[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2012 ТАМУЗ 5772 – 7(243)
ФРАНЦ КАФКА: ПОЛЕТ НАД БРОДОМ
на четыре вопроса отвечают: андрей аствацатуров, юрий буйда, зоя копельман, борис шапиро
Беседу ведет Афанасий Мамедов
Франц Кафка родился 3 июля 1883 года в Праге. Его мать происходила из рода раввинов, отец был из семьи деревенского резника — обладая могучим здоровьем и железной хваткой, он выбился в люди: стал хозяином галантерейного магазина и мелким фабрикантом. Кафка окончил немецкую гимназию и юридический факультет Пражского университета. Сначала работал в страховом обществе «Assicurazioni Generalli», затем, почти до самой смерти, в «Обществе страхования рабочих от несчастных случаев». При жизни Кафка успел опубликовать четыре сборника малой прозы и первую главу романа «Америка». Главные его творения — романы «Америка», «Процесс» и «Замок» — остались в разной степени незавершенными. Тяжело умирая от туберкулеза (Кафка скончался 3 июня 1924 года в санатории под Веной), он объявил о своей воле, которая должна была быть выполнена неукоснительно: сжечь все, что он создал. Но его многолетний друг и соратник по письму Макс Брод распорядился иначе. Так мир узнал одного из самых великих и загадочных писателей ХХ века.
Макс Брод (слева) и Франц Кафка
Навеки «мистически размытым»
Андрей Аствацатуров
Филолог, писатель
Афанасий Мамедов Кафка распределял написанное по конвертам, чтобы потом «собрать» из них свои романы. Но все «крупнокалиберные» произведения Кафки монтировал уже Макс Брод. Кем он видится вам — душеприказчиком, соавтором-мифотворцем, «двойником» Кафки?
Андрей Аствацатуров Думаю, всеми сразу. Душеприказчиком — юридически, согласно завещанию самого Кафки. Соавтором-мифотворцем — безусловно, поскольку крупные тексты Кафки собраны именно им, Бродом, из неструктурированного материала, который оставил Кафка. В известном смысле наше представление о текстах Кафки полностью выстроено Бродом, мы воспринимаем Кафку его глазами. Как эти тексты должны были выглядеть на самом деле, мы не знаем. Нам остается только всецело положиться на Брода, что, кстати, вовсе не обязательно. Ну и двойником, разумеется, отразившим свет великого гения. Хотя с определением «двойник» я бы все-таки поспорил. Думаю, Кафка — именно тот, кто может существовать только в единственном числе и не поддается воспроизведению и клонированию. Он непрозрачен, неясен, неочевиден. И поэтому его «двойник», кем бы он ни был, Максом Бродом или поздним подражателем, окажется двойником фиктивным.
АМ Кафка разделял доктрины иудаизма, но в то же время писал: «Я не смог ухватиться за кончик ускользающего еврейского плаща». Брод, однако, был уверен: разоблачительный свет прозы Кафки связан с иудаизмом. Если так, правильно ли мы читаем в значительной степени «охристианенного» нами Кафку?
АА Отношение Кафки к иудаизму крайне сложно определить, так же как и к христианству. Бубер и Брод имели все основания полагать то, что полагали, но Кафка, как вы правильно заметили, обозначил все точнее. Кафка, безусловно, воспринимал Б-га именно как иудейского Б-га, сурового и непознаваемого, приблизиться к пониманию которого можно лишь путем отказа от человеческой точки зрения, точнее, от точки зрения, ставящей человека в центр мира, заставляющей измерять мир человеческими категориями. Но из этого не следует, что он полон «разоблачительного» пафоса. Здесь скорее констатация, выбор особой оптики.
АМ Почему Кафка в своих «Дневниках» как бы заранее опровергает суждение своих друзей о себе?
АА Это в самом деле принципиально. Кафка, как и большинство его персонажей, как и его тексты, — это сплошные увертки, ускользания от окончательного определения, от как будто бы всесильных и всеохватывающих схем рассудка. Создать ситуацию постоянной несводимости собственной личности и проявлений этой личности к идее, к властному рассудочному пониманию было одной из самых важных его задач. Возможно, поэтому он заранее отвергает любое заготовленное о себе суждение.
АМ Брехт пенял Вальтеру Беньямину, что тот-де только «распространяет таинственный мрак вокруг фигуры Кафки, вместо того чтобы мрак этот рассеивать». Возможен ли такой подход?
АА Позиция Брехта в отношении Кафки — отчасти предсказуемая позиция политически ангажированного художника. Кафка как будто бы чрезвычайно удобен для иллюстрации разного рода политически левых идей. Есть большой соблазн его «прояснить», представить мыслителем с именно левыми интуициями. Различить в его текстах критику жуткой, запредельной власти, стремящейся не просто приказывать человеку, а жаждущей забраться в его тело, слиться с его органами, быть им. Такое прочтение Кафки как политического учителя, напророчествовавшего тоталитарные режимы ХХ века, в принципе, возможно. Но оно многого не объяснит в его текстах. Они окажутся слегка ампутированными. Я скорее на стороне Беньямина и его блистательной книги о Кафке. Кафка должен оставаться именно таким, мистически размытым, каким его представляет Беньямин.
ОН ЗАГЛЯНУЛ В ЭПОХУ «ПОСЛЕ ПСИХОЛОГИЗМА»
Юрий Буйда
Писатель
АМ Морис Бланшо писал: «Читающий Кафку неизбежно превращается в лжеца — но не полностью». Какие требования вы предъявили бы к читателю Кафки?
Юрий Буйда Мне кажется, мы допускаем принципиальную ошибку, когда говорим о Кафке как о писателе-психологе, и отсюда эта мучительная и бессмысленная возня вокруг его «душевного увечья», религиозности и «лжи-правды». Кафка стал тем писателем, который завершил историю психологизма в литературе, в культуре вообще. Начала этой грандиозной эпохи можно отыскать в Евангелиях или у Августина, который первым в европейской литературе ввел в литературное произведение «я». Потом был Петрарка с его знаменательным восхождением на Мон-Ванту и апологией человеческой души как единственного настоящего сокровища, потом был Пико делла Мирандола, провозгласивший человека, личность copula mundi — связующим мир звеном, потом был долгий период, когда психологизм вообще считался мерилом мастерства художника. Этот период достиг пика в творчестве Достоевского, Толстого, Флобера и завершился Прустом, Джойсом, Беккетом и, может быть, Фолкнером. Кафка не лучше и не хуже их — он стоит особняком. Он заглянул в эпоху «после психологизма».
АМ Вы согласны с утверждением Набокова, что в творчестве Кафки не просматриваются никакие религиозные мотивы?
ЮБ Его романы — это произведения без автора, они написаны как бы сами собой, без участия личности с ее религиозными, эстетическими, сексуальными или гастрономическими предпочтениями, которые в этих книгах и для понимания этих книг совершенно не важны.
АМ Почему «душевное увечье» Кафки практически незаметно в «Дневниках», где он совершенно открыт и его опыты доступны нашему пониманию?
ЮБ Автор умирал не в прозе — в дневниках, потому-то мы и читаем их «с пониманием», то есть читаем, следуя культурным традициям предыдущей эпохи: Кафка дневников и писем — живой человек, он доступен нашему состраданию, презрению или хотя бы пониманию. Но Кафка-прозаик в этом нисколько не нуждается.
АМ Почему Набоков для своей лекции о Кафке выбрал именно «Превращение»?
ЮБ «Превращение» можно поставить в ряд с «Шинелью» и «Человеком в футляре», и это не будет большой ошибкой. Поведение и гибель Йозефа К. можно объяснить его абсолютным доверием к богу-вне-человека, и это тоже не будет большой ошибкой. Его можно считать сатириком, наследником Свифта, мастером «черного юмора», как назвал его Томас Манн. Его можно считать даже богословом, наследником Фомы Аквинского или иудейских мистиков и эзотериков. Невелика, однако, заслуга — быть писателем, «договорившим» Свифта, или иллюстратором трактатов Жеронской школы. Кафка — другой. От его юмора — а он настоящий юморист — мурашки по спине даже у дьявола. Проза его — это проза сама по себе, это мир сам по себе, жизнь сама по себе со всей ее глубинной абсурдностью, фатальной непоправимостью и завораживающей правдивостью, не имеющей ничего общего с правдоподобием. Это в чистом виде Ding an sich, это безымянное хтоническое чудовище во тьме, вне истории и вне морали, не нуждающееся в нашем сострадании или понимании. Он тот «Освенцим» в литературе, после которого можно делать что угодно, даже писать стихи, но нельзя делать вид, будто ад — это другие. Рильке однажды сказал, что «прекрасное — то начало ужасного, которое мы еще способны вынести» (das Schöne ist nichts als des Schrecklichen Anfang, den wir noch grade ertragen). Кажется, Кафка заглянул дальше этого Anfang и погиб, остальное — домыслы слабаков, которые боятся признать очевидное: мы живем в эпоху перехода от психологической литературы к какой-то другой, и вполне возможно, что имена писателей нашей эпохи скажут будущему читателю не больше, чем имя какого-нибудь Авсония из Бурдигалы, в IV веке новой эры составлявшего центоны — стихи из полустиший Вергилия, в которых не допускалась никакая отсебятина. Мы в тупике, мы прижаты к стене, мы — никто и ничто, nihil. И лишь после того, как эта кафкианская мысль станет органической частью нашей души, подобно глобулинам и фибриногенам в нашей крови, только тогда, может быть, мы скажем свое слово в литературе после Кафки.
ЭТА АЛАХА ВИДЕЛАСЬ ПИСАТЕЛЮ
Зоя Копельман
Литературовед и переводчик
АМ Томас Манн отождествлял путь землемера к Замку с дорогой к Б-гу, но, может быть, Замок — это всего лишь некий Причал в стороне магического, который Кафка искал в иудаизме, но находил в литературе?
Зоя Копельман Полагаю, если б Кафка хотел показать нам героя-богоискателя, он сумел бы сделать это короче и яснее. Кроме того, глубокое уважение Кафки к еврейской религии не позволило бы ему запереть Б-га в Замке, ведь, как и по-русски, «Das Schloβ» — это замкнутое, недоступное место, а у евреев путь к Б-гу изначально открыт. В «Замке» мне очевиден инфернальный ряд. Г-н Кламм (по-немецки Klamm — ущелье, теснина) напоминает персонифицированное «зло», а Фрида, его любовница, видится воплощением искушения, чья полнокровность зависит от моральной стойкости героя. В целом «Замок», по-моему, — это типичная для Кафки попытка разложить поступки по полочкам, эксплицировать в словесных ситуациях внутренние конфликты и комплексы, переложить на фиктивных персонажей тяжесть своего бытия.
АМ Новелла «Превращение», пожалуй, одна из самых хрестоматийных вещей Кафки. А какое место в его творчестве занимает «Сельский врач», — рассказ, который Кафка считал одним из лучших?
ЗК Я посвятила этому рассказу статью[1], в которой показала, что в нем писатель проясняет свои отношения с сионизмом и вообще еврейским коллективизмом. Наложение текста рассказа на библейский нарратив об Элише (Млахим II, 2) выявило его смысловой рисунок, а биографические данные наполнили конкретным содержанием. Думаю, Кафке он оттого и нравился, что хоть какую-то свою проблему он на эстетическом уровне, то есть в собственном литературном произведении, решил, а значит, почувствовал облегчение и радость от хорошо исполненного дела.
АМ Можно сказать, что время все расставило по своим местам, разгадало многие загадки в текстах Кафки?
ЗК Мне трудно это принять. Кафка слишком сложен и прихотлив, чтобы параллельно его прозе дать ряд однозначных текстов. Не вполне известен путь, которым он осваивал еврейское наследие, а потому публикация имеющих к нему отношение книг, как «Девять врат» Иржи Лангера, может высветить новые смыслы. Не исследованы многие сквозные мотивы Кафки: деревня как локус, кони, конюхи и конюшни, трафареты женских образов — «красивая девушка», циркачка, буфетчица... Но главное: экзистенциальная непостижимость мира, которому обрек себя Кафка, должна бы подсказать нам, что окончательная точка в дешифровке творчества писателя в принципе не может быть поставлена.
АМ Вы согласны с Вальтером Беньямином, полагавшим, что Кафка создавал агаду к несуществующей алахе?
ЗК Тут я, пожалуй, соглашусь, только чуть переиначу: эта алаха наверняка виделась писателю, прорастая из его пунктирного еврейского знания. Она направляла его воображение при моделировании человека и бытия, всякий раз внося свои коррективы в зависимости от той ситуации, в которой оказывался писатель, и от того, что именно попадало в центр его внимания. Если агада — это сюжетный ответ, иллюстрирующий проблематику выбора следующего жизненного шага (а слово «алаха», как известно, связано со словами «идти», «ступать», «поступать»), то в каком-то смысле всякий автор, чье художественное творчество бьется над вопросами «как и зачем жить?», пишет свою агаду.
КАФКА БЫЛ АУТИСТОМ
Борис Шапиро
Поэт, переводчик
АМ Набоков пишет по поводу романов Кафки: «К счастью, Брод не исполнил его воли». К счастью для нас, утешающих себя мыслью, что, если бы Кафка действительно хотел уничтожить рукописи, он сделал бы это сам. Но ведь возможна и другая гипотеза: желание Кафки — не причуда больного человека, быть может, оно связано с особым еврейским отношением к слову написанному?
Борис Шапиро В этой просьбе я вижу не национально-еврейское, а именно иудейское отношение Кафки к слову написанному, но только отчасти. Отношение, в котором воплощается понимание того, что жизнь человека начинается задолго до рождения и вовсе не кончается со смертью тела. Но у Кафки это отношение было, скорее, не актом лично-религиозного сознания, а проявлением общекультурного кода человека, выросшего в еврейской ассимилированной среде. В просьбе уничтожить рукописи я вижу желание страдающего аутизмом автора уйти после смерти совсем, чтобы перестать страдать хотя бы после смерти. Вместе с тем я вижу в этой просьбе и проявление атеизма, поскольку Франц Кафка не полагается на милость Того, Кто оправдает или осудит нас после воскрешения из мертвых, но так, что мы ни в коем случае не будем от этого страдать. Имеющий Имя воскресит нас, но не страдания наши. Поэтому я просто рад тому, что Макс Брод не выполнил этого завещания Кафки. Неважно, какими соображениями Брод при этом руководствовался. Я уверен в том, что соображения Кафки имели только эмоцио-нальную, а не теологическую основу.
АМ Борхес в эссе «Кафка и его предшественники» пишет: «Слово “предшественник” незаменимо для словаря критика, но его необходимо освободить от коннотаций полемики или соперничества». Кого бы вы зачислили в предшественники Кафки?
БШ Прежде всего, сонники Мартына Задеки, упоминаемые в Талмуде; истории Йоны и Иова; средневековую мистическую литературу, например Мейстера Экхарта, не чуждую отчасти и шаманистических представлений. Из близкого нам времени: Гофмана, По, Мэри Шелли с ее «Франкенштейном», Густава Майринка с его «Големом». Кафка был, безусловно, весьма начитан, а традиция литературы переживания, блуждания и вознесения души просто неперечислима в жанре короткого интервью.
АМ Существует мнение, что язык Кафки чрезвычайно сух по той причине, что немецкий не был его родным языком. Быть может, «искусственность» языка Кафки, его остраненность связана с чем-то другим?
БШ Мнение о «сухости» языка Кафки совершенно не разделяю. Его язык лаконичен и точен, тонко дифференцирован, интонационно и синтаксически ярко окрашен, выразителен и очень музыкален. Тем, кому язык Кафки кажется сухим, может быть, не хватает цветистости, выспренности и прочих экспрессионистически-рококошных висюлек. Не могу согласиться также и с искусственностью его языка. Естественность и искусственность языка — понятия, зависящие от контекста. Язык Кафки искусственен, если пользоваться им для коммуникации с чиновником таможенной службы. Но он, безусловно, адекватен как носитель космоса, в котором состоится литература Кафки.
АМ Франц Верфель, входивший в круг друзей Кафки, говорил: «После “Tet-schen-bo-de-bach” Кафку никто не поймет». Какую роль это непонимание, по Верфелю, сыграло в посмертной славе Кафки?
БШ Tetschen-Bodenbach — объединенные в 1942 году в один город на Эльбе правобережный Течин и левобережный Боденбах. Верфелевское «после Tetschen-Bodenbach», по-моему, нужно понимать, как «восточнее Эльбы». Отношение Верфеля к Кафке было окрашено, с одной стороны, высокой оценкой его таланта, а с другой — ревностью, почти граничащей с завистью. И это несмотря на то, что Верфель с самого начала своей литературной карьеры имел признание и успех. Верфель был очень талантливым, но и очень «нормальным» писателем и человеком. Кафка — аутистом, его писательский талант поддерживался отчасти именно отсутствием социально-оберегающих границ у Кафки-человека, отсутствием, недоступным для Верфеля. Кафку и Верфеля связывала прочная нить дружбы, будто струна, по которой нередко проходили дрожания, соизмеримые, по словам Верфеля, с землетрясением душ. Верфелевское так называемое «непонимание» не сыграло в посмертной славе Кафки никакой роли, а сам Верфель приложил усилия к тому, чтобы слава Кафки разрасталась как можно скорее. Думаю, Верфель употребил по-немецки слово «nach», что может иметь как временное значение «после», так и пространственно-географическое «далее того-то» или «по направлению к тому-то». Согласно моей гипотезе, правильный перевод: «Восточнее Течина-Боденбаха Кафку никто не поймет». Вероятно, Верфель говорит этим, что Кафка будет непонятен народам со славянской ментальностью.
Макс Брод понимал: искупить свой «кафкианский» грех он сможет, только если войдет в историю литературы добросовестным Пьером Менаром. Судя по той славе, которая обрушилась на Кафку, Брод с задачей справился. Но даже посмертная слава — не более чем «недомыслие, и, видимо, самого худшего свойства», как считали Борхес с Менаром. Вопрос о том, насколько успешно справился со своей задачей Брод, навсегда останется неразрешенным, а раз так — мы никогда не перестанем открывать для себя нового Кафку. Это бесконечное обновление писателя и есть мерило высшего искусства.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.