евреем. Каждый знал, что у нас он всегда найдет и ночлег, и еду. Многие десятилетия, даже в самые страшные годы антирелигиозных сталинских преследований, дом наш был тем местом, где всегда проводились фарбренгены. Где бы мы ни жили — в большом собственном доме или в маленькой квартирке, — отец не обращал на квадратные метры жилплощади никакого внимания. Раяц велел ему устраивать фарбренгены и приглашать много гостей — и точка.
Сегодня на наших фарбренгенах много едят и мало говорят. В двадцатых-тридцатых годах в большевистской России все было иначе. Еды кошерной на столе — чуть-чуть: печенье домашнее, кто что принес, соленые огурцы, селедка, водка. Но зато в избытке — разговоров о Торе, хасидизме и хасидах. Хасиды были как одна семья, жили заботами друг друга, стремились помочь друг другу.
Наверное, поэтому в Невеле еврейство держалось намного дольше, чем во всех остальных местах Советской России. В Ленинграде даже так говорили до войны: если увидишь парня с бородой, значит, он из Невеля.
Семьи в Невеле были у всех большие — по восемь, девять, десять детей. А зарабатывали немного. И дети уже с 12–13 лет начинали помогать отцу кормить семью. Причем в Невеле жили люди гордые. Даже если шли спать голодными — ни у кого помощи не просили. Поэтому в ешиве тогда учились либо те, у кого семья была состоятельной, а таких в Невеле можно было сосчитать по пальцам, либо обладавшие светлой головой. Но в хедерах занимались все. Когда пришла советская власть, очень быстро хедеры закрыли. И, понятно, хасиды организовали подпольные. Занятия в них проходили по разным квартирам — три дня в одной, три дня в другой, чтобы власти не могли напасть на их след. Я и мои старшие братья тоже учились в таком хедере, у замечательных хасидов реб Залмана Либермана и реб Гершона-Бера Левина.
В советскую школу я почти не ходил. Хоть и называлась она еврейской, но учителя в ней делали все, чтобы детей от еврейства оттолкнуть. В Невеле найти таких учителей было трудно — у нас все были верующими. Поэтому учителей в невельские еврейские антирелигиозные школы пришлось большевикам завозить из других городов.
И эти так называемые учителя просто рвали и метали, чтобы дети ходили в их школы, где велась грубая, сегодня говорят — оголтелая — антирелигиозная пропаганда. Поэтому отец долго меня в школу не пускал. Однажды отцу пригрозили арестом — тогда ведь существовал злодейский закон, в соответствии с которым власти за отказ родителей отдать своих детей в советскую школу имели право родителей отправить в лагерь, а детей — в детдом. И мне пришлось пойти. Но прозанимался я в так называемой «еврейской» школе недолго. Сразу же после своей бар мицвы я ее бросил и начал работать. А тех, кто работал, в школу уже не тянули.
В 1937 году начали арестовывать всех религиозных. Особенно тех, кто на виду. На исходе праздника Песах 1938 года к нам домой пришли сотрудники НКВД, чтобы арестовать отца. Тогда вообще стояли крайне тяжелые для Хабада времена — не проходило дня, чтобы кого-то из хасидов не арестовали. А отец как раз в этот момент находился в Ленинграде в очередной командировке. Энкавэдэшники стали допытываться у матери, где отец, но она легко ушла от ответа. «Он почти все время в командировках, — сказала она. — Я понятия не имею, где он сейчас. Знаю только, что должен вернуться через неделю».
Энкавэдэшники удовлетворились этим ответом и решили, по-видимому, что возьмут отца через неделю. Они убрались восвояси, но прихватили с собой в качестве заложника моего старшего брата Аарона-Зелига. Мать сразу же побежала на почту и дала отцу телеграмму. Получив такую телеграмму, отец спрятался в Ленинграде у знакомых и целый год не выходил на улицу. И таки отсиделся. В тот раз его минула горькая лагерная судьбина.
История о том, как нам удалось добиться освобождения Аарона-Зелига, звучит невероятно, фантастически. Моя двоюродная сестра работала в одном из самых больших и популярных ресторанов Москвы. Там она случайно познакомилась с секретаршей Вышинского — генерального прокурора СССР. Ну, какие услуги можно оказать в ресторане? Столик предоставить, когда мест нет, обслужить быстро. Вроде бы совсем немного. Но когда речь идет о популярном, престижном месте, куда приходят сливки общества, то возможность моментально получить столик тоже значит кое-что, помогает пустить пыль в глаза. А за такое пылепускание люди порой готовы отдать очень многое. Моя сестра не раз помогала той секретарше устраивать такие пылевые завесы.
И когда брата арестовали, сестра бросилась к ней — может ли она как-то помочь. Секретарша спросила: «Где его арестовали? В Москве?» Сестра ответила, что в Невеле. И тогда та сказала: «В таком случае я могу помочь. Это будет стоить пять тысяч».
И помогла. Она имела доступ ко всяким бланкам, печатям и к факсимиле Вышинского. Уж не знаю как, но она сфабриковала то ли письмо, то ли какое-то указание от его имени отпустить брата и отправила в Невель. Там, естественно, не стали разбираться, что и почему, а сразу же взяли под козырек. Так брат оказался на свободе после десяти месяцев пребывания в тюрьме. Помогло еще и то, что за это время ему не предъявили никакого обвинения и не открыли дела.
Когда прошел год после попытки ареста отца и энкавэдэшники больше не вспоминали о нем, наша семья покинула Невель и переехала в Ленинград. Точнее, в его пригород Павловск. В пригороде люди жили не в многоквартирных ульях и коммуналках, где все друг у друга на виду, а в собственных домах. В таком доме, отгородившись от соседей приусадебным участком и забором, можно было, не привлекая к себе внимания, вести жизнь религиозных евреев. А ведь именно этого мы больше всего и хотели. Отец намеревался, как и прежде, выполнять указание, данное ему Ребе Раяцем, — быть центром еврейской жизни.
Мы продали свою квартирку в Невеле и купили вполне приличный дом в Павловске. И этот дом, как и в Невеле, стал местом, где кипела еврейская деятельность: проводились фарбренгены, ставились хупы, делали обрезания. Каждый любавичский хасид в Ленинграде, да и во всем Союзе, знал: в павловский дом Шмуэля Березина он может прийти в любое время и всегда найдет в нем кусок хлеба и крышу над головой. А там, где были хабадники, там сохранялось еврейство.
Мой отец к тому же никого и ничего не боялся, хотя времена стояли страшные, когда люди за намного меньшие вольности, чем те, что позволял себе отец, навсегда исчезали в ГУЛАГе. А его Всевышний хранил. Отец мог, пусть и на вечеринке, пусть и немного выпив, сказать кому-то: «Ты, сволочь большевистская». Других за такое моментально упекали за решетку. А отцу сходило с рук. Наверное, потому, что все его, даже коммунисты, очень уважали и просто не доносили о том, что он говорил им, в соответствующие органы. Правда, сходило все отцу с рук до поры до времени.
В Ленинграде отец устроился в «Утильсырье» на грязную и непрестижную работу. Но именно поэтому никто им не интересовался. Что ему и было нужно. А я трудился на разных механических производствах. Когда я приходил устраиваться, то заявлял сразу: «Меня зовут Перец, а Перец в субботу не работает. Подходит это вам — берите, нет — будьте здоровы».
Парень я был молодой, сильный, ловкий, с двумя «правыми» руками. Поэтому, даже несмотря на такую проблему (с точки зрения работодателей, конечно), как соблюдение субботы, я находил себе службу. Тем более что я, зная свои ограничения, заведомо не искал место на престижных, высокооплачиваемых предприятиях. Я ведь не только сразу же предупреждал о своей религиозности, а и выглядел как верующий еврей — ходил всегда с покрытой головой, не брил бороду. После войны, когда мы вернулись в Ленинград из эвакуации, я был чуть ли не единственным молодым евреем с бородой в этом городе.
Так что, несмотря на все трудности и проблемы, мы продолжали жить как хабадники. Решение, приятое отцом о покупке собственного дома в Павловске, оказалось совершенно правильным. Благодаря этому дому мы остались живы. Как? Очень просто.
Невель. 1927 год
При нем был большой двор с сараем, в котором мать держала корову. Нам попалась хорошая, здоровая корова, приносившая каждый день по тридцать литров молока. Из него мать делала творог, брынзу и продавала на рынке. Деньги за молочные продукты были неплохим подспорьем в семейном бюджете. Кроме того, во дворе мать разбила огород и собирала хорошие урожаи. Так что овощи у нас были свои, почти весь год.
Когда немцы подошли к городу, мы перебрались в Ленинград, прихватив с собой не только все запасы провизии, но и корову. У сестры отца была большая квартира и даже гараж во дворе. В квартире разместились мы, причем без особой тесноты. А в гараже — корова, которая нас спасла в первые месяцы блокады. Но когда начались ежедневные обстрелы Ленинграда и снаряды стали рваться совсем рядом, наша кормилица, по-видимому, так перепугалась, что у нее совершенно пропало молоко. И как нам ни было ее жалко, просто так ее кормить в тех условиях, когда пищи не хватало людям, мы не могли. Пришлось свести корову к шохету.
От ее мяса оказалось немного пользы, потому что его у нас почти сразу украли. Оставшееся мясо негде было хранить, и отец обменял его на хлеб. Мать его подсушила на печке, и этими сухарями мы питались еще довольно долго.
А когда голод стал сильным, мать начала варить суп из корма, который мы привезли для коровы из Павловска. Конечно, в нормальных условиях это вряд ли можно было назвать едой, но тогда даже варево из отрубей казалось нам необыкновенным лакомством.
Очень помогали нам и продукты, которые иногда передавал мой дядя Авраам Цейтлин, заведовавший большой сетью ленинградских гостиниц и ресторанов. Он иногда пересылал нам консервы и немного хлеба. Мы не съедали все сами — часть продуктов я обязательно относил в центральную синагогу Ленинграда и раздавал больным и особо ослабевшим евреям.
Я был молодой, здоровый, сильный, и меня мобилизовали в похоронную команду. Это было страшное занятие: мы ходили по квартирам и собирали тела умерших от голода людей. Тысячи и тысячи трупов валялись по квартирам, в общественных местах, просто на улицах. И, чтобы не начались эпидемии, руководство города организовало такие команды. За жуткую, но столь необходимую работу члены этих команд получали в день на 125 граммов хлеба больше. Тогда это была дневная норма! То есть нам выдавали двойной паек.
Такая добавка была чрезвычайно существенной и тоже помогла нам выжить — мне, отцу и матери. Но этого все равно не хватало. И довольно быстро мы стали походить на живых скелетов. Мы не умерли от голода лишь потому, что в адаре 1942 года нас вывезли на Большую землю.
Покинув осажденный Ленинград, мы довольно быстро добрались до Кыштыма — небольшого городка, расположенного в 80 километрах от Челябинска. Я устроился на завод, изготовлявший сани для армии. И в скором времени стал, по существу, начальником участка, на котором делалась большая часть операций по производству саней. Из военной кинохроники, которую сейчас показывают, создается впечатление, что в Красной Армии было очень много автомашин. А на самом деле основным транспортным средством тогда являлись телеги. Зимой — сани.
Нужда в санях была очень большой, поэтому работали мы по пятнадцать часов в сутки. Зимой 1943 года к нам поступил срочный заказ на крупную партию саней, которую надо было отправить под Сталинград. Мы перешли на военное положение — спали прямо в цехе и работали без перерыва.
Наступила пятница. В обед вызвал меня начальник цеха и говорит: «Перец, ты знаешь — я тебя уважаю. Ты прекрасный работник, поэтому я позволяю тебе работать вместо субботы в воскресенье. Но сейчас дорога каждая минута. Поэтому завтра, в субботу, ты обязан выйти. Кровь из носу мы должны отправить в воскресенье четыре вагона саней».
Я решил: будь, что будет, а субботу не нарушу. Но постарался сделать все, чтобы и в мое отсутствие работа шла без остановки. На моем участке помимо всяких других операций еще и приклепывали стальные полозья к корпусу саней. Кузня, где нагревали полозья, стояла во дворе, возле цеха. Я подошел к кузнецам, дал им две бутылки водки и наказал: «Завтра работайте как можно лучше». Ну, кузнецы очень обрадовались выпивке и заверили: сделают все, что возможно.
А в субботу, как назло, с самого утра начался сильный снегопад. Такой сильный, что, когда полозья вытаскивали из печи, их моментально облепляли хлопья снега. Полозья тут же остывали, их невозможно было приковать к саням. В воскресенье я пришел на участок, мы проработали до глубокой ночи, но партию отправить все равно не успели.
На следующий день меня вызвали в партком. А там уже целая комиссия сидит и разбирается, почему сорвали заказ для армии. Начальник цеха представил меня: «Хороший работник, никаких претензий к нему нет. Кроме одной — по субботам не выходит. И вот теперь из-за него не выполнили план».
Я не стал кипятиться, возражать, доказывать, что это неправда. А спокойно объяснил, что произошло это вовсе не по моей вине: был бы я или нет, снегопад все равно не дал бы работать. И тогда директор всего объединения говорит: «Хорошо, Перец, мы все поняли. Если ты дашь обещание, что отныне будешь выходить по субботам, мы тебя простим». Он был, наверное, уверен, что в подобной ситуации, будучи припертым к стенке, я с радостью соглашусь. И не просто соглашусь, а по гроб жизни ему буду обязан, что спас меня от трибунала. А я — уж не знаю, откуда такая смелость взялась, — ответил: «По субботам не работал и не буду». «Как хочешь, — разочарованно сказал директор и кивнул начальнику спецотдела. Тот подошел ко мне и приказал: «Давай свою бронь». Я вытащил книжечку, которую постоянно носил с собой. Он спрятал ее в карман и говорит: «Через неделю приходи с вещами. Отправишься на фронт. Вот там тебе будут и субботы, и праздники».
Деваться некуда, стал я собираться. А вот дела-то сдавать оказалось некому. На мне так много держалось, что в одночасье все передать кому-то было просто нереально. Мне начальник цеха говорит: «Перец, ты так вот, с бухты-барахты, уехать не можешь. Делай, что хочешь, но смену себе подготовь». А я ему отвечаю: «С превеликой радостью. Но мне дали неделю до призыва, кого я успею подготовить?» Он схватился за голову: «Они там себе что-то решили, а план выполнять мне! Сорву военные поставки еще раз — пойду под трибунал». В общем, побежал он куда-то и добился отсрочки на месяц. А потом вообще сумел восстановить мою бронь. Я ведь был его правой рукой, и без меня он действительно просто бы зашился.
Но самое интересное состояло в том, что как раз в это время в военкомате пересматривали дела всех белобилетников. И большинство мобилизовали — прямо под Сталинград. Их часть, едва попав на фронт, оказалась под массированным обстрелом и почти вся полегла. Меня этот пересмотр дел не коснулся, я ведь уже числился в призывниках. А восстановили мне бронь, уже когда пересмотр закончился.
Вообще, я должен заметить, что, несмотря на всю антирелигиозную большевистскую пропаганду, простые русские люди очень уважали верующих. Когда они видели, что человек действительно религиозен и готов во имя своей веры пойти до конца, то относились к нему с большим пиететом и помогали чем могли. Все наши русские соседи знали, что мы верующие евреи, и это вовсе не вызывало у них ненависти или презрения. Наоборот. Когда между ними возникали споры, они шли к отцу, чтобы он рассудил. И беспрекословно принимали его решение: «Что Муля сказал — так тому и быть».
Однажды в нашем цехе раскрыли махинацию с железом. Кто-то продавал его на сторону и заработал большие деньги. В цех прислали следователя, и он начал разбираться. И вот в субботу прибежали ко мне из цеха: «Перец, быстро иди, тебя следователь вызывает». Ну, я пошел — это же не работа.
Я объяснил следователю, что ничего про эти махинации не знал и никакого отношения к ним не имел. Это действительно было чистейшей правдой. Тот выслушал, составил протокол и протягивает мне свою авторучку: «Подпиши». Я отказался: «Еврею в субботу писать нельзя». Он посмотрел на меня внимательно и махнул рукой: «Ладно, вижу, ты человек религиозный, врать не будешь. Я тебе верю — иди с Б-гом».
Перец Березин. Кфар-Хабад. 2011 год
Когда я услышал, что реб Мендл Футерфас организовал выезд из СССР по фальшивым документам, я бросился во Львов, чтобы попробовать уехать. Но, к сожалению, опоздал. Организацию раскрыли, аресты шли вовсю. Мне повезло: во Львове меня никто не знал, я сумел выскользнуть из города незамеченным и вернулся домой.
Отца забрали в октябре 1950-го, обвинив в «недонесении». Была такая чудовищная статья в советском уголовном кодексе: если ты знал о чем-то, что являлось нарушением советского законодательства или просто представляло опасность для властей, но не донес, это уже являлось уголовным преступлением. С помощью организации реб Мендла Футерфаса из Ленинграда выехали несколько десятков семей, и отцу пришили дело: он, мол, знал, что они готовятся незаконно пересечь границу по фальшивым документам, и не доложил куда следует.
Отец просидел в следственном изоляторе десять месяцев и ни о ком из хасидов, даже о тех, что уже уехали, слова не сказал. Кончилось следствие тем, что, хотя никаких улик против отца так и не нашли, в сентябре 1951 года ему влепили десять лет лагерей.
В зоне отец нашел хабадников. Хотя это и было страшно рискованно, по ночам они собирались у него в бараке. Вспоминали близких, говорили о Ребе — иносказательно, конечно. И даже отмечали праздники! Перед первым своим Песахом в зоне отец написал письмо: «У нас тут около ста евреев, когда кто-то из детей приедет ко мне на свидание, пусть привезет побольше подходящих продуктов». Он не написал каких, но мы-то понимали: подходящих для еды в Песах.
Мой брат отправился в зону и прихватил с собой, наверное, килограммов пятьдесят еды. Большую часть ее составляла маца. За несколько бутылок водки, которые тоже привез брат, охранники разрешили отцу пронести из комнаты свиданий в лагерь все эти продукты.
И отец устроил в лагере седер! Настоящий пасхальный седер — с мацой. Звучит это совершенно невероятно, но так было. Седер в сталинском лагере! Конечно, тайно, конечно, за взятку. Но седер. Наварили картошки, а «Пасхальную агаду» отец знал наизусть.
Хабадники того поколения были особыми людьми. Их не интересовали деньги, не интересовали почет и уважение. Единственное, чего они хотели, — это соблюдать заповеди и помогать соблюдать их другим. Даже с риском для жизни, но соблюдать. Я слышу сегодня, как новые шлухим — любавичские посланники в России, которые делают воистину святое дело и восстанавливают там еврейскую жизнь, — говорят порой: «До нас тут вообще ничего не было». Не было? Мой отец, его друзья, отдавшие свои жизни за Тору, — их не было?
Чтобы понять эту ситуацию, приведу пример. Во время штурма вражеских укреплений солдатам надо было переправиться под огнем противника на другой берег реки. Мост, по которому они шли, врагу удалось разрушить. Многие утонули. Но по их телам другие солдаты перешли реку и овладели вражеской крепостью. Кому принадлежит победа? Только тем, кто непосредственно ворвался в крепость? Или же в равной (если не в большей) степени тем солдатам, по телам которых их товарищи сумели переправиться на другой берег?
Нынешние посланники в СНГ продолжают наше дело, они стоят на плечах хабадников моего поколения и поколения моего отца, не жалевших жизни для Торы и заповедей, для сохранения еврейской искры в темном царстве сталинского СССР. Поэтому говорить, что до них в России не было никакой еврейской жизни, по меньшей мере несправедливо.
После смерти Сталина, да сотрется его имя, начались перемены к лучшему. Но прошли еще долгих три года, пока в 1956 году моего отца амнистировали и освободили. Казалось бы, испытанные им страдания должны были сломать его или, как минимум, остудить его пыл. Но не тут-то было! Мой отец остался таким же пламенным хабадником, каким был до ареста. Он не замкнулся в себе и не захлопнул двери дома перед другими евреями.
Мы продолжали жить как хабадники — соблюдали кашрут, праздники, субботы. В нашем доме в Павловске по-прежнему устраивали фарбренгены, уроки Торы и хасидут, ставили хупы, делали обрезания, регулярно собирался миньян. Многие хасиды, боявшиеся открыто посещать в Ленинграде синагогу, на праздники приезжали к нам и проводили их в нашем доме, где был миньян и кошерная еда. И мы, дети Шмуэля Березина, хотя и имели к тому времени свои собственные семьи, ухаживали за ними. Указание, данное Ребе Раяцем, никто не мог отменить, даже советская власть со всем своим чудовищным аппаратом подавления.
«Железный занавес» понемногу давал трещины, и у нас установилась хоть и редкая, отрывочная, но все же более-менее регулярная связь с новым Ребе. Мы, конечно, не знали подробностей, но главные его указания до нас все же доходили. И мой отец как настоящий хабадник считал своим долгом выполнять их — точно так же, как и указания Раяца. Поэтому, несмотря на все проблемы и трудности, он, как только узнал о «мивца тфилин», провозглашенной Ребе Менахемом-Мендлом, сразу же включился в ее проведение.
Напомню, что эта мивца, то есть операция, заключалась в том, чтобы помочь каждому еврею раз в день наложить тфилин. На Западе — в США и Израиле — хабадники стояли открыто на улицах городов. В СССР конца шестидесятых годов о таком, конечно, и подумать было невозможно. Но если Ребе сказал — значит, надо выполнять. И отец выполнял. Он всегда носил тфилин с собой в портфеле и специально приезжал на работу к евреям, чтобы они (тайком от других, конечно) могли каждый день надеть тфилин и сказать молитву «Шма Исраэль». Хотя времена стояли уже не сталинские, за такое поведение отец мог сильно поплатиться. Но если Ребе дал команду помогать евреям надевать тфилин, то отца ничто уже не могло остановить.
Как-то раз к нам в Павловск приехала пожилая еврейка и рассказала, что у нее родился внук. Она очень хочет сделать ему обрезание и «ввести в завет Авраама», но боится. Тем более что ее сын служит офицером в Советской армии. Поэтому она решила посоветоваться с отцом, можно ли каким-нибудь образом провести все быстро и тайно. Так, чтобы не только в части сына никто ничего не узнал, но и его соседи по дому не догадались.
Отец заверил женщину, что все будет сделано быстро и тайно. Они договорились, что обрезание проведут, как и положено, на восьмой день. Когда наступил срок, отец вместе с моелем, моей сестрой Гиндой и еще одним хабадником приехали в Царское Село, где жил офицер. Он был на службе, а бабушка под каким-то предлогом отправила из дому его жену. Операция заняла не более получаса, и никто ни о чем не догадался. Отец с моелем посетили этот дом только еще один раз, чтобы сменить перевязку. Больше они с этой женщиной и с ее семьей никогда не встречались. Таких случаев было не один и не два. И даже не десять…
Много лет подряд мы подавали документы на выезд в Израиль и регулярно получали отказ. Но в 1969 году пришло, наконец, долгожданное разрешение. Мы не медлили ни минуты, распродали по дешевке все, что у нас было, и уехали. В Израиле мы сперва поселились в Кфар-Хабаде.
Спустя несколько месяцев, в месяце тишрей, мы с отцом удостоились посетить Ребе в Нью-Йорке. Счастью нашему не было предела. Когда отец вошел в комнату к Ребе на аудиенцию, Ребе сразу же спросил его: «Так ты и есть Муля?» Тут отец не выдержал и расплакался. Находясь в советской тюрьме и в зоне, несмотря на пытки и издевательства, он ни разу не проронил ни одной слезинки. А в комнате у нашего святого Ребе от волнения и радости слезы хлынули потоком из его глаз.
В Израиле отец продолжал приближать евреев к Торе и заповедям. Каждую пятницу он приезжал на военную базу «Тель а-шомер» и помогал всем желающим надеть тфилин. Многие, в том числе и высокопоставленные офицеры, откликались на его призыв. И все относились к отцу с большим уважением. В самом Кфар-Хабаде он активно участвовал в общественной и религиозной жизни. В частности, был одним из главным действующих лиц при строительстве миквы и синагоги «Бейт Нахум-Ицхак». Отец скончался в 1978 году в возрасте 84 лет.
Я с семьей вскоре после приезда поселился в хабадском квартале Лода, где и живу до сих пор. Все мои дети пошли по моему пути, все — хабадники. Все прошли армию, как это принято в Хабаде, работают — на производстве, в хай-теке. И все мои дети, все девять внуков и десять правнуков продолжают традицию, полученную от своих предков.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.