[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2012 ТАМУЗ 5772 – 7(243)
хаим граде
Перевод с идиша Велвла Чернина
В ближайшее время в издательстве «Текст/Книжники» выйдет в свет сборник рассказов Хаима Граде «Мамины субботы». Мы предлагаем вниманию читателей несколько рассказов, историческим фоном которых служит начало Великой Отечественной войны и предшествующие ему события в Вильне.
Московское шоссе
Сегодня толпы людей бегут, как рваные тучи, намного быстрее и плотнее, чем вчера вечером. Мои попутчики постоянно меняются. От прежних спутников, минских евреев, я отстал. Меня нагоняет новая группа, идет со мной несколько минут — и уходит вперед. Тот день, что я пролежал в лесу, дал мне почувствовать, как я устал. Мое тело налилось свинцом, я едва переставляю ноги и от всех отстаю.
Только один тощий парнишка из Польши держится меня всю дорогу. От него несет вонью, влажной плесенью гниющей одежды и болотом. Скверный запах, идущий от него, сводит на нет свежесть окружающих нас просторов. Мне дурно аж до тошноты, но я не могу оторваться от парнишки. Он следует за мной, словно тень, и смеется злым смешком:
— Не было ни сливочного масла, ни мяса, ни одежды, ни жилья, потому что надо было строить заводы, производить танки и самолеты, чтобы противостоять врагу. Но когда дошло до войны, у них не оказалось ни танков, ни самолетов, и теперь они бегут, как мыши.
С тех пор как я попал на старую советскую территорию, я еще не слышал подобных антисоветских речей; хотя мне было горько оттого, что Красная Армия отступает, я читал эту горечь по лицам и узнавал ее в молчании. Мне приходит в голову, что этот паренек из Польши испытывает меня, преследует, чтобы выведать мои мысли. Я говорю ему, что нам надо торопиться, потому что немец идет за нами по пятам.
Он отвечает, что ему смерть как хочется сала. Немцы дадут ему кусок свинины, которой он не ел с тех пор, как убежал из своего польского местечка в Советы. А если он наестся свинины, то ему наплевать, что потом его расстреляют.
— Вы еврей, и немцы не станут угощать вас свининой, они угостят вас пулей в голову, — сопя, говорю я и ухожу вперед. Он догоняет, и снова мне в нос ударяет кислый запах мочи.
— Вас, наверное, большевики хорошо кормили, вот вы и убегаете. А я голодаю уже два года, сплю в завшивленной одежде, от меня воняет, и я сам не понимаю, зачем я бегу. Я слышал, люди говорили, что евреи в варшавском гетто торгуют и живут.
Он сумасшедший, неизвестно, что он может выкинуть, думаю я и стараюсь затеряться в группе, нагоняющей меня сзади. Мы сталкиваемся с еще большей, чем наша, толпой, которая застряла на шоссе и не может пройти. Посреди дороги стоит раскуроченный грузовик, и высокий широкоплечий русский орет:
— Назад! Немец не пройдет!
Те, что пришли сюда раньше нас, объясняют новоприбывшим, что этому водителю грузовика в мозг попал осколок, он сошел с ума и никого не пропускает. Безумец залит кровью и что-то держит в руках. Может быть, это кусок динамита, ручная граната или бомба. Если попытаться пройти, он может ее бросить. Но сойти с шоссе люди боятся, в лесах скрываются немецкие десанты. Вот черт!
— Что ты там держишь в руках, земляк? — слышится голос человека, который хочет панибратскими речами успокоить свихнувшегося.
— Двигатель. Я вынул из моего грузовика двигатель, чтобы враг не сел в него и не приехал в Москву. Немец не пройдет! — И высокий богатырь подходит к нам с двигателем в руках.
— Г-споди милосердный, надо было его пристрелить, — бормочет кто-то рядом со мной. Толпа, узнав, что сумасшедший держит не взрывчатку, больше не боится его, и тот русский, который дружески расспрашивал безумца, теперь кричит, как командир на поле боя:
— Ребята, вперед!
Толпа на минуту забывает об опасности и со смехом, словно пробираясь без билетов в театр, рвется вперед со всех сторон. Сумасшедший великан рычит, воет, безуспешно пытается остановить толпу и в смятении, как лесной зверь, окруженный охотничьими собаками, бросается на меня:
— Ты куда?
Он держит двигатель над головой двумя руками, готовясь изо всей силы швырнуть его в мой череп.
Я вскрикиваю и бегу назад, слыша, как он несется за мной и орет во весь голос: «Стой! Стой!» В глазах у меня темнеет. Я не вижу дороги. Я помню только, что нельзя позволить ногам деревенеть от страха. На моей спине болтается рюкзак. Один ремень оборвался. На бегу я левой рукой сбрасываю с плеча второй ремень, рюкзак падает. Может быть, мой гонитель кинется к нему, может быть, споткнется о рюкзак и упадет. Но я слышу, что он продолжает бежать за мной. Я уже ощущаю его хриплое дыхание, втягиваю голову в плечи, чтобы удар двигателем по затылку был не таким ужасным... И врезаюсь в новую толпу, идущую нам навстречу. Мой бег, крик высокого парня и тяжелый груз в его поднятых руках сеют панику и разгоняют людскую массу, как ураган, сметающий кучу жухлых листьев. Я запутываюсь в чужих руках и ногах, затем лечу куда-то вниз и наконец падаю в глубокую яму. Растягиваюсь на дне и зарываюсь в землю.
Я слышу какие-то шорохи за спиной, слышу чье-то карабканье, беспорядочный бег, вой, хрип, торопливые шаги, топот сапог. Земля надо мной и подо мной качается, словно я плыву под водой. Я все еще слышу, как безумец кричит: «Стой! Стой!» Он гонится сейчас за кем-то другим... Но вот его крик стихает вдалеке. Десятки шагающих ног удаляются, голоса смолкают. Мое сердце стучит и стучит, словно хочет выпрыгнуть из груди, оно трепещет, плачет и молит: «Дай мне умереть, к чему эти мучения, эта борьба? Ты все равно не спасешься».
Потихоньку ритм моего сердца приходит в норму. Я слышу чистую затаенную тишину пустых дорог. Безмолвие вонзается в мозг, предутренний холод колет меня тысячами иголок, я скукоживаюсь, я устал, я хочу заснуть. Но в моем погасшем мозгу зажигается мысль, как огонек в чердачном окошке погруженного во тьму дома: немец.
Я выбираюсь из ямы и вижу: уже совсем рассвело. На шоссе ни души. Между мной и приближающимся немцем — пустое пространство, некому больше меня заслонить. Тени исчезли с окрестных полей, вся округа лежит нагая в свете восходящего утра. Я иду, опустив глаза в землю, словно человек, который карабкается по крутому склону и, боясь головокружения, избегает смотреть как в пропасть позади себя, так и на вершину впереди.
Не проходит и нескольких минут, как я наталкиваюсь на того беженца из Польши. Он стоит посреди дороги и держит в руках мой рюкзак. В серо-стальном свете дня я замечаю, что на вид ему лет двадцать пять. Он мал ростом, худ, грязен. Его лицо покрыто прыщами, а гнилью на фоне утренней свежести от него шибает еще сильнее.
— Я понял, что это твой вещевой мешок, — радостно восклицает он и протягивает мне рюкзак.
— Ты ждал меня? — Я смотрю на него и вижу, что он не чует опасности. — Брось этот рюкзак, тогда мы сможем идти быстрее.
Он молча вешает мой рюкзак себе на плечо и шагает рядом со мной. Вскоре он начинает отставать. Я поворачиваюсь к нему один раз, второй — он отстает все больше. Я останавливаюсь, чтобы подождать его, а он кричит:
— Иди, иди, я тебя нагоню!
Я ощущаю какое-то странное спокойствие и равнодушие. Меня больше ничто не волнует. Я ухожу и смеюсь про себя: пусть этот сумасшедший заберет мой рюкзак с бельем. Он сказал, что уже два года, как он гниет в своих тряпках. Теперь, перед смертью, ему надо сменить белье.
Моя поступь становится все тяжелее, я смотрю вниз, на свои ноги, и вижу, что хромаю. Оказывается, свалившись в яму, я разбил себе ногу и от страха не почувствовал боли, не заметил, что ранен. Ну, теперь я наверняка не успею убежать.
Посреди дороги стоит солдат без шинели и винтовки, с расстегнутым ремнем, в расстегнутом мундире. Он стоит, широко расставив ноги, и мочится. Повернув ко мне свою веселую красную физиономию, он издает смешок, втягивает воздух коротким курносым носиком и весело кричит:
— Не за что воевать!
Дезертир, хладнокровно думаю я и иду дальше. Он уверен, что советская власть кончилась и ему ничего не будет. Его не волнует то, что он попадет к немцам. Скоро и меня это перестанет волновать. Наплевать!
Слева от шоссе лес, и верхушки деревьев горят на солнце. Справа от шоссе тянутся равнины с огородами и заборами, вон домик, вон высокая телега без лошади, открытое стойло и стога сена на лугу. Крестьян не видно, скота не видно, нет даже собак. Все разбежались или попрятались в ожидании немца.
Впереди меня по шоссе идет старая женщина в длинном зимнем пальто. Я догоняю ее — она меня не замечает, словно я или она тень, привидение. Она печально молчит, и я тоже молчу. Я ничего не чувствую, ни о чем не думаю. Она стара, я хром, и оба мы не дойдем.
Нас догоняет курносый солдатик с пьяненькой красной физиономией. Он марширует, весело поет и машет руками.
— Куда, бабушка? — кричит он старухе прямо в ухо и подмигивает мне: — Что, невестка из дома выгнала?
Старуха не отвечает, она идет молча, печально, сгорбившись и засунув руки в рукава. Я еще раз бросаю на нее взгляд, и что-то всплывает в моем затуманенном мозгу. Охваченный неуютным чувством, я бегу прочь. Это она, та самая старуха, которую сын и невестка оставили вчера вечером на лугу возле леса! Теперь она идет искать своих детей. Я несколько раз оборачиваюсь и вижу, что солдатик не отстает от нее, он что-то говорит ей, размахивая руками и весело смеясь. Я сумасшедший, думаю я. Этот русский с двигателем и этот беженец из Польши заразили меня своим безумием. Ведь та старуха отстала в первые же десять минут. Это другая женщина, живущая где-то поблизости, и этот чужой русский солдат, пьяница и дезертир, не хочет оставить ее одну. Я еще раз поворачиваю к ним голову — нет больше ни старухи, ни солдата. Наваждение.
— Иди, иди, я тебя нагоню, я не заберу твоего вещмешка! — Позади себя на шоссе я вижу беженца из Польши, он спускается под гору и поднимается вновь. Надо бы подождать его и спросить, не встречал ли он старой женщины и солдата.
За беженцем едут военные на мотоциклах. Они едут медленно, ряд за рядом, во всю ширину шоссе и сидят на мотоциклах, словно высеченные из камня. На их касках, низко надвинутых на лбы, ослепительно сверкают свастики. Мотоциклисты улыбаются, они не смотрят ни направо, ни налево, они смотрят только на меня и улыбаются, как призраки: «Не убежишь!»
Немцы, говорю я себе с холодным спокойствием и сам удивляюсь своей невозмутимости. Я схожу с дороги и иду влево, к лесу. Сделав всего несколько шагов от шоссе, я вижу, как из-за дерева с густыми ветвями высовывается голова. Появившаяся вслед за ней рука машет мне, чтобы я подошел. Я иду к тому, кто меня зовет, и чувствую, что тоже высечен из камня, как те мотоциклисты на дороге. Вышедший из-за дерева человек стоит с обломанной веткой в руке, опираясь на нее, как на посох, на нем косоворотка под жилеткой, пущенная поверх штанов.
— Кто это там едет по шоссе? — спрашивает он.
— Немцы, — отвечаю я.
Он столбенеет и долго смотрит на меня, пораженный моим равнодушием. Я вижу, что он не верит в то, что я говорю.
— Еврей? — спрашивает он меня по-еврейски.
— Еврей.
— Пойдем, — коротко говорит он и начинает пробираться в глубь леса. Я пробираюсь за ним и время от времени оглядываюсь: на расстоянии двух шагов за нами следует беженец из Польши с моим рюкзаком за плечами.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.