[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2012 СИВАН 5772 – 6(242)
«Еврейская луна над черным горизонтом»
Евгения Гершкович
6 июля мир отметит 125-летие со дня рождения Марка Шагала. Празднования вылились в бесконечный выставочный марафон, и нельзя сказать, что художник не предполагал столь массовых гастролей своих работ по миру: став великим при жизни, он наверняка предвидел такой успех.
Вид из окна на острове Иль-де-Бреа (северный берег Бретани). 1924 год. Дом общества любителей искусства. Цюрих, Швейцария
Долгая выставка Шагала в мадридском Музее Тиссена-Борнемисса завершилась в мае, но к июлю из фондов Ватикана его полотна привезут в Минск. Витебск устраивает фестиваль наивного искусства, посвященный великому земляку, в Музее библейского послания в Ницце реализуется проект «Шагал и театр», а в Москве, в Третьяковской галерее, с 15 июня выставляют витебские рисунки и поздние парижские коллажи. Главным образом это работы, предоставленные семьей художника, российскими музеями (свой Шагал есть не только в Третьяковке и Русском музее, но и в Музее прикладного искусства и Этнографическом музее в Петербурге), а скульптура и сотня листов графики — из швейцарского Фонда П. Джанадда. Шагал любим всеми, и распределение шедевров по юбилейным экспозициям оказалось нешуточной работой — при всей плодовитости мастера, оставившего большое наследие...
Марк Захарович Шагал родился 25 июня 1887 года. Но так по старому стилю. По новому же, принятому после революции, этой дате соответствует 6 июля. Однако художник всю жизнь ошибался, считая 7.7.1887 датой своего рождения, а семерку — своим счастливым числом. Точно так же любил и верил он в сине-васильковый цвет, в «сирый цветок из породы репейников». «С Витебска ими раним и любим. Дикорастущие сорные тюбики с дьявольски выдавленным голубым!» — комментировал Андрей Вознесенский в «Васильках Шагала».
Мошка, как его звали в семье, Шагал появился на свет в черте оседлости на западной окраине Российской империи, в части «еврейской» Литвы, в местечке Песковатики, что под Витебском. «Корыто — первое, что увидели мои глаза. Обыкновенное корыто: глубокое, с закругленными краями. Какие продаются на базаре. Я весь в нем умещался. Не помню кто, скорее всего, мама рассказывала, что как раз тогда — в маленьком домике у дороги, позади тюрьмы на окраине Витебска, вспыхнул пожар. Огонь охватил весь город, включая бедный еврейский квартал. Мать и младенца у нее в ногах, вместе с кроватью, перенесли в безопасное место, на другой конец города», — вспоминал он потом, в 1930-м. Это был первый полет. Из местечка Шагал перенесся в Петербург, Париж и Берлин, Москву и Нью-Йорк, побывал в Венеции и Альпах, Италии и Греции, Палестине и современном Израиле, но побывал так, будто всю жизнь не оставлял родных своих Песковатиков. Взгляд Шагала, этот безумный, фантастический сплав иррационально-интуитивных начал, постоянно устремлен был в детство, куда-то в ночное небо, к череде звезд, к деду Марку, полжизни проведшему на печке, четверть — в синагоге, а остальное время — в мясной лавке, к бабушке Баше, не выдержавшей его праздности и умершей совсем молодой... К отцу, грузчику в селедочной лавке, чья одежда была вечно забрызгана рассолом, к матери, уступившей уговорам и отведшей сына в художественную школу к Иегуде Пэну («Да, сынок, я вижу, у тебя есть талант. Но послушай меня, деточка. Может, все-таки лучше тебе стать торговым агентом?»). К спокойной и даже мелочной прозе провинциального быта, к вывескам трактиров и лавчонок, к веренице дядь в плохоньких талитах и теть («Муся, Гутя, Реля, Хая»), парикмахеров, канторов, резников, учителей в хедере, мясников и скрипачей, «зеленых евреев», то и дело взлетающих над городом. «Ребенком я чувствовал, что во всех нас есть некая тревожная сила. Вот почему мои персонажи оказались в небе раньше космонавтов». Традиционный еврейский воображаемый мир штетла, как и литература на идише (языке, на котором художник говорил и писал, хоть и с ошибками) имели фольклорную, сказочную форму, со множеством параллелей и непредсказуемых, абсолютно непредсказуемых сопоставлений. Шагал буквально визуализировал этот мир, сделал его зримым, соединив на одном полотне разные времена, персонажей, в реальной жизни пересекающихся едва ли. Бурлящая стихия фантазии Шагала границ не знала. Но вот чего напрочь лишено было его искусство, так это повествовательности, стилизаторства, нравоучения.
Желтая комната. 1911 год. Музей Фонда Байелер. Базель, Швейцария
© VEGAP
Нет конца извечному спору специалистов, был ли Шагал еврейским художником. А если не еврейским, то каким же — русским, французским, белорусским, литовским?.. Этот вопрос был сюжетом и его ежедневных фрустраций, что подтверждают письма и статьи. «Иногда, бессонными ночами, я лежу и думаю: может, я и создал несколько картин, которые все же дадут мне право называться “еврейским художником”?» В нем, как в кипящем котле, боролись желания покончить с внутренней местечковостью, локальностью, вырваться к европейской культуре, но, воспитывая высокий вкус, не выплескать из души красок детства. Шагал принадлежал к тому редкому типу мастеров, которые, имея ярко выраженные национальные корни, удивительно естественно чувствовали себя в любой культурной среде, с легкостью осваивали традиции разных стран, эпох и стилей, при этом сохраняя собственный неповторимый почерк, не без легкой иронии конечно.
Создавать особый, еврейский, стиль ему хотелось меньше всего, да и отношения Шагала с еврейским артистическим миром было неоднозначными. Древние предания иудеев, Библия имели для него преимущественно художественный и нравственный смысл. Хасидизм оказал известное влияние на психологию и творческие интонации молодого художника. Во всяком случае, к образам космического масштаба он сознательно двигался от национальных тем.
Над Витебском. 1914 год. Коллекция Анны Зальцман. Музей Израиля, Иерусалим
© VEGAP
Даже если и хотел Шагал иногда забыть, что он еврей, сделать это не давала жизнь. Проживать в столице без специального вида на жительство таким, как он, было не положено. Однако благодаря некоей бумаге о будто бы коммерческих целях путешествия и покровительству барона Гинцбурга, члена исторического и этнографического обществ (который будет помогать ему еще и ежемесячной стипендией), в 1907 году Шагал попадает в Петербург, где вращается в основном в обществе евреев, сводит знакомство, к примеру, с Леоном Бакстом. Оказавшись вскоре в Париже, он продолжает интеграцию с еврейскими культурными кругами. Эренбург, Соня Делоне помогли Шагалу обосноваться. В «Улье», общежитии для бедных иммигрантов, он селится по соседству с Кёнигом, Эпштейном и Лихтенштейном, вечно спорившими о существовании еврейского искусства, но у Шагала эти споры вызывали лишь насмешки («Ну ладно, вы еще поговорите — а я пока поработаю. Лично я знаю, на что способна эта маленькая нация»). Зато он научился довольно бегло говорить по-французски, помышляя о своем собственном месте на олимпе европейского изобразительного искусства. С соседом Хаимом Сутиным Шагал общался все же на идише…
Полотно «Молящийся еврей» 1914 года имело все еще еврейский сюжет, но уже переработанный в авангардистской манере. В те же годы Шагал иллюстрировал поэмы Дер Нистера и сказку «Волшебник» Ицхока-Лейбуша Переца, написанные на идише. «…Лишь тогда я начал читать Переца. И был удивлен. Вам знакомо такое чувство, когда долго идешь по улице, сворачиваешь за угол, а там, за забором, еврейская луна над черным горизонтом — прыгает с небес прямо к твоим ногам. Именно так всплывали с маленьких белых страниц бедные и в то же время роскошные еврейские образы и фигуры. Все это живет в нас — все эти мелодии, дни шабата, пятничные свечи, бархатные шапочки, первая любовь, пейзажи, напоенные псалмами, последние звуки молитвы усталого кантора и евреи, евреи на земле и на небе».
«Час между волком и собакой (между тьмой и светом)».
1938–1943 годы. Частное собрание
Тем не менее его, неугомонного, все мотало по свету. Вернулся он в Россию из Франции сложившимся художником. Революцию встретил восторженно, та обещала некоторые перспективы, во всяком случае полноценное гражданство, ликвидацию черты оседлости и внутренней паспортной системы. В 1919 году в подмосковной Малаховке живописец получает место учителя рисования и еврейской литературы в колонии для детей, осиротевших после еврейских погромов. Через год Шагал трудится над живописными, восемь метров в длину, панно для московского Еврейского камерного театра, будущего ГОСЕТа, где пьесы играют на идише. Панно имело название «Введение в новый национальный театр»[1]. И тем не менее опять эмиграция: с 1923 года Шагал с женой Беллой Розенфельд поселяется в Париже и через пятнадцать лет получает французское гражданство. В 1941 году художник волею судеб вновь оказывается в среде, где основным языком общения узкого круга еврейской общины служил идиш: на время войны Шагал находит пристанище в Америке. Там художник начинает сотрудничать с прокоммунистическими еврейскими изданиями, хотя коммунистом никогда не был. Вступил он и в Американский комитет еврейских писателей, под председательством Альберта Эйнштейна. Когда война закончилась, вернулся во Францию и с облегчением вновь ощутил себя частью «большой» культуры. «Я очень давно не видел тебя, мой милый город, не получал весточки о тебе, не говорил с твоими облаками, не прислонялся к твоим заборам. А ты, родной мой, ни разу не упрекнул меня, не спросил с горечью: “Почему?” Почему я покинул тебя много лет назад? Ты думал: мальчик что-то ищет, ему нужна особая утонченность, некий нежный цвет, что струится с неба как звездопад и оседает, яркий и прозрачный, как снег на крышах. Где он это найдет? И на что вообще он может рассчитывать, при его-то обстоятельствах? Не знаю, почему он не хочет искать это здесь, на родине. Может быть, мальчик “безумен”, но это безумство идеалиста, безумство во имя искусства». Слова написаны были уже известным живописцем, успевшим подарить миру тусклые лампы, кривые улочки, кладбища, синагоги и подслеповатые домишки родного местечка и влюбить в них маршанов, галеристов, коллекционеров и просто зрителей. Теперь он обращался уже к библейским сюжетам, создавая витражи для средневековых кафедральных соборов Франции, Германии, Швейцарии. В Нотр-Дам де Реймс, соборе, где короновались французские короли, на месте утраченных во время бомбежек витражей появилось его знаменитое «Сотворение мира». В Медицинском центре Еврейского университета, в Адассе, синагога украсилась дюжиной витражей, в соответствии с двенадцатью коленами Израилевыми. Это был подарок Шагала еврейскому народу, который, по его словам, «мечтал о библейской любви». Васильково-синие стекла, наполненные легкими фигурами зверей и птиц, осликами и петухами, цветами и библейскими символами, пропускали солнце. «Все время, пока я работал, я чувствовал, что мой отец и мать смотрят из-за моего плеча, а за ними — миллионы евреев, которые исчезли недавно и тысячу лет тому назад». Марк Шагал таки знал секрет того, как, не утрачивая связей с еврейской культурой, стать всемирно любимым художником. А сам говорил: «Если бы я не был евреем, я бы не был художником — или стал бы совсем другим художником».
Крестьянин у колодца. 1952–1953 годы.
Роспись по керамике. Частная коллекция
© Archives Marc et Ida Chagall. © VEGAP
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.