[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2012 ТАМУЗ 5772 – 7(243)
аллегра гудман
Фантазия в розовых тонах
Перевод с английского Ларисы Беспаловой
Роза обживается. Шлепает домашними тапочками по спальне (прежде это была комната ее внучки Мириам), ходить по мягкому тускло-розовому ковру — одно удовольствие.
— Мы опорожнили два верхних ящика, — говорит свекрови Сара.
— Мне много места не нужно, — говорит Роза, аккуратно укладывая свои ночные рубашки в угол верхнего ящика. — Шифоньер такой поместительный.
— Чего только он не претерпел за эти годы. — Сара смотрит на комод. Он у нее со времен детства, однако в хорошей сохранности, если б не верх: у детей там стоял аквариум и лежали всякие причиндалы к нему: гравий, стеклянная вата, позеленевшие от водорослей зубные щетки. А уж каких только рыб у них не перебывало, а всё потому, что век их был неизменно коротким. Малютки неоновые рыбки вымирали недели через три-четыре, рыбы ангелы кусались, изрядно повреждая друг другу плавники. Ко времени отъезда Иегудит в колледж в аквариуме осталась всего одна рыба — крупная рыба присоска, она или телепалась на дне аквариума, или висела, присосавшись к стеклянным стенкам, — и так часами. Братья Мириам окрестили ее Пылесосом. В конце концов ухаживать за ней пришлось Саре.
— Верх придется ошкурить, — говорит она Розе, оглядывая попорченное водой дерево.
— Всю комнату надо отделать заново, — вставляет Эд — он стоит в дверях. — Ты на занавески посмотри.
— Они выгорели, это да, — говорит Сара.
Розовые занавески выцвели добела.
— Выгорели! Да они сели, — Эд дергает занавеску, смеется. — И становятся все уже и уже. Ну на что это похоже? Где, кстати, мы их купили, в «Вулворте»?
— Нет, в этом, как его, «Вигваме».
— Вот-вот! — Эд щелкает пальцами. — В «Вигваме». И купили еще до того, как их уценили. — Он обращается к матери: — Мы собираемся отделать комнату заново.
— Зачем? — спрашивает Роза. — Кроме занавесок в ней ничего не нужно менять. А занавески могла бы сшить я.
— Нет-нет. Не надо, мама, спасибо.
Роза не шьет с тех пор, как ей стукнуло семьдесят пять, а и когда шила, о ее портняжном искусстве ходили легенды. Декольте на ее платьях были кривые-косые, рукава на блузках разной длины. Для одного из внуков она соорудила брюки без ширинки, а платья для внучкиных кукол приметывала прямо к куклам, так что их нельзя было снять.
— Это моя любимая у вас комната, — говорит Роза. И опускается на кровать.
— Мы называем ее Святилище, — Сара машет рукой на оставленное Мириам добро. Тут и мягкие зверушки, составленные рядком на верху книжной полки. И коллекция минералов, и ржавеющий пюпитр, с которого свисает брелок в виде малиновой кроличьей лапки. Тут и куклы — жительницы самых разных стран. Но все китайского производства. И сувенирная коллекция — память об Оксфорде, где семья провела лето, — английские и шотландские гвардейцы, одни безголовые, у других головы повисли. У них у всех хилые шеи.
— Мы собирались отделать комнату заново, когда она уехала в колледж.
— Но потом она поступила в медицинский институт, — говорит Эд.
— А потом обручилась, — добавляет Сара.
— Самое время.
— Самое время, — соглашается Сара.
Роза качает головой.
— Да уж, Эд, чувствительностью ты никогда не отличался. — И расправляет тюлевую юбку на кукле-новобрачной производства Мадам Александер[1].
Роза пробудет у них десять дней. Она прилетела из Вениса после того, как умерла ее любимая подруга Эйлин Микер. Страшное потрясение. Эйлин обещала прийти к ней в воскресенье к одиннадцати на второй завтрак. Но вот уже и одиннадцать, а Эйлин все нет. Роза поднялась в 7Б. Стояла на площадке, колотила в дверь. Надрывалась: «Микер!» — Эйлин была глуховата, но не хотела этого признавать — такая была упрямая — «Микер!» Ни звука. Вызывать управляющего пришлось Розе. А потом Роза смотрела, как племянник Эйлин распродавал ее имущество. И не прошло и недели, а в квартиру Эйлин вселили Джульетт Фрейзир с компаньонкой, и теперь Роза — куда денешься — смотрит, как ее, бедняжку, то выкатывают вниз, то вкатывают наверх. А Фрейзир и невдомек, куда и зачем ее везут. Роза счастлива, очень-очень счастлива, что она в Фогги Боттом[2] у Эда и Сары. Когда они ее встретили в аэропорту, она расплакалась.
— Я исстрадалась, — сказала она им. — Я так болела.
— Мы поведем тебя к доктору Мальцману, — говорит Сара.
— Нет-нет, это желудочное.
Эд многозначительно поглядел на Сару.
— А все таблетки. Ты же знаешь, они плохо действуют на пищеварение. Тебе надо уменьшать дозу.
— Я и уменьшаю, — сказала им Роза, — принимаю, только когда боль не перенести. Боль — вот что я не могу терпеть, а от нее помогают только таблетки.
— Сколько можно, мы уже раз сто это обсуждали, — оборвал ее Эд.
— Жить там я, конечно же, не смогу, — заявляет Роза за ужином. — После того, что случилось, — нет и нет.
— Через день-другой ты отойдешь, — говорит Эд.
Роза вперяется в него. Откладывает вилку. У сына, кажется ей порой, нет сердца.
Сара переводит разговор.
— Мне хочется посмотреть один фильм, «В ожидании луны»[3]. Его покажут на нашем писательском семинаре. Вот я и подумала: почему бы нам не сходить на него в воскресенье всем вместе.
— Конечно. Вот и отлично. Мам, ты пойдешь? — спрашивает Эд.
— Пойду, если смогу, — говорит Роза.
Эд кидает взгляд на Сару. Сара предупреждающе хмурится.
— Как они с ней обошлись — это же просто ужас, — говорит Роза. — Следа не оставили от ее квартиры. Я наблюдала за ними. Они сновали — в квартиру, из квартиры — выносили ее вещи. Дорогие ей вещи. Сколько лет она пылинки с них сдувала. И чем все кончилось? Она там не прижилась. И они мигом вкатили в ее квартиру Джульетт Фрейзир. Перед отъездом я им так и сказала, подыскивайте жильца на квартиру 3С.
— Что-о? — вскидывается Эд.
— Я их предупредила. Я сказала: присматривайте себе нового жильца, чтобы со мной обошлись, как с Эйлин, — этому не бывать. Только не забудьте сообщить вашей будущей жиличке, как обстоит дело с термостатом в духовке и приемом телевизионных программ. Подготовьте ее: пусть знает, что ей придется раскошелиться на наружную антенну. Я сказала: мой сын перевез меня сюда, когда работал в галерее, но теперь он уехал в Англию, давно живет в Оксфорде. Остепенился, женился. Младший мой сын живет в Вашингтоне. Внуки мои на Востоке. Чего ради мне оставаться в Венисе, дрерд афн дах[4], на Западном побережье? Не там я хочу окончить свой девятый десяток, не там, где мою ближайшую подругу бросили умирать в одиночестве перед телевизором.
— Мам, — просит Эд, — не плачь. Уже поздно, ты измотана. После такого долгого перелета необходимо отдохнуть.
Роза вкладывает руку в руку сына.
— Зиму я проведу с вами, летом навещу Генри. Обожаю Оксфорд весной. Там нет такой влажности, как в Вашингтоне. И такой непереносимой жары, как здесь, нет.
— О чем ты говоришь? — У Эда аж дух занимается. — В Венисе у тебя налаженная жизнь. Там вся твоя мебель, квартира обставлена, как ты хотела. У тебя в центре друзья.
— Интересно, как бы тебе понравилось проводить все время с больными стариками? — спрашивает Роза. Голос ее звучит сурово, а глаза смотрят жалобно.
— Нет-нет, не надо сейчас об этом, — говорит Эд. — Не будем это обсуждать.
— Я хочу позвонить Генри, — обращается Роза к Саре.
— Он спит. Там сейчас глубокая ночь.
— Я позвоню ему позже, когда в Англии уже будет утро. В эту ночь я не засну. Я позвоню ему снизу.
— Почему бы не позвонить ему в уик-энд? — предлагает Сара. — Тогда мы сможем поговорить подольше, ты будешь себя лучше чувствовать. Ты не доешь обед?
Роза встает из-за стола.
— Нет, золотко, спасибо. Очень вкусно.
— Хочешь кофе? Без кофеина?
— Нет, спасибо. Может, я спущусь выпить кофе попозже. Я всю ночь не спала.
К Эду сон тоже не идет. Когда мать у них, ему всегда не спится, вот и теперь он лежит без сна: у него из головы не выходит ее план — переехать из Вениса на Восток.
— Сара, — шепчет он.
Она вздыхает, переворачивается на другой бок.
— Сара, она собирается переехать к нам.
Сара не отвечает.
— Она же не переедет к нам, а? Сара?
— Нет, — когда он уже не ждет ответа, говорит Сара. — Спи.
Он лежит, вглядываясь в темную комнату. Не сводит глаз со смутной щели света между краем шторы и подоконником. Завтра ему читать лекцию, а у него мысли только о матери, он чует: теперь она останется у них, в их доме, будет жить с ними. Он знает, как она томится, тоскует. Ему хотелось бы как-то разделить ее одиночество. Опекать ее. Но мысль, что груз забот о ней навалится на него, вгоняет его в панику. И причиной не ее возраст. Просто в ее присутствии у него разыгрываются нервы. А когда она задерживается у них, он — не ровен час — того и гляди рехнется. Слишком большая у нее над ним власть. Сейчас он слышит, как она, стараясь ступать как можно тише, плетется в ванную. Сейчас 3.12 утра. Она принимает горячий душ. Он слышит, как льется и льется вода. Как она встряхивает аптечные пузырьки. Глотает таблетки. Она наверняка уже приняла их после ужина, потому что он ее огорчил. Но это не совсем так. Она приняла бы их в любом случае. Тем не менее его все равно гложет вина. Он представляет, как она спускается в кухню, пытается позвонить Генри. Есть ли у нее его рабочий телефон? Эд толкает Сару в плечо.
— Не могу заснуть.
— Спи, — голос у нее далекий, точно эхо.
— Сара!
Она отвечает не сразу, говорит быстро, четко:
— Не дури. Она и не думает переехать к нам: просто хочет почувствовать, что она нужна. Завтра она с тобой поскандалит и скажет, что она к нам ни ногой. Так что уймись, спи давай, — и отворачивается к стене, стянув на себя чуть не все одеяло, а Эд — такой одинокий под белой простыней — прислушивается к тихому скрипу ступенек.
Лекции в эту неделю проходят из рук вон плохо. Всего вторая неделя семестра, а уже начался отток студентов. Эд списывает отток на все сокращающийся набор. Прежде его курс — «Террор и разрешение конфликтов» — был очень популярен, в Джорджтауне говорили, что он прямо-таки артист. «Энергичный, прозорливый» — так, оценивая его, подытожил студенческий вестник. «Марковиц уснащает лекции зловещими подробностями тайных операций на Ближнем Востоке. Его сопровождающуюся слайдами лекцию о «Самых разыскиваемых в мире преступниках» должен посетить каждый, свободная дискуссия «Друг или враг» также заслуживает самой высокой оценки». Но в эту неделю из Эда словно весь воздух вышел. Он приходит в школу, совершенно измочаленный от недосыпа: ночью он слушает, как Роза бродит по дому, днем смотрит, как она клюет носом в гостиной. Когда Эд возвращается домой, разговора о переезде она не затевает. Поднимает на него глаза, говорит вяло, заторможенно. Глотает эти свои таблетки. Она припрятала оранжевые пузырьки в комнате Мириам, принимает таблетки каждые три-четыре часа. Искательница забвения в игрушечном зоосаде.
Они с Розой не поскандалили, тут Сара ошиблась. И вообще не ссорились. А вот кто всю неделю ссорился, так это Эд и Сара.
— Как, интересно знать, я могу работать? — вопрошает Сара. — Я работаю дома. Мой кабинет здесь. Как, интересно, я могу писать, если она то и дело заходит и дурит мне голову рассказами о своих болячках?
— Это ты предложила ей погостить у нас, — говорит Эд.
— Да потому что так должно поступить! Потому что она утратила подругу!
— Утратила!
— Да, утратила!
Они пожирают друг друга глазами через кухонный стол.
— Я тебе говорил: сейчас не время, — это Эд. — Но разве тебя переспоришь…
— Время тут ни при чем. Ты перекладываешь всю ответственность на меня. Торчишь на работе до шести, а я здесь готовлю обед, и она еще ни минуты не спускает с меня глаз! А ночью ты не даешь мне спать.
— Сара, как я могу спать, когда я так взбудоражен! У меня голова гудит. Ты не понимаешь, каково мне. Ты даже представить себе не можешь, как у меня расходились нервы…
— Ты говоришь совсем как она. — Сара вылетает в холл, по пути чуть не сбив с ног Розу.
Роза, по-видимому, с каждым днем принимает все больше таблеток. То ли она увеличивает дозу, то ли Эд более пристально следит за ней. Ночью он слышит, как она встряхивает пузырьки в ванной. Видит, как она крадется к себе — принять таблетки. Они уводят ее в фантазии, нескончаемые семейные воспоминания, причем поколения у нее путаются. В ее рассказах она всегда дочь или племянница, моложе всех. И всегда, вот ведь странность, единственный ребенок в семье. Как сестру — ни родную, ни двоюродную — она, похоже, себя не помнит. В ее памяти она одинокая, единственная представительница своего поколения, такая же одинокая, как и теперь. Эда это тревожит. Он резко ее одергивает, и Сара — позже, когда они моют посуду, — шипит на него:
— Пусть ее! Какая разница!
— Что значит — какая разница? Она принимает наркотики.
— А что ты можешь сделать? Ей восемьдесят семь.
— Дело не в возрасте. Это не естественное слабоумие, а лекарственное одряхление! — он понижает голос.— И принимает она их мне в отместку. Потому что я не предложил ей переехать к нам.
— Ну нет. И вовсе она не мстит тебе. Вечно у тебя заговоры на уме. Соберись, нельзя же так раскисать.
В воскресенье они отправляются в Джорджтаун — посмотреть фильм. Бессвязную картину о Гертруде Стайн и Алисе Токлас. Фильм из тех, где камера перемещается из одной старой усадьбы в другую, парит над полями Южной Франции, нависает над последками пикников. Из тех, какие Эд терпеть не может, потому что они никуда не ведут. Топчутся на одном месте. Старые авто в них куда интереснее персонажей.
Саре фильм нравится, и Эд рад: надо же и ей получить хоть какое-то удовольствие, она его заслужила — чего только она ни натерпелась за эту неделю и от него, и от Розы. Экран заливает сначала предзакатное солнце, затем лунный свет. Гертруда и Алиса молчат, смотрят друг на друга.
— И каков ответ? — наконец прерывает молчание Алиса.
Долгая пауза. Эд смотрит на часы, поднимает — и очень своевременно — глаза и видит: Розу качнуло вперед.
— Ма? — шепчет он. — Ма? Сара? Что случилось?
— Надо вызвать «скорую», — говорит Сара, и на них оборачиваются трое зрителей. — Поднимите ее. Надо пойти позвонить.
— Нет, не трогайте ее! — вопит Эд.
— Хорошо, тогда жди с ней здесь, пока я буду звонить.
Он смотрит на мать, она потеряла сознание, дыхание ее еле различимо в мерцании киношного лунного света.
Эд с Сарой следуют за «скорой» в своей машине, в приемном покое Эд по меньшей мере четыре раза рассказывает, что случилось.
— Она просто повалилась вперед в кресле, — сообщает он сестре приемного покоя.
Розу увозят на каталке.
Сара несет Розину сумку, массивную, черную, в форме трапеции, с короткими круглыми ручками.
— Я полагаю, тут не обошлось без этого, — и Сара вручает сестре два оранжевых пузырька с Розиными лекарствами.
В эту ночь Эду мерещатся шорохи, он внушает себе, что слышит, как скрипят ступеньки, закрываются дверцы — можно подумать, дом шевелится сам по себе, а половицам не терпится размяться. Роза в больнице — ей делают анализы, врач обеспокоен.
— Она превысила дозу перкодана, — объяснил доктор Инг. — Наверное, сбилась со счета.
— Она принимает его не один год, — сказал Эд.
— Да, у нее уже выработалась зависимость.
Эд возмущен: как Инг мог такое сказать. Кровь бросилась ему в лицо.
— Я должен позвонить Генри, — это Эд говорит Саре сейчас, она лежит рядом и тоже не спит.
— Я думала, ты собирался позвонить ему утром.
— Нет-нет, — стонет Эд. — Иначе я всю ночь не найду себе места.
Ничего не попишешь — придется позвонить брату. А с братом и при обычных-то обстоятельствах говорить нелегко. С его англофильствующим братом — ревностным шеф-поваром, менеджером Оксфордского отделения «Лоры Эшли». Издателем тоскливых поэтических книжонок-миниатюр.
— Ну так позвони, — Сара берет телефон с тумбочки, кладет Эду на грудь.
— У меня здесь нет его номера. Надо спуститься в кухню, достать Ролодекс[5].
Эд тяжело поднимается с постели, топает по лестнице вниз. Чуть не сразу встает и Сара, накидывает мужнин халат и спускается вслед за ним.
Они сидят за кухонным столом, на нем — разрозненные страницы «Таймс», желтый блокнот, один из тех, куда Эд записывает текущие дела, и пучок почерневших бананов: Сара собиралась печь банановый хлеб.
— Генри, привет, — говорит Эд. — Привет. Очень плохо слышно. Это Эд.
— Б-же правый, что случилось? — кричит Генри. На скулах Эда заходили желваки. Отрицать не приходится, он почти никогда не звонит Генри, тем не менее он уязвлен: с какой стати Генри с ходу делает вывод, что стряслась беда, — иначе с чего бы Эду ему звонить. И конечно же, вывод этот преподносит с немыслимым британским выговором. Все свои англицизмы Генри черпает из книг, вот и сейчас он разохался — чем не диккенсовский персонаж, правда, не без бруклинских обертонов. — Б-же милостивый, — чуть не рыдает Генри, — о, бедная мать! Бедная мать! Что же нам делать?
— Не знаю. — Эд угрюм. — Мы мало что можем сделать.
— Г-споди, — стенает Генри.
— Слушай, позови-ка лучше Сьюзен. — Пока жена Генри идет к телефону, Эд злобно зыркает на бананы и швыряет их в мусорное ведро. Они звучно шмякаются о ведро — всё какая-то разрядка..
— Здравствуй, Эд. Это Сьюзен. — Ее четкий голос действует на него успокоительно.
— Ты слышала, что я сказал? Я полагаю, тебе надо бы отправить Генри сюда.
— Разумеется, — говорит Сьюзен. — Мы сегодня закажем билет, и я позвоню вам — сообщу, когда он прилетит.
Повесив трубку, Эд чувствует, что ему полегчало.
— Таких, как она, — одна на миллион, — говорит он Саре.
К приезду Генри Роза уже дома. Она пролежала в больнице три дня, часть времени без сознания. Но потом очнулась и из больницы отбыла в инвалидном кресле с привязанной к его спинке связкой воздушных шаров, подарком внуков, слабая, но сияющая.
— Организм для женщины ее возраста у нее на удивление крепкий, — сообщил Эду врач. — Можно было бы сказать, что она практически здорова, не принимай она перкодан в таких количествах.
— Надо же отвадить ее от этого, — сказал Эд.
— Сделать это можно, только положив ее в клинику, где лечат от наркозависимости, — так ответил врач. — Заниматься этим в домашних условиях ни в коем случае нельзя.
Роза отходит в комнате Мириам. О лечении от наркозависимости никто не упоминает. Не упоминает никто и о том, когда она поедет домой. Возлежа на розовой двуспальной кровати, она поглощает книги Даниэллы Стил, Белвы Плейн и Эндрю Грили[6]. Генри, наахавшись, свалился — смена часовых поясов, перенапряжение измотали его — и теперь отдыхает в комнате ребят. Свою шелковую пижаму он разложил на нижней койке, одежду развесил в чулане, который до отъезда в колледж делили Бен и Эйви. У Эда такое ощущение, что, кроме него, взрослых в мире не осталось.
Вечером в пятницу, когда он возвращается домой, в кухне — полный бедлам. Перед Розой на кухонном столе гора овощей. Груды пакетов. Маленькие желтые черри, редиска, с кудрявых с красной оторочкой листьев салата в дуршлаге стекает вода.
— Генри и Сара готовят ужин на пару, — оповещает Эда Роза.
Роза просто-таки блаженствует среди всех этих овощей. Такой счастливой он не видел ее уже много лет. На столах громоздятся пакеты с продуктами, на полу валяются морковные очистки. Генри зашелся: он, как с ним нередко случается, в кулинарном раже. Раскрасневшись от натуги, он склонился над подносом с очищенными от мякоти половинками кожуры апельсина. Начиняет каждую пустую половинку из кулинарного шприца бататом. Роза вся светится; глядя на нее, Эд не может удержаться от улыбки.
— Нет ничего лучше, чем сидеть вот так вот в кухне, когда вся семья в сборе, — говорит она. — Слава Б-гу, тебе не пришлось готовить в такой кухне, как у меня в Венисе. Стыд и срам, а не кухня.
— Ты никогда не любила готовить, — напоминает Эд, целуя ее в щеку.
— Верно, сама я готовить не люблю, — соглашается Роза. — Но когда в кухне идет готовка, люблю. Люблю, когда вокруг меня семья. А кухоньки в Венис-Висте не приспособлены для готовки. Никак не приспособлены. А уж какие старомодные. И всё-всё в них выкрашено в зеленый цвет. Холодильник и тот зеленый.
Генри отвлекается от апельсинов.
— По-моему, вам надо бы сменить герметизацию. — Он указывает на холодильник.
— Знаю. Домом давно пора заняться, — говорит Эд.
— Дом дивный, — спешит добавить Генри. — Эти дома рядком[7] — прелесть что такое. Что бы тебе не посадить у дверей плющ. Не освежить краску. Тогда у вашего дома был бы совсем уж джорджтаунский вид. Эд! — спохватывается он. — Который час? Мои халы! Держи-ка. — Он сует Эду шприц, кидается проверить, как там халы.
Сара стоит у плиты, бросает клецки из мацы в куриный бульон. Лицо ее обволакивает пар.
— Экая жалость, что у тебя не двойная духовка. — Генри вздыхает. — Ума не приложу, как мы со всем этим управимся? Сьюзен считает меня ужасным сибаритом, не разрешает мне завести электрогриль. — Он обтирает руки о нелепо сидящий на нем клетчатый фартучек, завязанный на талии. — Но вот что я никогда не куплю, так это микроволновку. Для меня стряпня и радиация несовместимы. И совмещать их противоестественно. Говорят, что тесто в них не пропекается. Ну и как прикажете в них печь, если пироги не подрумяниваются? Хрустящая корочка не образуется? Так, во всяком случае, мне говорили. Нет-нет, это не для меня.
Эд походит к Саре сзади.
— Как ты? — спрашивает он. И целует ее в затылок.
— Прекрати! — рявкает она. И открывает духовку — посмотреть, что там с ее пирогом.
— Б-же мой! — Роза со своего места за кухонным столом не сводит глаз с духовки. — Пирог-то не поднялся.
— Твоя правда, — говорит Сара и захлопывает дверцу духовки.
На стук оборачивается Генри.
— Что мы будем делать? — вопит он. — О, я знаю, что нужно. Мы сварим компот и фрукты из него положим на бисквит. Получится фруктовый бисквит. Какие фрукты у нас есть? — Он принимается рыться в пакетах.
— Я люблю фруктовые бисквиты, — говорит Роза. — В Англии нам давали такие бисквиты. Меня, можно сказать, вскормили фруктовыми бисквитами. Когда меня привезли в Англию, я была совсем кроха. И такая слабенькая — еле-еле душа в теле. А на фруктовых бисквитах я просто расцвела. И еще как расцвела! А поверх фруктов клали сливки. Очень густые сливки.
— О, у нас нет сливок. — Генри удручен. — Надо сбегать купить.
— И как же пышно я расцвела! — повторяет Роза.— Что вес, что запас английских слов у меня прирастали разом. В возрасте Мириам мы уже худышками не были.
— Эд, ты бы не сходил за сливками? — спрашивает Генри.
— Нет. — Эд плюхается в кресло.
— Видишь ли, я не могу оставить халы без присмотра, — говорит Генри.
— Кто бы мог подумать, — рассуждает Роза, — что сливки, которые буквально тают во рту, мигом превращаются в килограммы.
— Без сливок нам фруктовый бисквит не приготовить, — сообщает Генри.
— Отлично, — говорит Эд. — Вот и не готовьте.
Роза переводит взгляд на Сару.
— В возрасте Мириам я худышкой не была. Она все такая же худая? Больше всего в жизни я обожаю сладости. И когда люди любят друг друга, — добавляет она, подумав.
—Ты расстроен? — спрашивает Эда Генри.
— Нет, — отвечает Эд. — Вовсе нет.
— Сара, — говорит Роза, — мне хотелось бы сделать одну, всего одну вещь.
— Да?
— Я же и впрямь чуть не умерла.
— И что же ты хочешь сделать?
— Пойти завтра в синагогу. Всем вместе — всей семьей.
— Ты не предупредил меня, что у вас тут бабье лето, — ноет на заднем сиденье Генри. Он преет в осеннем костюме с иголочки — весь в сомнениях: стоит ли отереть лоб синим шелковым платком, красиво торчащим из нагрудного кармана. — По-моему, до заднего сиденья кондиционер не доходит.
Сара оглядывается, ей, хоть и не слишком, все же жалко Генри. Со дня свадьбы он еще раздобрел. В это пекло лицо у него отекшее, глаза скорбные. Они с Эдом давно — уже несколько месяцев — не были в Конгрегации Шаарей Цедек[8]. Но Эд пошел без разговоров, ее это удивило.
— Почему мы так давно здесь не были? — спрашивает он Сару и, надевая белую атласную ермолку, вступает в молитвенный зал. — Я забыл. Что мешало?
Во время службы он вспоминает. В громовые раскаты кантора вплетаются тихие шепотки пересудов. Когда тщедушный маломерок раввин начинает проповедь, разговоры становятся громче. Эд пытается читать молитвы про себя по-английски.
— «Как драгоценна милость Твоя, Б-же! — читает Эд. — Сыны человеческие в тени крыл Твоих покойны…»[9]
— Нью-Хейвен, — доносится слева. — Они хотят поселиться в Нью-Хейвене. Я не буду иметь ни минуты покоя.
— Там такая преступность.
— Просто ужас.
— Мы разделены в себе, — провозглашает раввин с бимы. — Мы рассеяны, рассеяние — наш удел, тем не менее — нет, тем более мы любим Израиль.
— Но там же Йельская школа права[10]! — это женщина слева от Эда.
— Кампус у них дивный.
— Просто-таки дивный.
— «…насыщаются из потока сладостей Твоих!»[11] — читает Эд.
— Всего восемь с полтиной в месяц, — это озабоченная мать. — Но с парковкой там намучаешься.
Эд закрывает книгу.
К тому времени, когда они возвращаются домой, настроение у него напрочь испорчено. Сара уходит наверх, включает на полную мощность кондиционер, ложится, а Эд слоняется по дому в майке и тренировочных брюках. Заглядывает в комнату Мириам — там Роза лежит на кровати, читает. Короткие седые волосы красиво уложила, зачесала назад. Забредает в гостиную — там Генри, совсем разомлев, сидит на диване.
— Эдуард, пойдем погуляем, — предлагает Генри.
— Жара же, — буркает Эд.
— А я вот подумал — не упускать же такой случай, — говорит Генри. — Мы практически не видимся. А мне хотелось бы пройтись вокруг университета. Вчера я приметил там чудный киоск с мороженым.
Они идут по узкой улочке вдоль университета. Генри в темных очках, в тенниске с плеча Эда, только что не лопающейся на его животе. Он покупает Эду шоколадную газировку в зеленом фургончике «Bella Italia»[12]. Сам прихлебывает земляничную, они тем временем плетутся по пешеходной дорожке. Генри ужасается дороговизне книжных магазинов, застывает как вкопанный перед парасольками в винтажной лавчонке:
— Экая жалость, что Сьюзен такое не по вкусу.
Неодобрительно разглядывает витрину «Лоры Эшли».
— Захламлена, — решает он. — Я бы моим декораторам никогда не позволил так загромождать витрину.
— Какое впечатление на тебя произвела Конгрегация Ш. Ц.? — спрашивает Эд.
— Недурное. Совсем недурное. Вот только статуя в память Холокоста ужасная. Зато кондиционер замечательный.
— Я имел в виду, понимаешь ли, в духовном плане, — говорит Эд.
Генри вопросительно смотрит на него.
— Ну, не знаю, — мнется Эд. — Я в кои-то веки иду туда и каждый раз чего-то жду. То есть порой мне кажется, что я вроде как в кризисе. Порой меня тянет туда, чтобы услышать от раввина какие-то мудрые слова. А в результате я слушаю обвешанных побрякушками дамочек.
— Что значит — кризис?
— Так с ходу не определить…
— Мне ты можешь рассказать все, — говорит Генри. — Поверь, в чем, в чем, а кризисах я разбираюсь.
Эд смотрит себе под ноги, рассматривает дорожку. А и верно, думает он. Сколько же это лет Генри ходил к психоаналитикам? Да уж, над своим эго он потрудился основательно. Ободрал его, слой за слоем, догола и обрядил наново. Задрапировывал культурами и коллекциями. Сотворил индивида сложнее не придумать: бруклинский еврей, экспат, поселившийся в Оксфорде. Ученый без учебного заведения и эстет в роли бизнесмена. Противоречия для Генри — дом родной. Для него же — темный лес. Он в полном разброде.
— Это ты из-за матери? Беспокоишься из-за нее?
— Отчасти, но не только из-за нее. Меня беспокоит, куда идет время. Что делается с матерью? Что с детьми? Меня беспокоит, что поколения, как бы это сказать, играют в чехарду. Я думаю, — Эд говорит с запинками, — поверить в Б-га было бы очень утешительно. Хотя бы ради ощущения постоянства. Надежности. Мне хотелось бы, я так думаю, верить в Б-га.
— Тебе? Ну уж нет! — фыркает Генри.
— Нет, послушай, я знаю, что нужно. Знаю, что могло бы меня убедить. Если бы мне, к примеру, явили чудо.
— Всего-навсего одно чудо? О Эдуард, если б нам явили чудо, ты или постарался бы найти ему какое-то объяснение, или сказал бы, что это очковтирательство.
— Нет. Меня можно было бы убедить. При соответствующих условиях можно было бы. Возьми, к примеру, этих аналитических философов, этих позитивистов, они открыли Б-га, когда постарели и поседели. Мне говорили, что А. Д. Айер[13] на смертном одре сказал, что все его труды — ложь, а на самом деле он верил и в Б-га, и в бессмертие души, и в то, что выносить этические и эстетические суждения вполне возможно. Правда, несколько часов спустя опамятовался. Заявил, что, если б не запаниковал, никогда бы от своих взглядов не отрекся.
— Вот и хорошо, — говорит Генри.
— Это почему же?
— А потому, что ему было бы горько понапрасну утратить все, во что он верил. Труд его жизни о чувственном восприятии. Все, на чем он стоял как атеист.
Они идут молча. Эд колупает соломинкой кусочек льда на дне стаканчика.
— Последние две недели дались нелегко, — говорит он. — Работать не удается. По ночам я не сплю. Лежу, думаю. Мама никогда не сможет жить по-прежнему.
— Она, на мой взгляд, не так уж и изменилась, — говорит Генри. — Всякий раз, когда я приезжаю, меня поражает, что все идет без сучка без задоринки, на старый добрый лад.
— Какой еще старый лад? О чем ты говоришь? — напускается на него Эд. Неужели Генри не видит, что в доме разброд. — Мириам выходит замуж. Мама надумала переехать к нам.
— Ты и Сара всегда виделись мне величинами постоянными, — говорит Генри, — тогда как в моей жизни были сплошь смута да перевороты.
Эд застывает посреди пешеходной дорожки как вкопанный: Генри не перестает его изумлять. Постоянные величины! Он едва удерживается, чтобы не завопить. Вселенная расширяется. Материки сползают. Дети вылетают из дома — притом что им с Сарой вот-вот стукнет пятьдесят шесть — точно кометы, оставив их позади. Оставив позади кучи кукол, старых одежек и обросших пылью минеральных коллекций.
— Когда я говорю с тобой и с мамой, я ощущаю, что время идет куда-то не туда, — подытоживает Эд. — Все, что ни возьми, идет совершенно не туда. А я всего-то и хочу, чтобы все шло нормально, чтобы дети были детьми, мама — взрослой, а одно поколение сменяло другое в порядке очередности. Генри, да не цепляйся ты за меня! — Он сбрасывает руку Генри. — Не люблю я этого. Если мама переедет к нам, у меня будет нервный срыв, вот в чем суть. Знаю, жить в розовой комнате для нее — верх блаженства, для меня же в этом некая дикость. Не могу я стать ей отцом, не принимает этого моя душа. А поговорить с ней я не могу, никак не могу. Ну как сказать такое матери? Решительно не могу посидеть с ней, объяснить, что и как.
Братья останавливаются, загораживая проход. Оба машинально потряхивают подтаявшим льдом в стаканчиках.
Тем временем дома Сара объясняет Розе, что и как.
— Мама, — говорит она, — мы все такие разные. И привычки у нас тоже разные. В Венисе у тебя своя жизнь, свой круг. Свой врач, налаженные связи. А здесь, в Вашингтоне, ты будешь совершенно изолирована. Ты лишишься поддержки друзей, привычных занятий и — мало ли что — сиделок.
Роза потерянно смотрит на нее с розовой кровати, Сара — она сидит за письменным столом Мириам — ерзает, стукается коленками о столешницу.
— И вовсе я не прижилась в Венисе, — говорит Роза.
— Ты же переехала туда десять лет назад, — напоминает Сара. — Обеспечить тебе то, что у тебя есть в Венисе, мы сможем только при одном условии: если прекратим работать. Вот почему я сейчас позвоню и закажу билет.
Роза тихо плачет на кровати, Сара подходит, обнимает ее.
— А в июне ты снова приедешь, — говорит она. — Вернешься к свадьбе Мириам, разве плохо, скажи?
Роза задумывается.
— А потом я могла бы поехать в Англию, — говорит она.
Сара с минуту колеблется. Потом кивает, ей, пусть самую малость, стыдно.
— Вот и хорошо, — говорит она Розе. — Навестишь Генри и Сьюзен, поглядишь на их коттедж.
— Котсуолды[14], — вздыхает Роза. — Там все будет в цвету.
— Да и жары такой там нет, — говорит Сара.
— Да, да. И такой влажности тоже нет. Ваша влажность — это что-то.
Она напоминает Саре, как в июле во время бар мицвы Бена в вестибюле отключился кондиционер и она едва не потеряла сознание — такая стояла духота.
— Никогда этого не забуду. Никогда, — она еще плачет, но в голосе уже слышится смех.
Генри возвращается в Англию. Роза улетает в Калифорнию. В воскресенье, после отъезда Розы, Эд с Сарой едут в «Дж. С. Пенни»[15] — присмотреть жалюзи в комнату Мириам.
— А игрушки мы уберем в ящики, — говорит Эд, уже когда они идут по магазину.
— Ковер тоже придется заменить, — говорит Сара.
— Это еще зачем? Чем этот плох? Мы за него выложили кучу денег.
— Да вот цвет у него…
— А мне его цвет нравится. Для гостевой в самый раз.
— Видишь ли, он не подходит к жалюзи, — Сара проводит пальцем по пластиковым планкам образцов.
— Раз так, давай купим занавески. Я ведь сразу так и предложил.
— Но нужно, чтобы они сочетались с тускло-розовым ковром.
— Идет.
Продавщица настигает их, когда они рассматривают белые кружевные занавески.
— Вам помочь?
— Видите ли, Филлис, — обращается к ней Эд: он прочел ее имя на бирке. — Мы подыскиваем что-то размером 112 на 125.
— Вы имеете в виду размер окна? — спрашивает Филлис.
— Ну да.
— А в какого рода комнату?
— В спальню, — говорит Сара. — Притом в девичью.
Филлис кивает.
— А сколько лет девочке?
— Двадцать три, — говорит Эд.
— Она не живет дома — Сара сознает, что их объяснения звучат глупо. — Учится в Гарвардской медицинской школе[16].
— Вообще-то она в июне выходит замуж.
— Поздравляю.
— Спасибо, — говорит Эд. — Мы решили сделать из спальни гостевую, но хотим… э-э, как бы это сказать, оттолкнуться от того, что там есть.
— Комната выдержана в тускло-розовом цвете, — объясняет Сара.
— Позвольте показать, что мы можем вам предложить, — Филлис подводит их к витрине.
— М-м-м, — в растерянности мычит Эд.
— В таком случае могу предложить вот эти из кружевного…
— Нет-нет, — Эд косится на Сару. — А вот те занавески у стены, это что? — спрашивает он. — Очень неплохие.
— Это новинка, — говорит Филлис.
— Очень, очень славные, — говорит Сара.
— Они называются «Фантазия в розовых тонах», — сообщает Филлис. — Рисунок — сплошь пунцовые, серые и палевые розы, хлопок с полиэстером 50 на 50. Есть вариант с оборками, есть с фестонами… — Она расправляет занавески. — А под них — кружевные. Для этого вам понадобятся два карниза.
— Они отлично оттенят ковер, — говорит Сара, когда обсуждает с Эдом этот вариант у питьевого фонтанчика. — Если ты уверен, что не хочешь поменять ковер.
Вечером, когда занавески уже повешены, Сара уносит телефон в комнату Мириам, падает на кровать и звонит ей в Кембридж.
— Мириам, привет, — говорит она. — Это мама. Звоню тебе из Святилища. Мы только что повесили дивные занавески. Розово-серо-палевые. Знаю. Знаю. Эд, возьми трубку. Я дозвонилась.
— Ой, ты меня оглушила, — это Эд из кухни. — Привет, детка. Все разъехались по домам. Мы купили в твою комнату розовые занавески. Очень красивые. Чудные. Сделаем из нее гостевую, когда вы с Джоном станете нас навещать, будете здесь жить. А мы туда еще и раскладной диван купим.
— Если у тебя родится девочка, — говорит Сара, — она, когда приедете погостить, может спать там.
— Ну а ты можешь приехать и сама по себе, когда сдашь анатомию, — говорит Эд: он не любит загадывать так далеко.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Фирма, основанная Беатрис (Бертой) Александер в 1923 году. Ее куклы изображали как литературных (Скарлетт О’Хара), так и исторических (Мария Стюарт, Елизавета II) персонажей. — Здесь и далее прим. перев.
[2]. Фогги Ботом — так называются самые старые районы Вашингтона.
[3]. «В ожидании луны» (1987) — фильм режиссера Джилл Годмилоу об отношениях Гертруды Стайн и Алисы Б. Токлас. Действие происходит в 1930-х годах.
[4]. Здесь: гори он огнем (идиш).
[5]. Ролодекс — вращающийся каталог, на его карточки заносят деловые телефоны.
[6].
Белва Плейн (1915–2010) — популярная писательница, автор семейных саг, многие
из которых были бестселлерами. Эндрю Грили (р. 1928) —
ирландско-американский католический священник, социолог, журналист и писатель.
Пишет по две книги в год.
[7]. Однотипные дома, построенные впритык друг к другу. Тип строительства, особенно распространенный на востоке США.
[8]. Шаарей Цедек — Врата праведности (ивр.).
[9]. Пс., 35:8.
[10]. Йельская школа права — одна из лучших профессиональных школ США, входит в Йельский университет. Основана в 1824 году.
[11]. Пс., 35:9.
[12]. «Прекрасная Италия» (ит.) — сеть ресторанов и т. д. итальянской кухни.
[13]. Альфред Джулс Айер (1910–1989) — английский философ аналитической школы. Исключал из разряда осмысленных суждения метафизического и теологического характера, а этические и эстетические высказывания относил к вещам эмоционального толка.
[14]. Котсуолды, также Котсуолдские холмы — местность, славящаяся красотой природы, а также редкими видами флоры и фауны. Называют ее и сердцем Англии. Расположена в пяти графствах, в том числе и в Оксфордшире.
[15]. «Дж. С. Пенни» — сеть магазинов одноименной компании, в которых, кроме женской одежды, продаются и предметы домашнего обихода.
[16]. Гарвардская медицинская школа — одна из лучших медицинских школ США. Входит в состав Гарвардского университета.