[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2012 НИСАН 5772 – 4(240)
Воспоминания ребецн
Хана Шнеерсон
Продолжение. Начало в № 11 (235), 12 (236); № 1 (237), № 2 (238), № 3 (239)
Железнодорожная станция Кзыл-Орда. Современный вид
С ходатайством в Кзыл-Орду
Время шло, и мне уже нужно было начинать думать о возвращении домой, в Днепропетровск. На то был целый ряд причин. Во-первых, чтобы сохранить за собой квартиру, нужно было повлиять на представителей городских властей, а для этого следовало восстановить те связи, которые были у меня до отъезда. Далее, следовало позаботиться об отправке мужу посылок с продуктами, для чего также приходилось прибегать к всевозможным ухищрениям, ведь даже в нашем городе раздобыть еду было не так просто. А попросить кого-то заняться этим я не могла: человек, отправлявший посылку с продуктами такому «преступнику», каким считался мой муж, подвергал свою жизнь опасности. Впрочем, некоторых людей это не останавливало, и они помогали нам, проявляя наивысшую степень доброты, милосердия и самопожертвования. Да воздаст им Всевышний за это добром!
Словом, дома меня ждало множество дел, требовавших приложения всех моих сил. Но была еще одна причина, по которой я решила уехать: без меня мужу надо было заботиться о пропитании только лишь одного едока. Это соображение может показаться тривиальным, но для меня оно стало едва ли не главным аргументом в пользу поездки домой.
В то время в Чиили началась летняя жара. Я переживала, что, если мне придется сейчас оставить мужа одного, ему будет очень тяжело пережить такую погоду. Подумав, я поехала в областной центр, Кзыл-Орду, чтобы походатайствовать в местном управлении НКВД о разрешении для мужа перебраться на время в город. В Кзыл-Орде условия жизни были лучше, чем в Чиили, к тому же там имелась небольшая община бухарских евреев. У них даже был свой раввин и свой шойхет — два брата, которые днем чистили обувь на улицах, сидя, как водится, на низеньких скамеечках. Когда рабочий день заканчивался, они занимались вопросами жизни общины.
В Кзыл-Орде я повстречала одного еврея, который когда-то жил в Екатеринославе. Его сослали в Казахстан как «буржуя», а когда срок ссылки закончился, ему повезло найти здесь приличную работу. Обустроившись, он привез в Кзыл-Орду и семью. В свое время мы были с ним довольно близко знакомы, и он предложил свою помощь, насколько хватало его возможностей. К сожалению, есть у них в доме я не могла из-за кашрута, и наш знакомый отвел меня к еще одному бывшему ссыльному — шойхету из Гомеля. Отбыв здесь срок, он не смог вернуться в свой город и тоже осел в Кзыл-Орде. Так что ела я у шойхета, а ночевала в доме бывшего екатеринославца.
В Кзыл-Орде я провела десять дней в поисках какой-нибудь возможности для осуществления моего плана перевода мужа в город. Я подала прошение, составленное видным местным юристом, которого мне порекомендовали знакомые. В прошении сделан был упор на то, что состояние здоровья мужа крайне тяжелое и ему может понадобиться лечение, которое можно получить только в крупном городе. После долгого ожидания и трех походов в управление НКВД, с сотрудниками которого я каждый раз обменивалась ничего не значащими фразами, я, наконец, получила официальный ответ. Мне было сказано, что всю требуемую медицинскую помощь муж может получить в Чиили, и ни в каком ином месте он находиться не должен… Позже мне по секрету рассказали, что на папке с его делом было приписано: «Не допускать проживания среди евреев!»
С болью в сердце пришлось мне смириться с тем, что изменений в положении мужа не будет. Не имея другого выбора, я купила какие-то необходимые вещи, которые невозможно было достать в Чиили, и отправилась в обратный путь. Как обычно бывает в тяжелых ситуациях, когда пытаешься изменить что-то к лучшему, но ничего не выходит, состояние у меня было подавленное. Но, повторюсь, пришлось смириться…
Уезжая в Днепропетровск, я договорилась с одним из ссыльных, евреем, что он пока поживет в нашей комнате, чтобы мужу не пришлось оставаться в полном одиночестве.
Возвращение домой
В начале месяца элул я отправилась в обратный путь — снова через Москву. Там я опять обошла все места, где можно было ходатайствовать о сокращении срока ссылки мужа. Позаботившись также о том, чтобы ему посылали посылки с продуктами, я поехала домой.
В Днепропетровске меня встретили, что называется, на высшем уровне — дружелюбно и с уважением. Даже неевреи приходили с расспросами, что уж говорить о членах еврейской общины! Кстати, хотя по закону это было запрещено, община втайне продолжала начислять мужу его зарплату. А место, где он обычно сидел в синагоге, было огорожено и к нему никого не подпускали.
Интересно, что, когда муж был здесь, у него нередко случались разногласия с общиной по вопросам порядка молитв: трубления в шофар во время молитвы, произносимой шепотом в мусафе Рош а-Шоно[1], необходимости устраивать акофойс в оба вечера (и в Шмини ацерес, и в Симхас Тойре)[2] и так далее. Однако теперь никаких разногласий не было — все делалось так, как он установил, и даже самые большие в прошлом его противники теперь кричали: «Все будет так, как хотел раввин!» (Впоследствии я рассказала об этом мужу, и мои слова его весьма порадовали.) Хазан и община пели в определенных местах молитвы и во время акофойс в Симхас Тойре именно те нигуним, которые обычно пел муж[3]. Это было настолько заметно, что у некоторых молящихся попытались выяснить, почему сосланному раввину оказывается такой почет. Их вызывали в НКВД вроде бы по совершенно другим поводам, но во время бесед основными неизменно оказывались вопросы, связанные с моим мужем.
Все интересовались моими делами, многие искренне предлагали помощь и всячески старались облегчить мне жизнь. К сожалению, когда доходило до практической реализации их предложений, оказывалось, что многие боятся даже приблизиться к нашему двору… Так что день я проводила обычно в одиночестве, пока Рохл[4] не возвращалась с работы.
Все молодые люди из нашего окружения, за исключением пары наиболее близких друзей, чуть ли не каждый день после работы, около 11–12 часов ночи, тайно, так, чтобы не узнали члены их семей, приходили навестить меня и узнать, что слышно. Ах, как дороги для меня были эти визиты! Расходились они боковыми улочками, чтобы никто не увидел, откуда они идут, но все равно каждый раз казалось, что за ними кто-то следит… Несмотря на это, назавтра они приходили снова.
Довольно часто случалось так, что у нас собирались сразу несколько человек — поговорить о раввине, о его работе и его влиянии на общину, его словах и делах. Как я уже говорила, раньше у него было много противников, теперь все это осталось в прошлом, и противники стали его лучшими друзьями.
…Помню, как-то поздно вечером я шла по улице, и ко мне подошел один знакомый — представитель так называемых «свободных кругов». Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что никто не видит нашего разговора, он спросил: «Помните, как мы сидели на банкете у одного из руководителей общины, и доктор Фридман (доцент с ученой степенью по педагогике, имел репутацию высокообразованного человека с широчайшим кругозором) спросил раввина: «Почему в Теилим сказано: “Береги душу мою, ибо благочестив я…”[5] (“благочестив” на иврите — хасид)? Это значит, что хасидам нужна защита?» Раввин ответил: «Нет, это значит, что миснагедам[6] никакая защита не поможет». Да, я помнила этот случай и помнила, как доктор Фридман аплодировал вместе со всеми присутствовавшими остроумному ответу моего мужа…
28 менахем ава 5708 года
Восемь дней назад исполнилось четыре года, как мужа больше нет с нами. «Жаль тех, что ушли и их не найти более…»[7]
Буду продолжать эти записки дальше, насколько хватит сил.
Письмо по поводу 19 кислева
Месяц шел за месяцем, жизнь приобрела какой-то более-менее устоявшийся распорядок. НКВД тоже занимался своей привычной деятельностью. Желая «раздуть» дело моего мужа, его попытались представить сообщником других, как это тогда называлось, «врагов народа», осужденных за антигосударственную пропаганду и связь с иностранными миссиями. За такое «преступление» наказание в те годы было одно — смертная казнь. НКВД не удалось доказать связь моего мужа с этими людьми, тем не менее он получил статус «социально опасного элемента»[8]. Это означало, что он не имеет права находиться в том месте, где проживают обычные люди, особенно евреи, не должен иметь возможности использовать свой разум и чувства и каким-либо образом влиять на других людей.
Почта тщательно контролировалась. Учитывая все проверки, писем — как тех, что я отправляла мужу, так и тех, что он посылал мне, — приходилось ждать долгое время. Другим людям он писать вообще не мог, а ему не то что не писали — большинство знакомых боялись даже передать привет через меня!
В конце хешвана[9] я получила письмо от мужа. Он послал его заранее, на случай, если возникнет задержка в пути. В нем муж просил меня проследить за тем, чтобы 19 кислева[10] в доме царило праздничное настроение, на столах стояла лучшая еда, а в гости были приглашены все, кого можно пригласить. Все это было расписано в мельчайших деталях, в которые муж, когда находился здесь, обычно не вдавался. Он также просил меня забыть все недоброе и постараться устроить в этот день настоящий праздник.
Провокации
Время шло, и я уже стала подумывать о следующей поездке к мужу, в которую намеревалась отправиться ближе к празднику Песах.
Четыре месяца той зимы стали временем провокаций. Чуть ли не каждый день от разных людей ко мне поступали слухи о том, что мужа якобы возвращают обратно в екатеринославскую тюрьму. Все это, как правило, доверялось мне «под большим секретом».
Так, одна девушка-нееврейка, которая называла себя дочерью священника, все время приходила ко мне и рассказывала, что ее отец сидит с моим мужем в одной камере. Молодой человек, занятый на строительстве домов, передавал мне «точные сведения», что мужа видели на какой-то станции под Киевом, в тюрьме, и он просил меня, чтобы я передала ему белье… И так далее. Порой мне указывали места, куда я должна была пойти (чаще всего поздно ночью), чтобы «никто не мог увидеть» людей, которые передают мне какие-то сведения…
Хотя разум постоянно предупреждал, что не следует обращать внимания на этих людей и их рассказы, однажды мне не хватило выдержки, я подумала: а вдруг сейчас мне говорят правду, вдруг мужу действительно нужна помощь?!
Поскольку сама я не могла решить, что делать, стала ждать вечера, когда можно будет с кем-нибудь посоветоваться (по вечерам у нас дома, как я говорила, собирались некоторые из друзей). Мне предложили пойти в назначенное место, но я, после нелегких раздумий, решила все-таки не ходить — стало страшно…
Позже, спокойно обдумав всю эту историю, я вспомнила, что все места встреч, которые мне назначали, находились или рядом с тюрьмой, или рядом с НКВД. Стало понятно, что это была кампания шантажа и запугиваний.
Вторая поездка
В месяце адар[11] я начала, в точности как в прошлом году, готовиться в дорогу, к мужу. Хотелось надеяться, что нам не придется долго ждать его освобождения и что вскоре он приедет вместе со мной домой.
Завершив приготовления, я отправилась в путь через Москву. Все прошлогодние трудности повторились вновь, но добрые друзья помогли мне, позаботившись обо всем, насколько это было в их силах. Как обычно, я еще раз обошла все места, где можно было хлопотать о сокращении срока ссылки мужа. Эти визиты стоили мне здоровья, но никаких результатов не дали…
За две недели до Песаха я оказалась в Чиили, где муж встретил меня. Внешне он сильно сдал и казался сломленным, и мне, конечно, было тяжело смириться с таким его состоянием. До самого моего приезда с ним в комнате жил молодой человек, с которым я об этом договорилась. Мужу было с ним не так одиноко, но все это время они жили впроголодь: продуктовые посылки, которые время от времени получал муж, приходилось делить на двоих.
Обычно в таких условиях и в таком положении люди быстро перестают быть похожими на тех, какими были раньше. Однако муж мой и сейчас, как только ему в руки попадала бумага — пусть даже пара листков, — начинал на ней писать. Как-то раз он зашел в комнату с таким счастливым лицом, какого я давно у него не видела, и сказал: «Надо прямо сейчас устроить фарбренген — я завершил написание такой темы, что это просто чудо из чудес!» Увы, поделиться со мной своим восторгом он не мог, а больше никого и не было…
Различные способы раздобыть немного хлеба
Где-то за месяц до моего приезда мужу перестали выдавать его пайку хлеба. Желая вернуть ее, я начала ходить по официальным инстанциям, упрашивать знакомых из числа чиновников, а к некоторым даже заходила домой, чтобы обсудить проблему в неофициальной обстановке. Они были готовы помочь, но, к сожалению, в то время в стране действовала карточная система, и хлеб выдавался только тем, кто работает. Работать же мой муж не мог — во-первых, по состоянию здоровья, во-вторых — из-за субботы.
Вопрос с моим хлебом решился благодаря тому, что мне изготовили документы, подтверждающие, что я эвакуированная, и мне, следовательно, полагалась такая же хлебная норма, как всем эвакуированным. Этот документ мне устроил один еврей-коммунист, который был старшим над одной из групп эвакуированных[12]. Увы, моего мужа, который находился здесь в ссылке, записать в эвакуированные было невозможно.
Мою норму делили на двоих, и этого, естественно, не хватало. За день до Песаха я отправилась изыскивать какие-нибудь пути и средства, чтобы нам не пришлось оказаться за гранью голода. С помощью одного адвоката я нашла закон, гласивший, что людям старше семидесяти лет[13] хлебная норма полагается независимо от того, работают они или нет. Я переписала все детали закона и отправилась к председателю исполкома. Он, естественно, спросил, о ком идет речь. Когда я показала справку с именем мужа, председатель заявил, что даже если бы мужу было сто лет, он не дал бы ему хлеба, ежели он не будет работать. Это, конечно, не соответствовало закону, но что этому человеку было до закона?! В Чиили он сам был закон, и никто не мог указывать ему, что он должен делать… Я решила не обращать внимания на его приговор. И мне повезло — удалось пробиться на прием к чиновнику из области, который приехал в Чиили с инспекцией. От него я получила письменное распоряжение: ссыльному такому-то полагается такая же хлебная норма, как всем работающим; в его возрасте он имеет на нее полное право…
Просить хомец перед Песахом?!
Разрешение на хлебную норму для мужа я получила уже через неделю после Песаха. А чуть раньше, за день до Песаха (это был день моего разговора с председателем исполкома, когда я, кроме того, была занята приготовлениями к празднику), мужу пришлось самому идти на пункт выдачи хлебной пайки.
Тот, кому не довелось этого пережить, не может себе даже представить весь ужас ситуации, когда люди оказываются совершенно без хлеба. Сейчас я, слава Б-гу, сыта, но до сих пор прекрасно помню страх, который охватывал меня тогда. Мужу, конечно же, очень не хотелось приносить в дом хомец накануне Песаха, но он все-таки пошел за хлебом — отложить это на потом мы не могли…
По дороге в магазин, где выдавали хлеб, мужа увидел директор большого государственного магазина, куда ходило за покупками все местное начальство. Он подошел к мужу с выражением глубокого уважения и сказал: «Сочувствую вашему положению, которое я отлично понимаю… Мне кажется, вы из Шнеерсонов. Не из Екатеринослава ли?»
— Дело моего шурина, — продолжал этот человек, — в таком-то году рассматривалось возглавляемым вами а брейре дин Тора[14], для чего тяжущиеся стороны специально приезжали из Гомеля в Речицу. Подробности того дела я уже позабыл, а вот ваше имя запомнилось… Может, я могу чем-нибудь вам помочь? Не нужна ли вам, скажем, какая-нибудь новая посуда для Песаха? Я вам дам, только нужно все сделать скрытно, чтобы никто вас не видел, иначе у меня могут быть неприятности…
Со всякими ухищрениями директор магазина достал нам четыре новых стакана с блюдцами. В тех обстоятельствах это был настоящий праздник, и нашу радость от обновки я не могу передать словами.
Хлеба муж в тот день так и не купил — прямо из магазина он отправился окунать в воду новую посуду[15] и был вполне удовлетворен даже без хлеба. Вернувшись домой, он воскликнул: «Чем я занимался за день до Песаха? Ходил за хомецом!..» — и стал развивать мысль о том, что такое поведение недопустимо. Разбирая свой «проступок» в мельчайших деталях, он горько плакал… Затем муж хотел поставить новую посуду в надежное место, чтобы она находилась подальше от хомецовой посуды, насколько это возможно было в одной комнате. А поскольку он еще до конца не успокоился, посуда выпала из его рук и разбилась — и стаканы, и блюдца! Уцелело только одно блюдце. Весь праздник мы были вынуждены пить из кружки, которую на прошлый Песах использовали для омовения рук…
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. См. респонсы «Авней незер», «Орах хаим», часть 2, главы 445–447, а также беседу Ребе во время трапезы после окончания поста Йом Кипура 5726 года («Торат Менахем — Гитваадуйот» 5726, часть 1, с. 46).
[2]. См. Сидур Алтер Ребе, а также книгу «Толдот хаг Симхат Тора» (Иерусалим, 5758), с. 277 и далее.
[3]. В отношении нигуна на акафот в праздник Симхат Тора рабби Леви-Ицхока см. «Сефер нигуним», часть 2, нигун 185: «Рабби Леви-Ицхок рассказывал, что имеется традиция, переданная из поколения в поколение, о том, что этот нигун пели во время акофойс у Алтер Ребе».
[4]. Девушка, которая жила в доме ребецн и ее мужа (см.: Лехаим. 2012. № 1).
[5]. Теилим, 86:2.
[6]. Так хасиды называли противников движения хасидизма.
[7]. Талмуд, трактат «Сангедрин», 111а. См. также мидраш «Шмот раба», 6:4, и комментарий Раши на Шмот, 6:9.
[8]. Эти слова в рукописи ребецн написаны по-русски.
[9]. 5701 года (конец ноября 1940 года).
[10]. Новый год хасидизма — праздник освобождения Алтер Ребе из заключения в 5559 (1798) году.
[11]. 5701 года (март 1941 года).
[12]. Имеются в виду так называемые спецпереселенцы, высланные в Центральную Азию в 1939–1940 годах с польских земель, вошедших в состав СССР после начала второй мировой войны.
[13]. См.: Лехаим. 2012. № 1. Как видно из прим. 11, у рабби Леви-Ицхока в разных документах были записаны разные годы рождения.
[14]. «Третейским» раввинским судом.
[15]. Изготовленную неевреями посуду нельзя использовать до тех пор, пока ее не окунули в воду родника или миквы.