[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  МАЙ 2012 ИЯР 5772 – 5(241)

галеви И ЕГО биограф

Гилель Галкин

Йегуда Галеви

Пер. с англ. Е. Левина
М.: Текст; Книжники, 2011. — 476 с. (Серия «Чейсовская коллекция».)

Жил да был американский журналист Гилель Галкин. Религиозный еврей, активный участник еврейской жизни и знаток еврейской культуры, он некогда перебрался в Израиль, где написал яркую публицистическую книгу «Письма американскому другу». В ней он обосновывал тезис о том, что еврей, серьезно относящийся к своему еврейству, должен жить в Израиле. Можно с этим соглашаться, можно нет, но сам Галкин вдруг осознал, что, выпустив эту книгу, он отрезал себе пути к отступлению: теперь американец Гилель Галкин должен был стать израильтянином. Так и случилось.

Такова предыстория. Спустя много лет издатель биографической серии, посвященной знаменитым евреям, предложил Галкину написать для нее книгу — о ком угодно, «just take a Jew». Галкин написал о Йеуде Галеви, главная коллизия судьбы которого оказалась поразительно сходной с его собственной. Галеви сочинял изысканные стихи о любви к Стране Израиля и стремлении к ней, он написал одну из важнейших еврейских философских книг, «Кузари», где необходимость алии обосновывается логически, — и в конце концов своей жизнью (и смертью) он доказал, что это были не пустые слова. Не случайно Галкин считает: смысл «Кузари» не столько в том, что происходит с хазарским правителем, который после бесед с раввином принимает иудаизм, сколько в том, что происходит с самим этим раввином. Он, излагая иудаизм как систему и отвечая на простодушные с виду вопросы царя, осознает необходимость жить в Земле Израиля и стыдится, что не пришел к этому решению раньше.

Но все-таки Галкин писал не исторический трактат и не литературоведческое исследование, а биографию. Этим, надо сказать, он сильно усложнил себе задачу: вряд ли можно детально рассказать о судьбе Галеви, слишком уж мало у нас информации о событиях его жизни, хотя творческое наследие достаточно объемно. Но Галкин с честью вышел из положения. Он не историк, не философ, не литературовед, но в своей книге предстает и тем, и другим, и третьим. Он не опускается до дешевой беллетристики, а рисует образ своего героя, опираясь на документы, тексты, все доступные свидетельства и делая иногда смелые, но всегда обоснованные предположения. Перед нами проходит Галеви в разные периоды жизни. Вот он юноша, удивляющий своих собеседников умением быстро сочинить стихотворный ответ на послание с сохранением формы и стилистики этого послания. Вот он скитающийся поэт и врач, переезжающий «от моря до моря», гонимый превратностями жизни. Вот он андалусская знаменитость в Египте, окруженный всеобщим восхищением и тяготящийся своей популярностью. Вот он одинокий путник, направляющийся к главной цели своих стремлений — Стране Израиля.

Говоря о стихах Галеви, автор подробно (возможно, слишком подробно для неподготовленного читателя) показывает, чем именно восхищали они современников поэта. Рассказывая о жизни Галеви, он по крупицам выуживает биографический материал из его произведений, не скрывая от читателя возможной шаткости своих построений. Вообще, это уважение к читателю, наряду с виртуозным владением материалом, очень располагает к автору и его книге. Еще больше оно проявляется в главах, посвященных «Кузари», где Галкин, декларируя себя безусловным последователем и единомышленником Галеви с его национальным партикуляризмом, не только не опровергает сторонников философского универсализма, но и подробно рассказывает, как эти две концепции находят свое обоснование и в еврейской традиции, и в последующей теологической и политической полемике.

Сам Галкин сетует: его книга о Галеви, вышедшая в русском переводе, — это как бы не вполне его книга, поскольку в английском оригинале значительную долю объема занимали его собственные переложения стихов Галеви. И хотя русский перевод основного текста выполнен очень профессионально, а редакторские примечания уместны и содержательны, вошедшие в русское издание переводы стихов не создают впечатления, что их автор — великий поэт. Причина здесь прежде всего в том, что проблема перевода еврейской классической поэзии пока еще не решена нашей переводческой школой. Но в любом случае всякая попытка ее решения заслуживает признательности, а главную свою задачу — приблизить Йеуду Галеви к нам — книга Галкина, безусловно, выполняет.

ГАЛЕВИ И ЕГО ПЕРЕВОДЧИК

Иегуда Галеви

Песни Сиона

Издание подготовили З. Копельман, Ш. Крол. М.: Ладомир, 2011. — 360 с.

Михаил Генделев как-то рассказывал, что, оказавшись в Израиле, он первым делом бросился знакомиться с русскими переводами классической еврейской поэзии — и остался в полном недоумении: вот это убожество считается вершиной литературы? Неужели во всем виноваты переводчики? Или ошибались десятки поколений читателей, которые хранили эти стихи как самое дорогое, шли с ними в изгнание и на смерть?..

Многое зависит от существующей переводческой традиции. Есть языки, переводы с которых обогатили русскую поэзию и поэтику. Это основные европейские языки, а также персидский, китайский, тюркские. Пусть даже зачастую знатоки утверждают, что у этих переводов с оригиналами общего мало, но если переводчику удалось создать хорошее русское стихотворение, задачу можно считать в первом приближении выполненной.

Увы, с еврейской поэзией, особенно средневековой, такого культурного контакта не сложилось. У всех на слуху какие-то имена и оценочные штампы вроде «золотой век еврейской поэзии», «величайший из великих — Йеуда Галеви», однако мало кто решится процитировать в подтверждение русские переводы.

Нельзя сказать, что переводчики мало работают. Они изучают тома комментариев, пытаются соблюсти эквиритмичность и эквилинеарность, сохранить в переводе и общую концепцию, и тонкие намеки, и образную систему, и оттенки мысли. Но порой кажется, что чем больше они стараются, тем более удручающим выглядит результат.

Очень уж велика дистанция между нами и теми читателями, которым эти стихи предназначались. Во-первых, они написаны на святом языке, на котором никто в повседневной жизни не говорил. Во-вторых, их читатель знал наизусть Танах, массу молитв, был сведущ в Талмуде и Алахе, в философии и теологии. Он был способен оценить тонкость интертекстуальной игры, изысканность, с которой в каноническую формулу вплетается новый смысл, глубину авторских интеллектуальных построений. Словом, понятно, что попытка перевода такой поэзии — затея более чем рискованная, если не вообще безнадежная.

Одно это вызывает определенную симпатию и интерес к Шломо Кролу, переведшему «Сиониды» Йеуды Галеви. Надо сразу сказать, что это честная попытка, Крол добросовестно пытается донести до читателя не только «событийное», но и поэтическое содержание переводимых стихов. Так, он сохраняет монорим: читатели, знакомые с существующими переводами, должно быть, очень удивятся, узнав, что еврейская поэзия, как и арабская, писалась не рифмованными двустишиями, которые по-русски при наличии некоторых способностей к версификации можно выдавать едва ли не экспромтом, а сохраняла единую рифму на всем протяжении стихотворения. Крол педантично воспроизводит размер, хотя прямого аналога у квантитативного метра в русской силлаботонике, конечно, нет и быть не может. Более того, сам иврит, где различение гласных по долготе и краткости было утрачено задолго не только до Крола, но и до Галеви, сопротивляется квантитативному метру. Но таково уж было восхищение еврейских классиков арабской поэзией, что они переняли и ее стихотворные размеры, вполне естественные для арабского языка.

Переводчик подробно рассказывает об этой метрике и о том, как он передает ее по-русски. Зое Копельман принадлежат комментарии к текстам и ряд статей (в общей сложности эти материалы занимают более половины тома). Кроме того, в состав книги включены другие переводы, вариации и подражания, так что картина получается в целом представительная. Мы можем понять, что содержится в 23 «Песнях Сиона», что означали эти тексты для современников Галеви и для последующих поколений. Но на вопрос, выиграл ли переводчик, рискнув взяться за столь неблагодарный материал, то есть удалось ли ему создать хорошие русские стихи, дать безоговорочно утвердительный ответ мы все-таки не можем.

С автором сыграл злую шутку его академизм. Жертвы, на которые пришлось пойти ради сохранения монорима и размера, оказались в большинстве случаев слишком велики. В моноримах порой режет ухо перебор глагольных, деепричастных или просто банальных рифм, а выстроенная система передачи метрики выглядит слишком вычурной. Строки «Век воспевать тебя не перестану, / Пить этот сок вовеки не устану» и «Как душу от тоски смогу отвлечь я? / Уйдя, ты сердце взял мое далече», призванные проиллюстрировать, как по-русски можно имитировать разные размеры, вполне могли бы оказаться в одном русском стихотворении и даже песне, отражая склонность автора к легкой акцентной вариативности с соблюдением ударения в 6-м и 10-м слогах 11-сложника. А вот то, что в русской поэзии ценится больше всего, — естественность речи, виртуозность, которой просто не замечаешь, пока не займешься детальным разбором, умение ясно выразить то, что читатель носил в себе как смутное чувство еще до знакомства с произведением, в этих текстах практически отсутствует.

Тем не менее в целом результат можно счесть положительным. Теперь мы хотя бы можем оценить сложность Галеви. Кроме того, в состав статей и комментариев включены и переводы Крола из других авторов, и в общем поэтическом корпусе книги есть удачные тексты. Основную задачу — информативную — «ладомирский» том выполняет (а что именно эта задача была основной, совершенно ясно, ведь в состав «Песен Сиона» в отдельных случаях включены не поэтические переводы, а подстрочники). Так что если любители высокой поэзии и найдут в книге немало шероховатостей, то всем, кто хочет приблизиться к пониманию такого явления, как средневековая еврейская поэзия, новое издание можно рекомендовать с чистой совестью. А что до неудач с поиском адекватных аналогов арабо-еврейских размеров — так ведь и Гнедич, работая над «Илиадой», не сразу изобрел русский гекзаметр.

Михаил Липкин

Евреи и идеи

Пьер-Андре Тагиефф

Цвет и кровь: Французские теории расизма

Пер. с франц. А. Славохотова
М.: Ладомир, 2009. — 238 с.

У книги Тагиеффа два недостатка. Во-первых, в ней нет именного указателя, во-вторых, она невелика по объему. Сам текст занимает полторы сотни страниц, остальное — комментарии и примечания. Но написана она так плотно, что если бы книги измеряли по насыщенности информацией, «Цвет и кровь» находилась бы в сверхтяжелом весе.

Тагиефф рассматривает теории французских расистов второй половины XIX — первой трети XX века. Изначально слово «расизм» не несло в себе столько негативных смыслов, как сейчас. Когда Артюр Гобино писал «Опыт о неравенстве человеческих рас» (1853–1855), он исходил из постулатов, которые современному расисту покажутся оппортунистскими. Считал, например, что условием появления цивилизации является смешение рас, что судьбу не изменить, как и историю человечества — та неумолимо катится к закату. И хотя он противопоставляет единственно красивую расу — белую — чудовищной негритянской («у негров меньше мышечной силы» — вот бы Гобино увидеть нынешние Олимпиады!), в области чувств белые ниже остальных рас, черной и желтой.

Из таких умозрительных конструкций и черпали вдохновение последующие расисты, включая антисемитов. Хотя у Гобино не только нет юдофобских выпадов, но даже хватает вполне «проеврейских» заявлений: «Умелый во всем, за что бы ни брался, этот народ, свободный, сильный и умный, прежде чем потерять статус независимой нации, который пытался храбро отстоять с оружием в руках, дал миру почти столько же ученых, сколько торговцев». Селин даже считал Гобино «семитофилом» — преувеличение, характерное для автора «Путешествия на край ночи».

Впрочем, одна из глав книги Тагиеффа — «Расовый детерминизм, антисемитизм и национализм» — посвящена тем, кто Селину был близок: прежде всего руководителю научного направления Практической школы высших исследований Сорбонны Жюлю Сури и Морису Барресу. Как считает Тагиефф, «соединение теории рас (как биологического материализма в приложении к человеку) и мифа о еврейском или “жидомасонском” заговоре (якобы разъяснении процессов современной политической истории) вошло во французское политическое пространство несколько парадоксальным образом — через католическую пропаганду, направленную против франкомасонства». При этом журналист-полемист Эдуар Дрюмон в бестселлере «Еврейская Франция» (1886) признавал, что антисемитизм — вопрос не только расовый, но и экономический. Однако двенадцать лет спустя, в статье «Египетские казни», Дрюмон окончательно демонизировал еврея: «Он всегда враг в доме, учиняет заговоры и совершает предательства, это неискреннее, таинственное, беспокойное и пагубное существо, опасное в особенности потому, что использует средства, не свойственные народам, в среде которых он живет». Одно из таких средств — способность выдавать себя за нееврея, если налицо схожесть с местными жителями. Ассимиляция? Нет, проявление хитрости «в рамках стратегии маскировки». Мимикрия — главное свойство еврея, она заменяет творчество и склонность к изобретательству.

Особое место в книге уделено фигуре и идеям Сури (1842–1915), которого Тагиефф называет «блестящим умом XIX века». Решение Сури, историка и филолога, исследователя деятельности мозга и толкователя христианских текстов, ученика Ренана, посвятить себя борьбе за расовый антисемитизм совпало с кризисом в его научной карьере. Сури считали атеистом, а сам он, как писал слушавший его лекции Анатоль Франс, «совсем не разделял обывательских предрассудков» и «не всегда щадил простые умы». А без простых умов, как известно, карьеры не сделать.

Антикартезианец, разделявший психику (ум) и сознание, Сури пришел к выводу о примате в сознании наследственного и расового бессознательного; антисемитизм же представлялся ему смертельной схваткой между «арийцем» и «семитом». Эксцентрические взгляды Сури предопределили его позицию в деле Дрейфуса. Его антидрейфусарские статьи в «Аксьон франсэз» перепечатывались многими изданиями, а идея, что евреи не могут быть предателями, поскольку не являются французами, им просто некого предавать, была подхвачена его популяризатором Барресом. Но все это не спасло Сури ни от интеллектуального бесплодия и беспросветного пессимизма к шестидесяти годам, ни от последующего безумия.

Политика государственного антисемитизма завершилась вместе с режимом Виши. Наступила эра нового юдофобства, связанного с отказом от идеи биологического расизма и объединением «вокруг нового абсолюта, коим считается культурное различие, причем структуризация на базе заговорщического видения мира сохранилась». Только вместо мирового жидомасонского заговора угрозой оказывается мировой сионистский (или американо-сионистский) заговор. Привычный мотив для потребителей некоторых отечественных СМИ.

Перекличек с нашей историей и современностью у Тагиеффа хватает. Так, последняя глава книги посвящена евгенике, в связи с чем автор предисловия Н. Лептухин вспоминает о гонениях на Русское евгеническое общество в 1920-х годах. При этом само государство не отказалось от идеи направленного отбора: «Ряды сотрудников НКВД формировались на основании четко установленных психо-антропометрических характеристик», да и в репрессиях присутствовала логика выбраковки антропологически чуждых элементов. Чужим оказывался кто угодно, кроме Шарикова.

Алексей Мокроусов

Облако, озеро, башня

Валерий Генкин

Санки, козел, паровоз

М.: Текст, 2011. — 432 c.

Разглядываешь чужой семейный альбом. Где улыбнешься, где восхитишься мигу запечатленной красоты, а все неотвязнее тоска — все это было, было…

С подобающими знатоку словес и судеб чуткостью, иронией и педантичностью листает страницы автобиографии Валерий Генкин, переводчик и писатель, один из основателей издательства «Текст». При создании романа он, в соответствии с точной самохарактеристикой, «хозяйственный и экономный, всякую мелочь пускал в дело: дневники, случайное шевеление памяти — все тащил в норку, как еж яблоко». Романтические переживания шестнадцатилетней мамы, фронтовые письма отца, записки жены из роддома. Детские считалочки и присловья, старые песни и мимоходом сложенные стихи, анекдотцы и протоколы юношеского Общества. Пестро? Не извольте хмуриться, разведет руками Виталий Затуловский, alter ego автора, все как есть. А впрочем, прибавит добродушно, хмурьтесь на здоровье, господин читатель.

Незлобивый он, герой-автор. Щедрый: меткими наблюдениями, языковыми тонкостями, замыслами и неожиданными находками готов поделиться. А уж как распустит павлиний хвост и исподтишка, из-за прозрачной ширмы как бы третьего лица, чуть наивно любуется собой, вспоминая былые приключения и победы… При этом, однако, легко удерживает планку целомудренной искренности, не скатываясь в «скандалы-интриги-расследования», ни-ни, ни словом единым!

Возможно, потому, что вся книга — еще и беседа с ушедшей женой, попытка расставить былое по местам. Воскрешая, высказаться: «…ведь и с тобой, которая уже там, я разговариваю, пока сам еще здесь. А не станет меня — и тебя не будет». Но странное дело — не раз отрекомендовавшегося завзятым занудой и аккуратистом автора память водит по кругу, увлекает ненадежными прерывистыми тропками, путает следы. Что-то же и вовсе прячет — не отыскать. А спросить решительно не у кого…

Своевольная память «сама выбирает, что оставить, а что выбросить». И выходит так, что из всех невероятных историй, из шума времен оказывается в итоговом сите самое простое, будто бы случайное — запахи, вкусы, картинки. Автор недаром «рифмует» для себя набоковское «облако, озеро, башня» и первые сполохи собственных воспоминаний — «санки, козел, паровоз». Продолжение певучей, открытой дактилической строки — округлость и устремление в небо — царапает приглушенным звучанием и закравшимся в троицу козлом. Ответ жизни на все прекрасные порывы? Вездесущая авторская ирония?

Впрочем, нам ли судить, что высоко, а что низко. Всякая жизнь с теплым ее, щенячьим, немного нелепым и сквозь пальцы утекающим счастьевременем самоценна. Ни к чему с ней хитрить и оригинальничать, до головокружения переплетая сюжеты. Удержать бы. Скользя по тонкой кромке, выловить, спасти от тьмы забвения. И, между прочим, напомнить читателю, «до чего это красиво — РЫЖАЯ СОБАКА НА ЗЕЛЕНОМ ЛУГУ».

Алла Солопенко

Григорий Канович. Облако под названием Литва

Иерусалим: Иерусалимская антология, 2011. — 368 с.

Григорий Канович почти 20 лет назад репатриировался в Израиль, но остался верен своей единственной теме — еврейской Литве. Вот и в рассказах из нового сборника действие происходит либо в довоенной Йонаве, либо в послевоенном Вильнюсе. Даже Иерусалим из открывающего сборник «Сна об исчезнувшем Иерусалиме» — это все то же Вильно, Ерушалаим де Лита. Автор не устает оплакивать этот город, «его черепичные крыши, по которым кошки расхаживали, как ангелы, и ангелы, как кошки», руины Большой Синагоги, улицы и дворы. Герои перетекают из рассказа в рассказ, эпизодические персонажи одной истории становятся центральными в других. В этом еврейском эпосе находится место не только евреям, но и полякам, литовцам, русским, которые жили некогда в городе-призраке и стали призраками вместе с ним.

Пьер-Андре Тагиефф. Протоколы сионских мудрецов. Фальшивка и ее использование

М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2011. — 584 с.

«Протоколы сионских мудрецов» — едва ли не самая значимая по своим последствиям фальшивка XX века, а может быть, и вообще в истории. И дело здесь не только в том, что «Протоколы» стали одним из ключевых звеньев в теоретическом и историческом обосновании антисемитизма. Они также стали одной из основ конспирологического мировоззрения. Подозрение к любому герметизму теперь имеет явную конспирологическую подкладку. Один из примеров — взлет популярности криптологического романа, от «Маятника Фуко» Умберто Эко (и его последнего романа «Пражское кладбище», в котором именно «Протоколы» играют едва ли не главную роль) до «Кода да Винчи» Дэна Брауна. И неважно, каков пафос этих произведений, важен сам ментальный тип переживания и восприятия истории. Это вполне серьезная проблема, которой, впрочем, французский социолог П.-А. Тагиефф почти не касается. Другой не менее важный вопрос — собственно исторический. Откуда взялась фальшивка, на что опиралась, почему претендовала на подлинность? Иными словами, какова история «Протоколов»? Однако и этот аспект интересует автора отнюдь не в первую очередь. Большая часть монографии Тагиеффа касается не столько разоблачения «Протоколов», сколько истории их функционирования. «В 1950 году тогдашний историк, — пишет Тагиефф, — не мог вообразить себе ни того, что сказка о еврейском заговоре по-прежнему будет будоражить умы в 2004 году, ни того, что она выйдет на улицы в форме лозунгов». По существу Тагиефф пытается представить историю развития в XX веке конспирологического взгляда на развитие общества, историю концепции всемирного заговора и ее актуализацию в разных странах в разные десятилетия. В этом случае, как ни странно, не столь важно, убеждено ли большинство читателей в том, что «Протоколы» фальшивка, или нет. Любая дискуссия по этому поводу оказывается резонансной и показательной для состояния общества. «Протоколы» служат индикатором общественного сознания, указывающим на степень его мифологичности.

Над аннотациями работали Михаил Майков
и Николай Александров

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.