[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2012 ТАМУЗ 5772 – 7(243)
Воспоминания ребецн
Хана Шнеерсон
Продолжение. Начало в № 11 (235), 12 (236); № 1 (237) – № 6 (242)
Встреча со ссыльным раввином из Полтавы
Я уже начала ходить по комнате и кое-как могла делать работу по дому. Наши гости — шойхет и его жена — вернулись в кишлак, в котором жили. В это время, как назло, усилились холода, и от недоедания, а то и голода в буквальном смысле опять вспыхнула эпидемия тифа, да убережет нас Всевышний, и значительно увеличилось число больных…
Среди ссыльных был один еврей из Полтавы. В своем городе он читал в синагоге книгу «Эйн Яаков», за что удостоился звания «раввина» (настоящего раввина к тому времени в Полтаве уже не было). Этого оказалось достаточно, чтобы его сослали в Чиили, сочтя «политически вредным элементом». Здесь он очень опустился, часто его видели просящим милостыню у евреев и неевреев.
С другой стороны, вспоминается и такой случай. Как-то мы стояли в очереди за хлебом, и этот «полтавский раввин» увидел моего мужа, подошел к нему и затеял обсуждение какого-то места из Торы. Магазин находился прямо под окнами здания местного НКВД, а он начал так громко демонстрировать свою ученость, что все неевреи, стоявшие в очереди, стали оглядываться на нас, чтобы выяснить причину шума. Нам же, понятное дело, подобное внимание было совершенно ни к чему. Я сказала тому еврею: «Прошу вас, не кричите так! Есть здесь “око видящее, ухо слышащее и книга, куда записываются все поступки”[1]. Что вы делаете?!» Он тут же ответил мне, что НКВД ему не хозяин, а сюда его послал Всевышний!.. Затем он обратился к нам за помощью: в очереди ему сказали, что он стоит в «тридцать шестом десятке»[2], а он не очень понимал, что это значит, так как плохо владел русским языком…
К этому еврею потом приехали жена и сын, совсем молодой паренек. Жизнь их семьи кое-как наладилась. Каляков[3] устроил сына работать у сапожника в Кзыл-Орде, чтобы он мог хоть немного зарабатывать и помогать родителям. Однако «ребецн» (жене «полтавского раввина») в Чиили совершенно не нравилось. Условия жизни и в самом деле были ужасные, бедная женщина не была так уж неправа — во всяком случае, не мне ее судить… Когда муж ее заболел и попал в больницу, она, оставшись одна, собрала где-то немного денег и уехала с сыном обратно в Полтаву.
Похоронить еврея по-еврейски, несмотря ни на что
Больница находилась от нас километрах в пяти. Как-то раз, когда муж пошел проведать «полтавского раввина», он увидел, что состояние его здоровья сильно ухудшилось. У мужа было несколько знакомых среди докторов, один из которых тоже был ссыльным. Он попросил, чтобы больному обеспечили самое лучшее лечение, насколько это возможно. Однако через пару дней ссыльный доктор сообщил, что больной скончался… Возникла проблема с его захоронением, так как еврейского кладбища в нашем поселке не было.
Муж мой сильно переживал и принял большое участие в решении этой проблемы. Он тут же отправился к врачам и добился разрешения оставить тело на три дня в морге. Также он договорился, чтобы не делали вскрытия, хотя по правилам эта процедура являлась обязательной для всех умерших от тифа. От врачей муж отправился на телеграф — зная, что за каждым его шагом следят! — и послал телеграмму кзыл-ординской общине, чтобы они прислали в Чиили человека, объяснив, с какой целью. Подписал телеграмму он только именем, без фамилии.
На следующий день из Кзыл-Орды приехал тамошний раввин, бухарский еврей. Как я уже писала, днем он работал чистильщиком обуви и так зарабатывал на пропитание себе и семье, а по вечерам шел в синагогу. Он считался в городе хахамом[4] и действительно был непростым евреем, обладал определенными познаниями в Торе. Вместе с хахамом приехал также габай[5] «Хевра кадиша»[6], казахстанский еврей, облаченный в национальные одеяния, препоясанный широким красным шарфом. Это был толстый человек с грубым лицом, не слишком грамотный (иврита, скажем, он совершенно не знал), но при этом очень богобоязненный. С собой они привезли все необходимое — доски, новое полотно для тахрихим[7] и так далее. И доски, и полотно были в большом дефиците, достать их было практически невозможно, но сын габая служил офицером, и отец просил его, чтобы тот присылал ему все полотно, которое только можно будет раздобыть. Доски габай тоже где-то доставал…
Хахам и габай остановились у нас. Зайдя в дом, они — в соответствии с принятыми там обычаями траура — сразу сели на пол и стали есть «трапезу скорбящих» — еду, которую привезли с собой. Закончив, они спросили у мужа указаний, что им нужно делать.
Прежде всего, надо было пойти в больницу и выяснить, сдержал ли свое слово врач, который обещал не отдавать тело для захоронения вместе с остальными умершими (неевреями). Врач сказал им: «Если я что-то пообещал Шнеерсону, то, как бы ни было трудно, от слова своего не отступлю!»
Затем они втроем — мой муж и евреи из Кзыл-Орды — отправились искать место, где можно было бы захоронить «полтавского раввина». Остановились на небольшом участке земли неподалеку от больницы, но уже не на территории поселка. Захоронение нельзя было проводить в открытую — в первую очередь из-за того, что его организовал ссыльный «преступник». Муж рассказал бухарскому раввину и габаю «Хевра кадиша» обо всем, что они должны будут сделать во время похорон, затем вернулся в больницу — попросить прощения у покойного, а оттуда отправился домой, чтобы никто его не увидел.
«Лехаим, рабби!..»
В четыре часа дня двое кзыл-ординских евреев, занимавшихся похоронами, вернулись к нам домой. Они были счастливы и не уставали благодарить моего мужа, который помог им исполнить столь важную мицву.
Слова раввина выдавали в нем человека грамотного и начитанного. Габай же, который был человеком совсем простым, не мог толком сказать ни слова — ни на идише, ни на иврите. Но ему очень хотелось выразить свой восторг перед моим мужем, и он, крепко пожав ему руку, воскликнул: «Лехаим, рабби!» (это была едва ли не единственная фраза на иврите, которую он знал). В словах габая звучало такое глубокое чувство, которое мужу редко доводилось слышать у неказахских евреев (стоит отметить, что люди, живущие в нормальных условиях, просто не в силах представить себе масштаб и сложность работы, проводимой моим мужем в ссылке, я дала бы ей название «силы святости»).
…Все евреи Чиили — особенно те, кто постарше, — после смерти «полтавского раввина» стали говорить с печальной улыбкой, смешанной с горечью и страхом: «Не хотел бы я лежать среди казахов!» Они думали о несчастном еврее, который остался один-одинешенек, брошенный своей семьей…
«Шнеерсон не хочет нееврейских соседей?..»[8]
Когда в Чиили скопилось много эвакуированных, начались сложности с жильем. Были объявлены правила, строго регламентирующие размер жилплощади, которую мог занимать каждый человек. В соответствии с новыми нормами, в нашей комнате по метражу могли поселиться пять человек, а мы там жили вдвоем.
Руководил отделом, занимавшимся вопросами расселения, ссыльный инженер-нееврей, который с большим уважением относился к моему мужу. Это был образованный человек, автор трудов по математике, любивший поговорить об этом с моим мужем, когда они встречались. Знакомство с ним сослужило нам хорошую службу: он не послал своих подчиненных проверять наши жилищные условия, «лишняя» жилплощадь не была зафиксирована, и новых жильцов к нам подселять не стали. Это было настоящее доброе дело с его стороны!
К сожалению, в один из дней к нашей хозяйке пришла дочка с двумя детьми. Увидев, что мы живем в комнате вдвоем, она тут же принялась писать письма в тот самый отдел коммунхоза[9], которым руководил наш знакомый инженер. Он оказался в сложном положении: поскольку сам он находился в ссылке, ему приходилось быть весьма осторожным в работе. И понятно, что он не мог не отреагировать на письмо, в котором содержались такие «неопровержимые» аргументы: ссыльные евреи занимают такую большую комнату вдвоем, в то время как она, настоящая пролетарка с двумя детьми, к тому же член партии, не имеет где жить! Поэтому она требует, чтобы ее немедленно поселили в комнате Шнеерсонов, тем более что тогда она будет жить рядом с матерью…
Заведующий отделом коммунхоза не мог откладывать рассмотрение ее писем надолго, надо было срочно что-то решать. Он выдал учительнице, одинокой порядочной женщине с ребенком, которая тоже нуждалась в жилье, ордер на подселение в нашу комнату, считая, что это будет лучше, чем туда заселится дочка хозяйки с двумя детьми. С этим ордером учительница пришла к хозяйке (таков был порядок) и, показав его ей, добавила: «Шнеерсон не хочет нееврейских соседей? Ничего, я ему покажу!..» От хозяйки она направилась прямиком в нашу комнату… Положение складывалось не из приятных, но что мы могли сделать?!
Неделя проходит за неделей, а ее все нет…
Как мне помнится, это было незадолго до Йом Кипура. Муж со слезами на глазах говорил мне: «Где же я буду молиться?!» Кроме всего прочего, возникала большая проблема с кашрутом — как его соблюдать, находясь в одной комнате с неевреями и готовя на одной плите?! Да еще маленький ребенок, который, наверное, будет постоянно плакать…
Мы стали раздумывать над тем, как добиться нормальных отношений с новой соседкой. До Йом Кипура оставалось еще две недели, но муж начал строить планы, что можно сделать в этой ситуации.
Учительница оставила нам свой ордер. Формально это означало, что она уже заселилась, но проходила неделя за неделей, а она все не появлялась. Тем не менее, когда приходила с претензиями дочка нашей хозяйки, мы показывали ей ордер: комната занята.
После Йом Кипура учительница подошла к мужу. «Рабби, как прошел ваш пост? — спросила она на идише и добавила: — Я тоже постилась». Когда муж спросил, почему же она не пришла к нам, чтобы провести праздник вместе, женщина рассказала: чтобы спасти свою жизнь, она раздобыла себе в Польше фальшивый паспорт и с тех пор считалась «полячкой». По этому паспорту ее и отправили в Чиили.
«Когда я пришла в ваш дом, — продолжала она, — и увидела вас, то сразу решила, что не буду нарушать ваш покой. Живите спокойно, но сохраните ордер, который я у вас оставила, и тем, кто будет приходить к вам с вопросом о комнате, говорите, что я здесь живу…»
(Вот так порой маленькие радости прорывались сквозь тяготы нашей жизни. Во всех подобных случаях отчетливо проявлялось уважение, которое окружающие испытывали по отношению к моему мужу — даже те, кто видел его впервые в жизни.)
С тех пор учительница часто приходила к нам. Ей нужен был совет и помощь в поисках мужа, о местонахождении которого у нее не было никаких сведений. Через какое-то время она пришла к нам и рассказала, что ей удалось найти мужа и завязать с ним переписку. Он работал в одной из отдаленных республик. Она же пока так и осталась в Чиили, работала учительницей по своему фальшивому паспорту. О том, что она еврейка, знали только мы.
Наш хороший друг р. Менахем Ганзбург
Я хотела бы написать об одном нашем хорошем друге, который действительно заслужил упоминания в этих заметках. Он был из тех людей, которые в нелегкие времена проявляют свои скрытые силы. Звали его Менахем Ганзбург, он был самым обычным евреем. В свое время Ганзбург был весьма небеден, хотя в какие-то моменты его материальное положение ухудшалось. Муж мой говорил, что у него хорошая голова, способная понимать хасидское учение, как это мало кому дается.
Ганзбург не поддавался советской власти, которая стремилась отстранить евреев от религиозного образа жизни. Поняв, что «кустарям» проще соблюдать субботу, чем тем, кто трудится на заводах и фабриках, он устроился на работу в одну из кустарных артелей. Остальные работники сразу оценили его добросовестность и попытались сделать старшим артели, но он не согласился, так как не хотел брать на себя лишнюю ответственность, к тому же без нее проще было соблюдать субботу… Так он и жил, оставаясь человеком богобоязненным (коммунисты называли таких «религиозными фанатиками»), хотя внешне выглядел «новым советским человеком». А вот дети его уже были комсомольцами…
У р. Менахема был сын, которого сам он хотел назвать Шоломом-Бером[10], а жена хотела дать ему имя своего отца — рабби Йосефа Гурари, представителя известной хасидской семьи. В итоге мальчику дали имя Йосеф-Шолом-Бер, обычно же, в семье, его звали просто Йосеф (правда, я часто замечала: отец произносил «Йосеф» тихо, а «Шолом-Бер» добавлял уже в полный голос).
В то время как после ареста мужа многие близкие нашей семье люди постарались от меня отдалиться (и даже, казалось, боялись думать обо мне), р. Менахем Ганзбург не пропустил ни одного дня, чтобы не навестить меня — узнать, что слышно, и как у меня дела. Семья не должна была знать об этих его визитах. Доходило до того, что однажды кто-то из его родственников спросил меня, не приходил ли р. Менахем в гости, и мне пришлось ответить, что я его давно уже не видела. Хотя не далее как прошлой ночью р. Менахем был у меня…
Когда началась массовая эвакуация, эвакуировали и ту артель, где работал р. Менахем. По дороге, с каждой станции, где была такая возможность, он отправлял нам письма с расспросами о нашей жизни. Дети его устроились на работу на фабрике в Бухаре, хотя этому было немало препятствий.
В то время когда р. Менахем с семьей еще жил в Днепропетровске, он выстаивал в многочасовых очередях, чтобы принести домой что-нибудь из продуктов, с которыми почти всегда было тяжело (конечно, ничего трефного, упаси Б-г, он не покупал). Сам же р. Менахем из всей еды, которую приносил, ел только черный хлеб с солеными помидорами, остальное отдавал жене и детям.
Работал он всегда очень тяжело, стараясь при этом не нарушить даже самого «мелкого» запрета мудрецов. В тех условиях это стоило немалых усилий.
Отдых каждые пять дней
Вспоминается история, произошедшая однажды с р. Менахемом. Учреждение, в котором он работал, направило его в качестве специалиста в один из колхозов — наладить выпуск новой продукции. Это было во времена «пятидневок»[11], когда выходными днями были не суббота или воскресенье, а каждый пятый день[12]. В одну из недель полагавшийся ему выходной день выпал на шабос.
В колхозе р. Менахем был единственным евреем. Он занимался очень ответственным делом, внедряя то, чего раньше там никогда не было, и был постоянно занят. Поэтому в свой выходной день он решил отдохнуть от работы. Встав рано утром, спокойно помолился в талесе и с тфилин, потом занялся ремонтом своих часов (часовщика в колхозе не было, но, к счастью, р. Менахем разбирался в этом деле). Подобного рода делами он занимался весь день. С заходом солнца он принял на себя субботу, как делал всегда в пятницу вечером. Утром он тоже вел себя как обычно в шабос — пока не увидел хозяина дома, в котором жил (тот был, понятно, нееврей). Перекрестившись, тот начал жаловаться, что в селе теперь нет церкви и некуда пойти в воскресенье, чтобы обратиться с молитвой к Богу, приходится делать это дома. Да что там церковь — водки теперь в воскресенье не достать!..
Все это произошло из-за того, что люди тогда потеряли счет дням. Даже человек, старавшийся соблюдать шабос с пунктуальностью, по ошибке его нарушил…
Перед Песахом — разорвать хлебные карточки!
В канун Песаха евреи, которые в праздник не ели хомец, обычно получали хлебные карточки на неделю вперед, чтобы взять на них муку после окончания Песаха. Р. Менахем Ганзбург услышал, что мой муж сказал: от этих карточек нельзя получать в праздник (или после него) какую-либо выгоду — точно так же, как непосредственно от хомеца. В нашем доме хлебные карточки рвали в канун Песаха.
У р. Менахема была семья из семи человек, среди которых были люди «с положением»: вместо черного хлеба они получали белый, доступный в то время только «избранным». Их хлебная норма к тому же была вдвое больше, чем у других. При этом младшие дети были все-таки физически слабые, и р. Менахем все силы отдавал тому, чтобы они лучше питались. Однако, не считаясь с этим, он унес из дома в канун Песаха буханку хлеба и разорвал хлебные карточки на всю праздничную неделю! Для такого поступка в те времена нужна была огромная сила духа, и р. Менахем был единственным в своей семье, способным на такое. Надо сказать, дети, которые всегда высоко его ценили, простили отца…
Кроме детей, образ жизни которых приносил р. Менахему большие страдания, его также мучила мысль, что, возможно, дом его не является кошерным в соответствии с высшими требованиями еврейского закона. Часто у него не было финансовых возможностей, чтобы обеспечить семью достойным питанием, и так как он отдавал все лучшее детям, сам он больше времени голодал, чем был сыт. Поэтому, когда они приехали в Бухару, где нашелся богобоязненный шойхет, соответствовавший требованиям р. Менахема, семья организовала ему роскошный обед с мясом. Увы, желудок его оказался не в состоянии переварить столь обильную пищу, и он тут же получил заворот кишок, от которого уже не оправился… Его семья, оставшаяся в Бухаре, послала нам сообщение о смерти р. Менахема, которое произвело на нас очень тяжелое впечатление.
После печального известия — радостное
На следующий день после того, как мы получили сообщение о смерти р. Менахема Ганзбурга, муж отправился на почту, а я стала заниматься домашним хозяйством и готовить обед, который в наших условиях являлся подлинным творением еш ми-аин[13].
Я увидела, что муж возвращается с почты очень радостный. Он вошел в дом и сказал: «Мы получили радостное известие!» В том окружении и в тех условиях, в которых мы жили, эти слова прозвучали очень странно. Тем не менее хотелось узнать, что же это за радость.
Муж показал мне письмо от Иткиных из Кривого Рога. Они, в свою очередь, получили известие из Эрец-Исроэль: наш сын Лейбл[14] женился![15] Прежде всего, это было первым за долгие годы известием, что наш сын жив, что само по себе стало хорошей новостью для нас. Муж был очень обрадован, радость царила в нашем доме весь день. Мы сами начали понемногу надеяться на лучшее и верить в то, что дождемся более счастливых времен.
День ото дня тяжелее
Время шло. Ситуация с продуктами питания становилась тяжелее день ото дня. Частично это было связано с прибытием большого числа эвакуированных, основную массу которых составили люди небедные. Рынок был не в состоянии предоставить им все то, в чем они нуждались, поэтому те, у кого было больше денег, готовы были платить дороже — лишь бы добыть себе еду. Остальным почти ничего не оставалось — особенно ссыльным, у которых с деньгами были большие сложности…
Поделиться последним куском хлеба…
В силу многих причин эпидемия тифа — да хранит нас Всевышний от подобных несчастий! — ширилась все больше и больше. Поскольку условия жизни и без того были не самыми лучшими, результаты эпидемии оказывались гораздо хуже, чем могли быть в другие, более спокойные времена.
К одному из близких нам людей, тоже ссыльному, который часто бывал у нас дома, приехали жена и дочь, однако положение его от этого не улучшилось. Как-то он зашел к нам в ужасном состоянии: лицо опухшее, желтого цвета, как обычно бывает от сильного голода, — дай Б-г, чтобы вам не пришлось видеть подобного! У этого человека не было работы, а значит, и возможности добыть пропитание себе и семье. У нас на столе лежало несколько кусочков хлеба, которые он разглядывал такими горящими глазами, что я предложила ему взять их и съесть, хотя это было наше самое большое достояние (на завтра хлеба в доме уже не оставалось). Сделала я это не в силу какой-то особой своей доброты — просто при одном взгляде на этого человека у людей, как мне кажется, исчезали все прочие мысли, кроме одной: с ним нужно поделиться последним куском хлеба!
Спустя какое-то время этому еврею удалось устроиться сторожем на бахче с дынями. Работа считалась одной из самых доходных, однако сторожу приходилось много часов простаивать под открытым небом, на морозе со свирепыми ветрами. Он взялся за эту работу, не считаясь с неважным состоянием здоровья, так как здесь была возможность получить приличный паек и накормить семью.
Вечером он должен был вернуться домой, но не пришел. Утром к нам прибежала его жена, отправившаяся на поиски… Опуская подробности, скажу, что вскоре его обнаружили замерзшим на пути с поля домой. Ослабленный организм не вынес холода.
Супруга Исроэля-Арье-Лейба Шнеерсона Регина Мильгром с дочерью Далией Ройтман
Похоронить еврея по-еврейски
И снова перед нами встал вопрос: как похоронить еврея по-еврейски? Переживания моего мужа по этому поводу я не в состоянии описать словами. Взяв с собой одного еврея из Харькова, который был очень к нему привязан, он отправился в дом покойного, расположенный достаточно далеко от нас. Он позаботился о том, чтобы тело умершего перенесли с поля в дом, и сам сделал все необходимое, включая таару[16] — несмотря на трудности с водой. После этого тело принесли на местное кладбище, где к тому времени был уже целый ряд еврейских могил, — да убережет нас Всевышний! Этот ряд, как требует того еврейский закон, был отгорожен от остального кладбища…
Могилу харьковский еврей выкопал сам. Он в прошлом был богатым человеком и не очень-то привык к физическому труду, но когда увидел, как близко к сердцу принимает все происходящее мой муж, у него само собой возникло желание это сделать (так он мне потом рассказывал). Когда могилу засыпали землей, харьковский еврей вынужден был принять помощь моего мужа, хотя его расстраивало, что раввину приходится заниматься такой тяжелой работой. Выхода не было — каждая лишняя минута на таком морозе могла обернуться серьезными проблемами со здоровьем.
Все сделали, как полагается по закону, прочитали кадиш… Домой муж вернулся со слезами на глазах и настолько замерзший, что ему потребовалось немало времени, чтобы согреться и прийти в себя.
С отдачей всех сил…
Прошло недели три, и такое же несчастье случилось с еще одним ссыльным — евреем из Румынии[17], бывшим помещиком, который часто бывал у нас в доме. Это была настолько ужасная трагедия, что я и сейчас не в силах подробно описать происходившее в те черные дни. Отмечу лишь, что муж мой потратил немало сил на то, чтобы забрать тело из больницы. Также ему было очень важно получить у врачей справку, что причиной смерти явился сердечный приступ, поскольку умерших от сыпного тифа полагалось хоронить в особом месте неподалеку от больницы, естественно не обращая внимания на то, к какой нации они относятся.
Мой муж делал это, отдавая всего себя, с такой, как я это называю, «силой святости»! Мне до сих пор непонятно, где он находил силы физические — бегать в разные места, все организовывать, преодолевать неслыханные трудности, не считаясь ни с чем. И это притом, что каждая вещь, которую он делал, грозила реальной опасностью, о чем он прекрасно знал. Наверное, ему было страшно, как любому человеку на его месте, но в подобные моменты мой муж не занимался расчетами: опасно — не опасно, просто делал то, что нужно было делать…
Может быть, в заслугу этой самоотдачи, этой силы святости он — в страшной ссылке, после всех страданий, которые пришлось перенести, — удостоился того, чтобы прожить последние несколько месяцев окруженным всеобщим уважением. А если бы не огромные усилия, приложенные двумя братьями, самыми обычными молодыми людьми (хотя такой уровень самопожертвования, который был им свойственен, я не знаю, где можно найти), его, несомненно, ожидала бы та же участь, что и двух вышеупомянутых евреев.
Телеграмма от старшего сына
<...> Скоро уже должен был подойти к концу пятый год пребывания моего мужа в ссылке[18]. Война еще не закончилась, и ссыльным вроде него все еще не разрешалось проживание в больших городах <...>. В Днепропетровске, судя по всему, евреев практически не было — мы даже не смогли найти людей, которым можно было написать и узнать, что там происходит после всех этих лет. Из наших родственников, слава Б-гу, никто в Днепропетровске не остался, чтобы разделить участь большинства евреев города, уничтоженных нацистами. Однако как именно сложилась их дальнейшая жизнь, мне, увы, неизвестно до сих пор[19]. Знаю только про одного из братьев мужа, который тоже сидел в лагерях20…
[20] Дальше жить в Чиили не было никакой возможности, но «откуда придет помощь мне»?[21] Хотя бы сменить дом, в котором мы жили, ведь он нам совершенно уже опротивел! Но поиски нового шли тяжело — все эти осмотры здешних лачуг и беседы с неевреями, жившими там…
Эвакуированные начали потихоньку возвращаться в города, которые они покинули, спасаясь от гитлеровского нашествия, и в Чиили стало спокойнее. Но нам следовало по-прежнему соблюдать осторожность, так как за каждым нашим шагом следили так же пристально, как и раньше. Впрочем, в чем-то стало легче жить даже нам.
Нам пришла телеграмма из Ташкента, что в местной общине (точнее, в московской общине, многие члены которой в то время находились в эвакуации в Ташкенте и обычно отвечали на подобные запросы) получена телеграмма от нашего старшего сына[22]. Он спрашивал: «Известно ли местонахождение моих родителей и брата отца?» (Брат моего мужа к тому времени уже находился в Мире истины, но об этом тогда знала только я; от мужа я скрывала это печальное известие.)
Мы тут же сообщили в Ташкент наш адрес, на который через пару недель получили телеграмму, подписанную «Мендл, Муся». Радость буквально осветила наш дом!
Увы, из телеграммы мы смогли разобрать только подпись, сам же текст, написанный по-английски, был нам совершенно не понятен! И никто не мог нам его перевести — среди эвакуированных было несколько человек, занимавшихся на «курсах иностранных языков»[23], но они учили другие языки, не английский.
На поиски ушла неделя, в конце концов мы нашли школьного учителя, который жил в нескольких километрах от нас (это расстояние, естественно, мне пришлось пройти пешком). Ему удалось, хоть и не без труда, перевести телеграмму сына. Словно зазвучал в наших ушах родной голос, домашний голос, которого нам так не хватало!
Примерно тогда же мы получили две продуктовые посылки, и наше положение несколько улучшилось. Но главная трудность осталась — здоровье наше было уже сильно подорвано. И вопрос «что делать?» стоял по-прежнему очень остро.
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Пиркей Авот, 2:1.
[2]. Эти слова в рукописи ребецн написаны по-русски.
[3]. См. о нем: Лехаим. 2012. № 3. Прим. 12.
[4]. Дословно «мудрец». Титул раввинов у бухарских евреев.
[5]. Староста.
[6]. Похоронное братство.
[7]. Саван, в который облачают умерших.
[8]. Этот рассказ, по-видимому, выбивается из хронологической последовательности. В предыдущих отрывках рассказывается про зиму и сильные холода, которые начались вскоре после осенних праздников, а ниже упоминается, что история с подселением произошла незадолго до Йом Кипура.
[9]. Это слово в рукописи ребецн написано по-русски.
[10]. В честь пятого Любавичского Ребе, рабби Шолома-Дов-Бера Шнеерсона.
[11]. Эти слова в рукописи ребецн написаны по-русски.
[12]. С октября 1929-го по декабрь 1931 года в СССР действовал календарь, в котором неделя состояла из пяти дней. Все рабочие были разделены на пять групп, каждая из которых имела свой собственный нерабочий день в «пятидневке».
[13]. «Нечто из ничего». Такой оборот используется при описании сотворения Всевышним мироздания, чтобы подчеркнуть отличие Творения от дела рук человека, который способен сотворить «нечто» лишь из другого «нечто».
[14]. Исроэль-Арье-Лейб Шнеерсон (21 ияра 5666 — 13 ияра 5712).
[15]. Свадьба р. Исроэля-Арье-Лейба Шнеерсона и г-жи Регины Мильгром состоялась в первый день рош ходеш элул 5699 года.
[16]. Ритуальное очищение умершего, для которого необходимо большое количество воды.
[17]. См. о нем: Лехаим. 2012. № 5. Гл. «Второй Песах в ссылке».
[18]. Из этих слов ясно, что ребецн возвращается в своем рассказе к 5704 (1944) году — последнему году жизни р. Леви-Ицхока.
[19]. То есть до времени написания этого фрагмента «Воспоминаний» — 5709 (1949) года.
[20]. Раввин и гаон р. Шмуэль Шнеерсон (5648 — кислев 5704/ декабрь 1943) был арестован и 4 тамуза 5701 года (29 июня 1941 года) приговорен к трем годам лагерей в Сибири (в районе города Томск). Через полтора года, в месяце адар I 5703 года (в феврале 1943 года), он был освобожден по состоянию здоровья (сильное истощение и сердечная недостаточность) и поселился в городе Чарджоу (Туркмения), у своего сына Менахема-Мендла, которому чудом удалось вырваться с захваченной немцами Украины. Там он скончался и был похоронен на еврейском кладбище в Чарджоу.
[21]. Теилим, 121:1.
[22]. То есть от рабби Менахема-Мендла Шнеерсона, будущего седьмого Любавичского Ребе.
[23]. Эти слова в рукописи ребецн написаны по-русски.