[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2012 ИЯР 5772 – 5(241)
Счастливчик
Воспоминания хабадников, записанные Давидом Шехтером
Зуше Грос (Прус)
Я, Зуше Грос (Прус), родился в 1937 году в Ленинграде в религиозной семье. Мой дед со стороны матери, Шмуэль Миндель, был машгиахом[1] и шохетом[2] еще при предыдущем Любавичском Ребе Йосефе-Ицхаке, Раяце. Собственно, Ребе его и назначил на пост машгиаха. Дедушка сперва был просто шохетом и бодеком, то есть тем, кто проверяет, насколько ножи шохетов соответствуют правилам алахи. А Ребе сделал его ответственным за всю шхиту — производство кошерного мяса в Ленинграде. Когда Ребе приезжал в Ленинград и останавливался на квартире у реб Шмуэля Немойтина[3] и его жены Иды, дедушка всегда встречался с ним и докладывал о своей работе.
Зуше Грос во время Войны Судного дня
Зуше Грос (слева) в еврейской школе Ташкента
С Немойтиными моя семья очень дружила. Это были необыкновенные люди. Когда сын реб Шмуэля реб Фоля (Рефоэль) отбывал ссылку в Казахстане, мой отец, Шмуэль-Лейб, поехал его проведать. Реб Фоля рассказал, как он соблюдает кашрут даже в ссылке, где и обычной-то еды было немного. Он показал отцу свой халеф — шохетский нож, который держал у себя под подушкой. Показал и говорит: «У нас тут плохие условия, и я себе позволяю есть мясо от своей шхиты. Но ты в другой ситуации, поэтому не полагайся на мое умение». Вот какие это были люди, вот как они относились к шхите и ко всем нашим законам.
В семидесятых-восьмидесятых годах прошлого века реб Фоля стал учителем нового поколения шохетов не только Ленинграда, но и всего СССР. Это были почти полностью ассимилировавшиеся советские евреи, которые возвращались к вере отцов. Первым учеником реб Фоли стал Изя Коган, ныне раввин синагоги на Большой Бронной, а уже через него к реб Фоле попали на учебу добрых полтора десятка новых шохетов. Научившись и сдав реб Фоле экзамен, они разъезжались в разные концы Союза. К сожалению, реб Рефоэль скончался несколько лет тому назад в Иерусалиме.
Семья отца была хабадской. Жизнь у него была очень тяжелой: мать умерла, когда ему исполнилось полгода, а отец — когда ему едва минуло три года. Но хасиды не бросили круглого сироту на произвол судьбы, его поддерживали разные семьи, а потом он воспитывался в хабадских ешивах Полоцка, Жлобина, Невеля. Когда он женился на моей матери, Штерне-Соре, они поселились в квартире деда. Отец работал в швейной артели, мать воспитывала меня и моего брата Берла, который сегодня живет с семьей в Кфар-Хабаде. Когда я родился, мне, естественно, сделали брит — обрезание. В доме у нас соблюдались все еврейские законы — кашрут, суббота, праздники. Впервые я нарушил эти законы после того, как меня вместе с другими ленинградскими детьми вывезли на «большую землю». Мне повезло — не пришлось испытать ужасов блокады. Я попал в детский дом в Ярославле, и там ни о каком еврействе речь уже не шла. Помню, как в поезде, едва мы отъехали от Ленинграда, «доброжелатели» тут же сняли с меня ермолку и выбросили. На мое счастье, несколько месяцев спустя отец с матерью сумели выбраться из осажденного Ленинграда. После долгих приключений они попали в Ташкент, где была сильная хабадская община, и поселились в районе Карасу. Отец приехал в Ярославль и забрал нас из детского дома.
Но наши беды на этом не закончились. Мама вскоре скончалась, а отца в 1943 году арестовали. Ему вменили в вину «экономические преступления», хотя это был только предлог. Власти закрывали глаза на существование хабадской общины, но слишком уж активной ее деятельности не хотели. И упрятали отца на семь лет в тюрьму.
Мы вновь остались одни. Спасла нас тетя Рива, дочь Шмуэля Минделя. Она специально приехала с Урала и помогла нам пережить первый период после ареста отца. Постепенно все наладилось, старшего брата отправили в Самарканд, где он учился в подпольной ешиве. Одним из его учителей был легендарный реб Йона Каган (Полтавер). А меня поддерживала местная община. Сперва я учился в хедере, потом в ешиве.
Шмуэль Миндель – дед Зуше Гроса со стороны матери, который был назначен Ребе Раяцем на должность шохета и машгиаха в Ленинграде
Я хорошо помню наш подпольный хедер на улице Коллективной. Улица выглядела так, будто находилась не в столице республики, а в далеком ауле, — узкая, пыльная, застроенная глиняными домишками, похожими, скорей, на кибитки. В одной из таких кибиток и размещался хедер. Поначалу в нем учились шестеро детей, потом их число дошло до семнадцати. В советскую школу я, конечно, не ходил. У нас были очень знающие, добрые и мудрые меламеды — Довид Лабковский, Гирш-Цви Либерман — брат секретаря Ребе Раяца, Хаим-Меир Горелик. Особо мне запомнились Залман-Лейб Эстулин и Исроэль Левин (Невелер)[4].
Реб Залман-Лейб был не просто большим знатоком Торы, но и человеком, который не шел ни на какие компромиссы, когда дело касалось соблюдения заповедей. Он воевал, под Сталинградом получил тяжелое ранение и ходил на костылях, но даже на фронте и в госпитале соблюдал заповеди, в том числе кашрут. Реб Исроэль Левин (Невелер), хасид еще Ребе Рашаба[5], был просто кладезем еврейских пословиц, поговорок и большим эрудитом. Он знал превеликое множество рассказов о жизни хасидов и Любавичских Ребе был в центре всех фарбренгенов[6]. В хедере изучали Хумаш, комментарий Раши, Мишну и Гемару. Преподавание велось на идише.
Мы придерживались еврейского образа жизни, тщательно соблюдая все законы. Регулярно ходили в микву на улице Чекарной — ее тайно построила и содержала община. Учились много, дисциплина была строгой. Но каждый день нам все же выделяли несколько часов для игр. В хедере давали завтрак и обед. Не могу сказать, что наедались мы досыта, но ведь и время было тяжелое — даже в «хлебном городе» Ташкенте люди умирали с голоду. А в хедере, благодаря общине, всегда была еда. Конечно, кошерная.
Все работающие хасиды добровольно вносили деньги в общую кассу. Руководство общины тратило их на помощь особо нуждающимся, платило зарплаты меламедам в хедере, преподавателям в ешивах, обеспечивало учащихся едой. Возглавляли общину раввины Нисан Неменов[7], руководитель ешивы Йона Каган (Йона Полтавер), известный своей праведностью хасид Перец Мочкин — один из духовных наставников моего отца — и Шлойме-Хаим Кессельман, ставший впоследствии руководителем ешивы в Кфар-Хабаде.
Хасидская община имела четкую структуру. Ее руководителей никто не избирал, они не имели никаких средств принуждения, но их слово было законом для всех. Не только потому, что все их очень уважали, но и по той причине, что делали они свою работу бескорыстно и с огромным риском.
Ведь мы жили при советской власти! И у нее под самым носом существовала большая подпольная организация — со своими законами, лидерами, общинными учреждениями. Если бы органы пронюхали об этом, руководство общины оказалось бы за решеткой. И на немалый срок. Наши лидеры прекрасно осознавали всю меру опасности, но помогали евреям оставаться евреями.
Впрочем, сейчас я понимаю, что власти догадывались о том, что происходит. Узбеки не были настроены антисемитски, да и, пока шла война, властям было, по-видимому, просто не до нас. Но когда война закончилась, власти перестали смотреть на нашу деятельность сквозь пальцы. Однако мне снова повезло — к тому времени я уже уехал из Ташкента.
Ребе дает доллар р. Зуше Гросу (слева): «Служите Всевышнему всем сердцем»
В 1947 году моя тетя Рива сумела «отбить» в Ленинграде две комнаты в квартире моего деда. Как это было принято после войны, в нее заселили других людей. Все имущество родителей и деда пропало, но мы были рады даже этим двум комнатам. Я вернулся в Ленинград и, поскольку мне уже было десять лет, пошел в четвертый класс обычной школы. Поначалу было очень трудно, я ведь не умел читать и писать по-русски. Пришлось много заниматься, но я наверстал упущенное и даже стал отличником. Изучение Торы я не забросил — ко мне домой приходил меламед, не помню, к сожалению, как его звали, и вместе с ним вплоть до 1949 года я штудировал Талмуд. В самые страшные годы сталинщины любавичские хасиды заботились о том, чтобы я продолжал свое еврейское образование.
В Ленинграде я соблюдал еврейские законы, поэтому в школе возникали проблемы. По субботам я приходил на уроки, но ничего не писал. Придумывал разные предлоги — то бинтовал руку, мол, обжег палец, то еще что-то. Так приходилось выкручиваться всем религиозным евреям, мы находили всевозможные ходы-выходы, чтобы соблюдать заповеди. В школе мы вели одну жизнь, а дома — иную. Я был совершенно оторван от советского образа жизни, и это приводило к разным казусам.
Как-то в школе нам задали выучить наизусть и прочитать вслух стихотворение. До сих пор помню несколько его строчек. Но я ведь не знал, с какой интонацией, в каком ритме следует читать стихи. И я продекламировал их на мотив, с которым читают Талмуд. Учительница, на мое счастье, не поняла ничего, но была настолько шокирована, что вызвала в школу тетю и посоветовала ей немедленно пойти со мной к врачу. «Вашего мальчика надо лечить, — сказала она, — у него явные проблемы с дыханием и с речью».
А сколько проблем мне доставлял талес котн![8] Я всегда носил его под рубашкой и очень боялся, что кто-нибудь заметит кисточки цицис. Особенно трудно было это скрыть на уроках физкультуры. Однажды нас повели в рентгеновский кабинет, где пришлось снять рубашку. Я стащил ее вместе с талес котном, врач все же увидел цицис и, конечно, спросил, что это такое. Я сказал, что у меня порвалась майка, а бабушка не успела зашить. После войны все жили скудно, носили кто что мог, и врач поверил. Пронесло.
Классной руководительницей у нас была еврейка. Как-то она вызвала меня и говорит: «Я проверила все твои прогулы за последнее время и нашла в них странную закономерность. Вот, например, тебя не было два дня подряд. Потом десять дней ты посещал занятия без единого пропуска. И снова не явился. Я заглянула в календарь — два дня это был праздник Рош а-Шоно, а через десять дней — Йом Кипур. Ты что, соблюдаешь еврейские праздники?»
Да, она меня «вычислила». Пришлось вновь прикинуться — «я не я, и хата не моя»: «Какой Рош а-Шоно, какой Йом Кипур? Это случайное совпадение, я просто часто болею». Сумел я ее убедить, вновь пронесло.
В 1950 году отец освободился из тюрьмы и вызвал меня в Ташкент. В 1951 году он женился на Бейле, дочери известного хасида из города Невеля Хаима Березина по прозвищу Дер-кацев. От второй жены у него родились два моих брата, которые живут сейчас в Америке.
В Ташкенте мы продолжали вести еврейскую религиозную жизнь. После отсидки у отца была репутация неблагонадежного, и вскоре он почувствовал пристальное внимание органов. Опасаясь, что ему вновь «пришьют дело», отец решил сменить фамилию и скрыться. Так наша фамилия Прус стала Грус — мы убрали одну палочку в букве «П». А Гросом я стал уже в Израиле, где «вав» без огласовки можно прочитать и как «у», и как «о». «Грус» — что-то непонятное, а слово «Грос» — «большой» — известно всем.
Отец изменил фамилию, и мы потихоньку, чтобы никто не узнал, уехали в Ригу. Там была небольшая, но очень дружная хабадская община. До сих пор я помню каждого из моих рижских собратьев и поддерживаю связь с теми, кто еще жив, хотя судьба разбросала нас по всему миру: Исроэль Певзнер, Шлойме Фейгин, Мордехай-Арон Фридман, Ноте Баркан, Исроэль Брод, Залман Левин, Гиршель Клебанов, Шимон Гутман, Шолом-Бер Фридман, Нохум Бесер и Аврум Годин, бывший секретарь депутата латвийского сейма Мордехая Дубина, благодаря усилиям которого Ребе Раяцу разрешили выезд в Латвию в 1928 году[9].
В Риге хабадская община функционировала точно так же, как в Ташкенте. Слух о нашей общине каким-то образом дошел до Ребе, и он послал своего «секретаря по особым поручениям», раввина Нисона Минделя, посмотреть, как мы живем. Его миссия держалась в секрете, лишь спустя много лет мы узнали, что Миндель был посланником Ребе. Он приехал в 1957 году с официальной целью навестить двух своих сестер. Миндель не носил бороду, и мы дивились: вот они какие, современные религиозные американские евреи...
Когда мы узнали, что из Нью-Йорка приехал религиозный еврей, то решили обязательно встретиться с ним. Но как? Подойти в синагоге опасно, вполне возможно, что за ним следят. А если слежки и нет, вдруг кто-нибудь проговорится… Помог случай.
Зуше Грос вносит свиток Торы, привезенный из СССР его братом, в синагогу Кфар-Хабада, Израиль. 1965 год
Раввин Миндель попросил в синагоге найти семью, которая могла бы готовить ему кошерную еду. Это была совершенно замечательная возможность, и мой отец не преминул ею воспользоваться. Его жена приготовила пакет с едой. Миндель забрал его в синагоге, и когда он вышел на улицу, по этому пакету отец и определил, что это он. Едва раввин Миндель отошел немного от синагоги и свернул на улицу Ленина, возле него остановилась машина. Из нее выскочили два человека и втолкнули его в машину. Вся операция заняла считанные секунды, Миндель решил, что его схватили люди КГБ. А это были мой отец и Ноте Баркан, который после крушения советской власти стал главным раввином независимой Латвии.
Когда в 1967 году мы с отцом и братом приехали к Ребе в Нью-Йорк, мы встретились и с Нисоном Минделем. Он обнял и расцеловал нас, а потом начал кричать на отца — уж очень сильно его тогда напугали с этим заталкиванием в машину...
В Риге я окончил школу, хотя меня несколько раз из нее выгоняли. Я ведь не приходил по субботам, не вступил ни в пионеры, ни в комсомол, ссылаясь на то, что все еще морально не готов. Получив аттестат зрелости, я подал документы в медицинский институт, сдал вступительные экзамены. Но мне сказали: «Молодой человек, Зуша Шмуйлович, сколько лет отсидел ваш отец и за что? В нашем институте для вас нет места». Пришлось уехать в Ленинград. Я хорошо сдал вступительные экзамены, и меня зачислили в Электротехнический институт имени Бонч-Бруевича.
Там я уже не мог пропускать лекции по субботам, за прогулы сразу бы отчислили. Я приходил на лекции и слушал, ничего не записывая. На это никто не обращал внимания, а я, конечно, тщательно скрывал, что соблюдаю заповеди. Если бы это стало известно, на следующий день меня уже не было бы в институте.
Помню, как-то между занятиями подошел один мой знакомый студент, еврей, и протянул конверт. «Возьми, попробуй, — сказал он, — сейчас Песах». В конверте лежал кусок мацы. Я сделал вид, что ничего не понимаю: «Есть замечательное печенье “Мария”, зачем мне твоя маца?» Студент махнул рукой: «Э, да ты совсем осоветился» — и ушел.
Были случаи и посерьезней. Каждый раз спасал меня доктор Мендл Кубланов. Он был из хасидской семьи, в 1947–1948 годах я питался у них в доме. Кубланов выписывал мне бюллетени по болезни, которая всегда «настигала» меня по субботам и праздникам. Но пользоваться этой возможностью слишком часто было опасно, приходилось придумывать каждый раз что-то новое. Было трудно, но я так ни разу и не попался.
Окончив институт, я вернулся в Ригу. Жили мы тяжело, трудно, но еврейской жизнью. Слушали передачи израильского радио. Их глушили, но в Риге был ВЭФ — завод, выпускавший радиоприемники. Нам удалось найти инженера, он настроил радио так, чтобы оно принимало «зарубежные голоса» на волнах, которые не глушили. Поэтому мы были в курсе того, что происходит в Израиле.
И тут мне привалило счастье — я фиктивно женился на девушке, семья которой имела право на возвращение в Польшу. Лишь совсем недавно я узнал, до чего же мне повезло. В 90-х годах прошлого века раввину Баркану удалось раздобыть в архиве КГБ мое дело. Собственно, не только мое, а всех, кто оформил брак с польскими гражданами. В нем были сведения обо всей моей жизни: где родился, в каких школах учился, какой институт закончил. Даже указывалось, когда, где и как я изменил фамилию. Мы-то думали, что это страшная тайна, а КГБ все знал в точности. И там написано было черным по белому: я намерен воспользоваться браком, чтобы вывезти из СССР всю семью.
В деле имелся список из 148 фамилий — всех, кто вступил в брак таким образом. Поверх списка красовалась резолюция председателя Совета министров Латвийской ССР Лациса министру внутренних дел: «Разобраться и доложить». Органы засекли: евреи заключают браки с польскими гражданами и уезжают. Что сталось с другими людьми из этого списка, я не знаю. Вполне возможно, что их так и не выпустили. Но мне в очередной раз повезло — я беспрепятственно прошел все пограничные проверки и уехал.
Жил я в городке Валбжих, работал директором столовой «Джойнта». Там я уже не скрывал, что соблюдаю заповеди. Хотя Польша и принадлежала к соцлагерю, меня никто не допрашивал и я не ощущал никаких препятствий со стороны властей. Я написал Ребе письмо с вопросом, что мне делать дальше, и получил от него ответ с указанием ехать в Эрец Исраэль.
В Польше я пробыл год и в 1958 году репатриировался в Израиль. Поступил в хабадскую ешиву в Лоде, проучился столько, сколько указал Ребе. После этого я начал работать учителем математики в Беэр-Шеве, стал директором школы в Тверии, а затем много лет был директором тель-авивского колледжа «Тора у-млаха». По указанию Ребе я продолжил изучать и светские дисциплины, закончив Бар-Иланский университет по специальности «управление учебными заведениями». Как и у всякого репатрианта, были трудности, но моя жизнь в Израиле сложилась, слава Б-гу, удачно. Я женился, родились замечательные дети, потом внуки. Я участвовал во всех войнах — и в Шестидневной, и в Войне Судного дня, и даже в 1-й ливанской. Не отсиживался в тылу, воевал в боевых частях, но меня ни разу даже не поцарапало.
Хотя в СССР я и жил в подполье, под чужим именем, в постоянном страхе, но не подвергся арестам и в тюрьму не угодил, эта доля меня, к счастью, миновала. И я благодарен Всевышнему за то, что, несмотря на все проблемы, а их было предостаточно, я сумел с помощью святых людей, окружавших меня, остаться евреем даже в условиях Советского Союза, за то, что попал в Израиль и передал нашу хасидскую традицию своим детям.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Машгиах — «наблюдатель», наблюдает за всем процессом кошерного забоя скота.
[2]. Шохет — кошерный резник.
[3]. Самуил Евсеевич Немойтин (1879–1937) жил в Ленинграде, работал вязальщиком-трикотажником на дому. В 1937 году был арестован как «активный хасид-антисоветчик и сионист, поддерживающий связь с заграничными сионистскими кругами», расстрелян на Левашовской пустоши, в 1957 году реабилитирован.
[4]. Шмуэль-Исроэль Давыдович Левин (1886–1949) в 1925 году организовал нелегальную ешиву в Невеле и преподавал там, в 1931-м открыл тайный молельный дом в Торопине, в 1933-м — в Климовичах. С 1935-го жил в Егорьевске Московской области, работал кустарем-трикотажником на дому. Организовал здесь нелегальный молельный дом, преподавал в нелегальном хедере, возглавил подпольную ешиву. В 1938 году арестован как «руководитель контрреволюционной организации еврейских клерикалов-хасидов в Егорьевске», ведущий «пропаганду палестинизма». Отказался от показаний, освобожден. Во время войны эвакуировался в Ташкент, потом вернулся, был раввином в Хоральной синагоге. В 1946 году выехал во Львов, где нелегально перешел границу. Был привлечен заочно к следствию по делу «нелегальной антисоветской еврейской националистической организации».
[5]. Пятый Любавичский Ребе, р. Шолом-Дов-Бер (1860–1920).
[6]. Фарбренген — хасидское застолье. Старые хасиды говорили: «На занятиях в ешиве учат хасидизм, а на фарбренгенах — как быть хасидом».
[7]. Нисан Неменов преподавал в нелегальной ешиве в Ленинграде, в начале 1930-х отправлен в лагерь, откуда в 1939-м освобожден. Жил в Егорьевске Московской области, возглавил там хасидскую общину. В эвакуации жил в Ташкенте и в Самарканде, где организовал подпольные хедеры и ешивы. В 1946-м прибыл во Львов и нелегально выехал за границу. В 1947-м был привлечен заочно к следствию по делу «нелегальной антисоветской еврейской националистической организации».
[8]. Талит катан, «малый талит», нательная рубашка четырехугольной формы с цицит по краям.
[9]. Мордехай Залманович Дубин (1889–1956) — депутат латвийского сейма от партии «Агудат Исраэль». Будучи в дружеских отношениях с президентом К. Ульманисом, содействовал смягчению антисемитской атмосферы в стране. Принимал активное участие в общественно-религиозной жизни еврейства, был председателем секции религиозных евреев. С его помощью Ребе Йосеф-Ицхак Шнеерсон получил разрешение на выезд из СССР в Латвию. В 1940 году с установлением советской власти был арестован как «руководитель реакционной клерикальной еврейской партии “Агудат Исраэль”». Выслан в Куйбышевскую область. С начала 1945 года, после освобождения из ссылки, жил в Москве. Среди хасидов пользовался непререкаемым авторитетом. В 1948-м арестован как «участник антисоветской националистической организации», заключен на 10 лет в Бутырскую тюрьму, в 1951-м признан душевнобольным, отправлен «на принудительное лечение в соединении с изоляцией» в Тульскую психиатрическую больницу, где в 1956-м скончался. Его останки позднее были перенесены на еврейское кладбище в Малаховке.