[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2012 ТАМУЗ 5772 – 7(243)
некод зингер
КНИГА ПИТАНИЯ И ЗАБВЕНИЯ
Народная мудрость гласит, что весь мир держится на кончике языка. И если согласиться с весьма основательным и не менее традиционным мнением о том, что Иерусалим помещается в центре этого мира, то мои попытки вербального градостроительства оказываются вполне традиционным жанром сакральной комбинаторной игры. Opus Magnum предполагает, прежде всего, последовательное размещение в пустом пространстве букв, слогов, слов, словосочетаний, фраз, абзацев и глав.
Итак, не я первый и не я последний. Единственной реальностью Иерусалима всегда была реальность комментария. Перед нами, как уже говорилось неоднократно, город-мидраш, город-экзегеза, город — фигура речи. Фундаментом ему служит бездна, и стоящий на этой бесконечно глубокой, но лишенной поверхности основе город поддерживается и продирается контрфорсами и тросами словесных толкований этой бездны и комментариев к ней. По слову Остапа Бендера, словесный сбор за вход в провал взимается с целью перманентного капитального ремонта — чтобы не слишком проваливался. Причем такая дискуссионная активность значительно повышается в периоды наибольшей сейсмической опасности, внешней зыбкости и тяжелых разрушений образов и смыслов.
Именно такой момент мы переживаем сейчас. Поэтому, если уж строить заново столько раз разрушавшийся город, то не стоит браться за теодолит и громыхать бульдозерами и башенными кранами вместо того, чтобы заняться главным.
Вернемся к притче о языке. Язык совмещает две величайшие парадигмы — речь и вкус, и это их совмещение, уже заложенное в нем самом, порождает память, связь распавшихся, по слову поэта, времен и, следовательно, сознание.
О, сколь склонны мы к воспоминаниям о пище телесной! Пред мысленным взором моим как живые проплывают не только любезные нёбу призраки собственного прошлого, но и образы нескоро евших предков наших, предававшихся в моем обществе гастрономической ностальгии.
— Ты помнишь, Иван, наши крестьянские завтраки? — донесся до меня тронутый сладкой болью, словно припорошенный сахарной пудрой вершок желтого сдобного кулича, голос на углу Литейного и Некрасова, она же Бассейная (в зингеровской семейной мифологии: угол Миши и Литейного), у входа в кофейню, где в былые дни под плакатом «Какой у вас кофе?» превосходные взбитые сливки поглощались стоя, под сварливые комментарии не дававшей нам спуску уборщицы. Шел в войне и тревоге олимпийский восьмидесятый год.
Я не помню ни Ивана, ни его навсегда оставшегося безымянным однокашника, ни тем более не доставшихся мне легендарных крестьянских завтраков, столь памятных им, возможно, не помнящим иного родства. Но я отчетливо помню сам вопрос, его постановку, вызвавшую во мне поныне не прекращающийся поток воспоминаний о сопровождавших меня чужих кулинарных мемориях. Поток сей вытекал, как водится, из хранящего память о недокушанном плоде Райского Сада, откуда с позором были изгнаны старейшие из моих прямых предков, затем терялся в песках Синайской пустыни, где уведенные из Египта (о зеленый сад-огород, достойный ранее утраченного Эдема!) уже навеки освобожденные рабы тосковали о брошенных котлах с мясом и сытной пайке хлеба (Исход, 16:3). Потом появились знакомые мне лишь по семейным легендам дед с бабкой и дядя Миша, предававшиеся в Петербурге эпохи военного коммунизма воспоминаниям о швейцарском сыре (что лучше — халамиткез или халаонкез?), о шварцвальде киршторте, о берлинер йут йебратнер йанс и распевавшие каноном: «Зи кохт мих теглих айер, кольраби унд залат». С этими историями почти сливались воспоминания двух петербуржцев в изгнании — папы и дяди Юры, сдобренные бесчисленными деталями, требовавшими непрестанного, рождавшегося в спорах уточнения. О, как важно было им установить в точности, на какой стороне Загородного (да что вы, конечно, номер пятнадцать! в шестнадцатом была табачная лавка и коньяк Шустова!) помещалась булочная, где оба они в детстве, хоть и с разрывом в десяток лет, покупали вчерашние бриоши за полцены, и в каком именно году колбасные обрезки исчезли из Питера как класс.
Еда — материя изгнанников, живущих постоянным упражнением памяти. Не случайно вопросы кошерности стали главной заботой застрявших в диаспоре соплеменников моих. Недаром в столовой старгородской богадельни красовался плакат: «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу». Неспроста мы трепетно храним старые кулинарные книги — самые дорогие документы канувших в бездну прошлого эпох.
Ницше считал, что коровы ничего не помнят, ибо перманентно забывают всё происходящее в процессе непрекращающегося пережевывания жвачки. Физиологи убеждены, что необходимость все время вводить в себя извне новые массы питательного вещества обуславливается тем, что частицы, из которых состоит живой организм, беспрестанно изменяются, разрушаются и поэтому должны постоянно возобновляться. Немецкие психологи заметили, что женщины зачастую начинают много есть, чтобы забыть и компенсировать такие травмы, как, например, разрыв со спутником жизни. Ведь, по крайней мере в их языке, забытое и съеденное явно произрастают от общего корня. Отсюда и загадочная потребность в обсессивном повторении гастрономических воспоминаний, грозящих иначе навсегда раствориться в организме с его досадным обменом веществ.
И тут вольное и на первый взгляд ни к чему не обязывающее кружение мысли между памятью и желудочно-кишечным трактом выносит нас на магистраль Священной Истории, устремленной к светлому будущему всего мира.
* * *
Судили-рядили учители наши: как выходит жена неугодная из владения мужа своего? Сказано в Писании: «и напишет ей книгу развода».
(Второзаконие, 24:2-3)
Книгу получила и ничто иное! Стало быть, без книги не свободна.
(Вавилонский Талмуд, трактат «Освящения», л. 1, стлб. 2)
Сия «книга развода» (сефер критут) иначе именуется по-арамейски «гет», так же как и сам акт развода. И рабу освобожденному полагается гет. Сказано в свитке Луки: «Ныне отпущаеше раба Твоего, Владыко» (2:29). Отсюда же и украинское «геть», эквивалентное русскому «прочь» или «кыш» (см., например: «Геть, жiдове з москалями!» и «Жiнка, жiнка, геть до бiса!»). Итальянское «гетто» — место обособления евреев в крохотной части венецианского острова Каннареджо, куда декретом Совета Десяти в 1516 году они были согнаны из всех прочих районов города, — вероятно, имеет ту же этимологию, что и старовенецианское «гето» — прежде находившаяся на том месте литейная мастерская (ср. с нем. «гиссен» [отливать] и всп. Литейный пр., с кот. всё и нач.).
И еще рассуждали учители наши немало, как такую книгу писать следует:
Повторение: всяким пишут: чернилом, лекарством, сикрою, комосом, канкантумом и всем, что стойко. Не пишут ни выпивкою, ни водами фруктовыми и ничем, что не удерживается. На всем пишут: на листе масличном, на роге коровьем, и дает ей ту корову, на руке раба, и дает ей того раба. Рабби Йоси Галилейский говорит: не пишут ни на чем, в коем жизни дух, ни на кушаньях.
(Вавилонский Талмуд, трактат
«Отсылания»,
л. 19, стлб. 1)
Долго думали блаженной памяти мудрецы наши: к чему это клонит рабби Йоси Галилейский?
Ибо сказано: «книгу» и ничего кроме книги, откуда же «всем» и «на всём»? Следовало бы сказать «и напишет ей», да и дело с концом. Если так, чему пришло научить нас упоминание книги? Тому, что книга есть то, в чем духа жизни нет и что не еда (там же, л. 21, стлб. 2).
Вот что такое книга. Логика ясна: книга не на краткий миг дается, она всегда должна оставаться вещественным доказательством. Не мог рабби Йоси Галилейский согласиться, чтобы сбежала она вместе с рабом или коровой, тем паче, чтобы эта корова ее языком слизнула. Дочери священников обязаны были такие книги иметь, чтобы, вернувшись в дома отцов своих, с полным правом питаться десятиной храмовой, вкушать приношение, запретное для прочего народа. Но отчего же потребовалось объяснение того, что книга — не еда? Разве не само собою сие разумеется? Очевидно, нет, иначе проблема бы не возникла. Постараемся припомнить, когда же книга была едою?
Оставимте в покое Ильича, кушавшего тексты конспиративного характера вместе с икрою из молока и чернильницею из хлебного мякиша, а также современные кондитерские извращения в форме книг. Обратимся к Книге Книг:
Разинь рот твой и съешь то, что Я даю тебе. И увидел я, и вот — рука простерта ко мне, и вот — в ней свиток-книга. И развернул ее предо мною, и она исписана с лица и с изнанки, и написано ей плачи, и стон, и причитание. И сказал мне: сын человеческий, то, что найдешь, съешь, съешь свиток сей и поди говори дому Израиля: И раскрыл я рот свой, и скормил Он мне свиток сей. И сказал мне: сын человеческий, чрево твое напитай и кишки твои наполни свитком сим, который Я даю тебе, и съел я его, и был он во рту медом, как мед в услаждение.
(Йехезкель, 2:8-10, 3:1-3)
Что же за книгу получил Йехезкель, пришедший к изгнанникам тель-авивским (там же, 3:15), как не гет? Написанный собственной рукою Всевышнего для передачи неверной столице (Иерусалим, как всякий город, на святом языке имеет женский род и, соответственно, наделяется женскими добродетелями и пороками), а вместе с нею и чадам ее, сиречь избранному народу.
Роман начинался наилучшим образом:
И Я увидел тебя, и вот, пора твоя — пора любиться, и Я простер крыло Мое над тобою, и прикрыл твой срам, и поклялся тебе, и вступил в союз с тобою — слово Б-га, — и ты стала моею.
(Там же, 16:8)
Крупчатку, и мед, и елей ела ты, и стала красива весьма-весьма, и сподобилась царства.
(Там же, 13)
Известно, что во всяком брачном контракте еврейский жених обязуется обеспечивать будущую жену пропитанием. Но, как видно, красота, достигнутая в результате правильного разнообразного питания, может вызвать совершенно нежелательные последствия:
Но ты возомнила о красе твоей и стала блудить.
(Там же, 15)
И хлеб Мой, что Я дал тебе, крупчатку, и елей, и мед, что Я скармливал тебе, ты отдавала это им [языческим божествам] в благоухание. И брала ты сыновей своих и дочерей своих и приносила их в жертву им на съедение, будто мало тебе распутства.
(Там же, 19-20)
И блудила с египтянами, соседями раскормленными <...>, но и этим не насытилась.
(Там же, 26, 29)
Засим, после перечисления беспутных родичей грешницы, естественно, следует развод и предсказание еще большего падения. Причем не вызывает сомнения тот факт, что причиной преступного забвения светлого прошлого является обжорство. Более всего, как обычно, страдают дети: «Отцы ели незрелый плод, а у сыновей зубы свело» (там же, 18:2). Бывших чревоугодников Г-сподь карает голодом: «Посылая на вас стрелы голода лютые <...> Я усилю голод меж вами и сокрушу ваш хлебный запас» (там же, 5:16). Не обходится и без прозрачных намеков на давние жалобы в пустыне любителей египетского скоромного: «Она [Иерусалим] не cтанет вам котлом, но вы станете в ней мясом» (там же, 11:11).
Сия разводная книга обладает также всеми чертами книги кулинарной, хотя отнюдь не всегда ее можно назвать книгой о вкусной и здоровой пище. Оставим за кадром предреченное людоедство и приведем здесь только два оригинальных рецепта:
И ты возьми себе пшеницу, и ячмень, и бобы, и чечевицу, и пшено, и полбу, и помести в один сосуд, и сделай из них себе хлеб <...> и будешь есть ячменный пирог, который в испражнениях людских станешь испекать у них на глазах <...> И сказал я: увы, Г-споди Б-же! Вот душа моя не изгажена, и падаль с трефным не ел я от юности моей доныне, и не вошло в рот мне мерзкое мясо. И сказал мне: смотри! Я дал тебе навоз коровий вместо помета человечьего, и будешь приготовлять хлеб свой на нем.
(Там же, 4:9, 12:14-15)
Так сказал Г-сподь Б-г: поставь-ка котел, поставь, да плесни еще в него воды. Собери кости в него, каждый кусок добрый, бедро и плечо, полный набор костей, взятых из отборного стада, и подожги также кости под ним, вскипяти, чтобы и в нем также кости проварились <...> Я тоже увеличу костер. Прибавь дров, разожги огонь, развари мясо, размешай мешанину, и кости выгорят.
(Там же, 24:3-5, 10-11)
Для чего же мучает Он народ Свой и отвергнутую супругу голодом и гастрономическим адом? Ответ совершенно очевиден — ради пробуждения памяти:
И вспомнят спасшиеся ваши обо Мне среди народов, где они в плену.
(Там же, 6:9)
И вспомню Я союз Мой с тобою во дни юности твоей, и восстановлю Я с тобою союз вечный. И вспомнишь ты дела твои и устыдишься.
(Там же, 16:60-61)
С голодухой приходят воспоминания, а за ними раскаяние, искупление и прощение. Отец Небесный не только готов принять опамятовавшихся в Свое лоно, он обещает иссохшим грядущее продовольственное изобилие: «И умножу плод дерева и урожай поля, чтобы впредь не имели вы позор голода среди народов» (там же, 36:30). Рацион станет не только богатым питательными веществами, но и разнообразным, сильно расширится ассортимент поставляемых на рынок продуктов: «И будет: стоять будут возле нее [речки] рыбари от Эйн-Геди до Эйн-Эглаим, забрасывать будут там неводы, разного рода будет там рыба, как рыба в Море Великом, весьма многочисленная. Болота и канавы не исцелятся, для соли предназначенные. А над речкой поднимется по берегам ее с обеих сторон всякое дерево съедобное» (там же, 47:10-12).
В видении демонстрирует Г-сподь пророку Своему грядущие предприятия общественного питания столицы: «Вот оно место, где варить будут священники жертву повинную и грехоочистительную, где печь будут приношение <...> И очаги устроены под рядами кругом. И сказал мне: это кухни, где варить будут служители дома жертвы народные» (там же, 46:20, 23-24).
Итак, Г-сподь через пророка Своего передал нам весть не только о состоявшемся разводе, но и о грядущем восстановлении прежнего семейного миропорядка на новом витке всемирной кулинарной истории. И вот тут-то мудрецы и учители наши, толковавшие Писание, обнаружили серьезное затруднение. Дело в том, что, по Собственному установлению Б-жьему, жена, получившая от мужа гет и начавшая жить с другим мужчиной, уже ни при каких условиях не может вернуться к прежнему спутнику жизни. Если бы книги развода не было, то преступница числилась бы простой прелюбодейкой, которой раскаяться и восстановить прежние семейные отношения мало что могло помешать. Но, увы, случай нашей вечно молодой столицы вкупе с ее многострадальными детьми, как мы видели, совсем иного свойства. Гет был составлен по всей форме, после чего Иерусалим побывала под многими властителями, периодически нося чужое обручальное кольцо и столичную корону. Какое же тут возможно возвращение, недоумевали мудрейшие из мудрых! Но и об этом сказано и черным по белому записано. На разные уловки мысли пускались фарисеи и их последователи позднейших эпох, только ведь и сами чувствовали, что объяснения вроде «Б-г — Он вам не человек» или «весь мир — дом Его, некуда жене отвергнутой из дома сего уйти» звучат как-то кисло и неубедительно.
Если бы голос на углу Литейного и Некрасова (помните: «Кому на Руси жить хорошо»?) прозвучал не мне, а тем, кто был больше меня, скажем рабби Меиру или рабби Халафте, то они, пользуясь древним своим методом структурной дедукции, пришли бы к тому же самому выводу, к которому мы сейчас приходим вместе, проницательный мой читатель.
В действительности книги развода не было, ибо свиток Йехезкеля, не без удовольствия им самим съеденный, являлся едой, собственноручно Отцом Небесным вложенной в его отверстые уста. Съедено — забыто, вос из гегессен дос из форгессен, как говорится. И кто посмеет утверждать, что в нем духа жизни нет?
Так сказал Г-сподь Б-г костям этим: «вот Я ввожу в вас дух, и оживете. И дам вам жилы, и выращу на вас мясо, и покрою вас кожею, и введу в вас дух, и оживете, и узнаете, что Я — Г-сподь» (там же, 37:5-6).
Таким образом, наше возвращение вполне законно с точки зрения не только ООН, но и другой, более высокой, четырехбуквенной инстанции.
Еще одно гастрономическое воспоминание моего отца не покидает меня на протяжении десятилетий.
Изгнанный из родного Ленинграда кампанией против безродных космополитов, последовавшей сразу же за провозглашением Государства Израиль, он очнулся в Казахстане, на кафедре специального фортепьяно Алма-Атинской государственной консерватории имени Абая. Судьба забросила его председательствовать на экзаменах в райцентре с музыкальной школой. По окончании экзаменов был устроен банкет, на котором местный аксакал, по незыблемому обычаю предков, собственными руками вложил в рот самого почетного гостя, дорогого председателя государственной комиссии, главного доцента товарища Зингера, цельный отварной бараний мозг. Деваться было некуда.
— Чтобы вы всегда вспоминали наш Ак-Тюбе, дорогой товарищ председатель, — провозгласил аксакал, вытирая пальцы о свою белую бороду.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.