[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2012 НИСАН 5772 – 4(240)
мордехай рихлер
Перевод с английского Олеси Качановой
Второзаконие
Тору мне и еще семерым строптивцам учитель по имени, допустим, мистер Фейнберг в буквальном смысле слова вдалбливал; происходило это в нашем хедере — затхлой задней комнатке в синагоге «Молодой Израиль». Если я чего-то не понимал или бывал застукан за чтением очередного детективчика Эллери Куина[1] либо, к примеру, свежего выпуска монреальской «Геральд», украдкой, под партой, раскрытого на спортивных полосах, мистер Фейнберг лупил меня ребром линейки по пальцам, а иной раз хватал за ухо и крепко его выкручивал. Впрочем, запах из его рта был страшнее любых побоев. Занятия мистера Фейнберга мы посещали после уроков в обычной школе и делали это из-под палки — тем временем другие мальчики, которым не посчастливилось родиться в таких хороших семьях, гоняли в уличный хоккей, сражались в снукер или просто околачивались без дела, дымя сигаретами «Таррет», по центу за штуку.
Родители экономили на всем, чтобы скопить денег, поместить нас в хедер и таким образом дать «приличное еврейское образование». Нам надлежало изучить нормы и строго их придерживаться, с тем чтобы, повзрослев, суметь заполучить девушку из столь же уважаемой, но желательно более преуспевающей семьи. Догадывайся они о том, что в этой затхлой задней комнатушке нас пичкали поэзией и драмой и, кажется, даже привили к ним вкус, они бы так не радовались.
Годы спустя, когда мой двоюродный брат Фишл записался на курс сравнительного религиоведения в Макгиллском университете[2], его мать отнеслась к этому вполне спокойно. «Вечно тебе кажется, — сказала она, — что где-то трава зеленее».
Однажды я, вернувшись домой, спросил у отца: а как это дядя Шона О’Брайена, который учитель, говорит, что предание о Великом потопе есть не только у евреев, что этот миф встречается у многих народов. Это вправду сказка? Миф? А мы учили это на занятиях по Хумашу[3]. Отец был краток. «Я больше не разрешаю тебе играть с Шоном О’Брайеном», — сказал он.
Мистер Фейнберг неустанно твердил о чести, которая нас ждет после церемонии бар мицвы: на субботней службе выкликнут твое имя и доверят прочесть отрывок из Пятикнижия, — но лично меня это не слишком вдохновляло. Я уже знал всю подноготную этого мероприятия. Участники «Молодого Израиля» делали взнос на алию — все, начиная с самого состоятельного, нотариуса и члена городского совета, «Дядюшки» Мойше Такифмана, по прозвищу Такифман Двенадцать-Пятьдесят, который всякий раз громко провозглашал «Двадцать пять!»; одним из последних подтягивался мой отец с его двумя долларами. Отец, однако, обнаружил, что постоянные члены общества специально преувеличивают свои взносы, дабы заставить чужаков активнее раскошеливаться за честь читать Тору. «Свои» же участники потом втихомолку платили только половину от заявленной суммы.
Зевая, потягиваясь, пиная друг друга под длинным столом, мы считали минуты до окончания хедера. Бедный мистер Фейнберг, которому надлежало вбить в наши головы хоть немного знаний, пытался завладеть вниманием аудитории с помощью хасидских притч. Пленительных притч Бааль-Шем-Това, Менахема-Мендла из Витебска, Дов-Бера из Межерича. Однажды он рассказал нам о легендарном Любавичском Ребе, уникуме, цитирующем Тору наизусть с любого места. Если, как говорил мистер Фейнберг, проткнуть булавкой любую страницу — хоть на сорок восемь страниц, хоть на шестьдесят семь — Ребе, покачавшись в задумчивости, с точностью называет слово, на которое указал булавочный кончик. Только представьте!
Увы, нас, зеленых юнцов, больше впечатляли подвиги Мориса «Ракеты» Ришара и Джонни Греко, местного боксера второго полусреднего веса, который в то время выступал в главных поединках на Мэдисон-сквер-гарден. И все же хасидские предания мистера Фейнберга были нам милее рассудочных затертых фраз нового «современного» раввина синагоги «Молодой Израиль», который пользовался огромной популярностью у дам-попечительниц, чего нельзя было сказать о мужчинах. По воскресеньям отцам предписывалось посещать с сыновьями завтраки, где им рассказывали о книгах Шолома Аша и Бадда Шульберга, порочащих наш народ. Блестящий раввин Блум, болельщик «Бруклин доджерс»[4], не носивший даже бороды, попробовал подмазаться к «ребяткам», как он их называл. Не устроить ли на этот Пурим вместо танцев Сэди Хокинс[5] бал в честь царицы Эсфири и конкурс красоты? Он также пробовал взывать к нашему разуму. Свинина, говорил он, была запрещена потому, что быстро портилась на ханаанской жаре, сынам Израилевым было предписано покрывать головы, чтобы уберечься от солнечного удара, и так далее. И вся магия вдруг ушла. Все сразу сузилось до возможности выбора между заповедями вселяющего ужас И-говы, мстящего до десятого колена, и «Десятью правилами гигиены», разработанными Детским Красным Крестом[6]. Мы вяло, без энтузиазма препирались. Значит, теперь, когда у нас есть холодильники, разрешается есть бекон? Какой, скажите на милость, солнечный удар в таком кошмарном климате? И, если задуматься, откуда Каин взял себе жену?
Вырвавшись из хедера, мы хватали санки и мчались по улице к супермаркету Штейнберга в надежде заработать четверть доллара, помогая дамам доставить покупки до дома. Стоя в снегу и зябко постукивая ногой о ногу, мы перекидывались глупыми школьными шуточками на библейскую тему.
— Почему Г-сподь так разозлился на Моисея?
— Потому что Г-сподь сказал ему «ступай вперед», а он подумал: «не твой черед» — и проиграл гонку.
Другая хохма была про то, что якобы изначально было пятьдесят заповедей. Г-сподь предлагал их египтянам, аморреям, хананеям и сирийцам, но те от сделки благоразумно отказались. Тогда приковылял Моисей, отец наш, и предложил оставить с десяток, не больше; так их нам и всучили.
Ибо ты народ святый у Г-спода, Б-га твоего: тебя избрал Г-сподь, Б-г твой, чтобы ты был собственным Его народом из всех народов, которые на земле[7].
Во Второзаконии, последней части Пятикнижия, представляющей собой все то же десятословие, только с комментариями, сынам Израилевым — потомкам злого рода — открывается берег Иордана в земле Моавитской. После сорока лет скитаний по пустыне они готовятся наконец войти в Обетованную землю, текущую молоком и медом. Чтобы подбодрить их, Моисей вспоминает, как разбили они Сигона, царя Есевонского, и Ога, царя Васанского, истребляя всякий город с мужчинами, женщинами и детьми. Или, выражаясь стерилизованным языком нынешних вояк, восстановили порядок среди местного населения.
Прежде чем перейти Иордан, израильтяне вынуждены еще раз прослушать законы Моисея. Снова звучит инструкция: забивать камнями лжепророков и сновидцев до смерти. Поэты, создавшие Пятикнижие, — величайшие поэты всех времен — открыто призывают к расправе над возможными конкурентами. Иными словами, даже непревзойденным творцам свойственно сомневаться в своих силах и чернить товарищей по цеху.
Однако столь же суровое наказание назначено непокорным сыновьям, прелюбодеям и невестам, не прошедшим пробу на непорочность.
То отроковицу пусть приведут к дверям дома отца ее, и жители города ее побьют ее камнями до смерти, ибо она сделала срамное дело среди Израиля, блудодействовав в доме отца своего; и [так] истреби зло из среды себя[8].
В довершение прочего, о чем нам напоминали такие абсолютно не схожие духовные лидеры, как Джерри Фалуэлл[9], аятолла Хомейни и Любавичский Ребе из синагоги «770» на Истерн Парквей, пресекалось любое сочувствие по отношению к секс-меньшинствам.
На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок пред Г-сподом Б-гом твоим всякий, делающий сие[10].
С вашего позволения, я ненадолго отвлекусь и расскажу историю из биографии Ивлина Во. Как пишет ее автор, Кристофер Сайкс, во время второй мировой войны Во и Рэндолф Черчилль в составе британской миссии десантировались в Югославии, чтобы помочь маршалу Тито. Рэндолф говорил без умолку, чем страшно раздражал Во. И тут Во обнаружил, что Рэндолф не читал Ветхий Завет. В надежде хоть ненадолго заставить его замолчать, Во посулил пять фунтов стерлингов, если тот немедленно восполнит этот пробел. Но, едва добравшись до середины, Рэндолф с шумом захлопнул книгу и воскликнул: «Я и не знал, что Б-г такой паршивец!»
Я люблю рассказывать эту забавную историю, но только не в самолете, на высоте десяти с половиной тысяч метров, потому как до сих пор, в силу своего воспитания, побаиваюсь. Побаиваюсь; и, впервые украдкой попробовав бекон, трусил сильнее, чем после первой затяжки марихуаной, которая, кстати, Второзаконием почему-то не запрещается, в отличие от мяса орла, грифа, совы, страуса, лебедя и пеликана.
Мои дети свободны от подобных предрассудков. Они воспитаны иначе. По глупости своей мы пожалели их и не отдали в хедер, ограничив общим образованием. Я о’кей, ты о’кей; никаких комплексов, но и магии тоже никакой, и это грустно. Зато сейчас, когда вся наша семья сидит в Песах за праздничным столом, их переполняет жажда знаний. Они задают не четыре вопроса, а куда больше. Так что я теперь сам стал мистером Фейнбергом.
Но вернемся к Рэндолфу: его высказывание относительно И-говы, богохульное, разумеется, и чересчур дерзкое, все же небезосновательно. Однако, по правде говоря, во Второзаконии Б-г позволяет Себе вольности похлеще доктора Рут[11] — здесь Он вполне снисходительный, не грозный.
Если кто взял жену недавно, то пусть не идет на войну, и ничего не должно возлагать на него; пусть он остается свободен в доме своем в продолжение одного года и увеселяет жену свою, которую взял[12].
Очевидно, библейские призывники не удирали от армейской службы в Стокгольм или Торонто, а просто по-быстрому подыскивали себе жену, возможно даже не слишком привередничая насчет доказательств ее целомудрия. Заметьте, И-гова, изрядный стратег, не хотел видеть на поле боя ни уклонистов, ни трусов.
И еще объявят надзиратели народу, и скажут: кто боязлив и малодушен, тот пусть идет и возвратится в дом свой, дабы он не сделал робкими сердца братьев его, как его сердце[13].
Пятикнижие, как ни одна другая из когда-либо написанных книг, требует от читателя личного участия. Что вы в ней найдете, зависит от глубины вашего восприятия. Здесь есть и миф, и драма, и поэзия. Но если кому-то нужно подтверждение порочных наклонностей евреев, то там найдутся и они, драгоценные для каждого антисемита строчки:
Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост[14].
Поэтичность Второзакония сильно скрадывается заунывной долбежкой правил, правил и еще раз правил, подкрепляемой угрозами Б-га, который явно придирается к народу, который избрал, чтобы он был собственным Его народом. Действительно, даже когда они вот-вот должны достичь Обетованной земли, Б-га в самый последний момент терзают сомнения. А может, сыны Израилевы все же не заслуживают клочка земли в свободное пользование? А вдруг, если размыслить здраво, Он ткнул пальцем не в ту горстку людей?
Снова и снова твердит Моисей своим людям о многочисленных милостях Г-сподних, о том, как Он вывел их из Египта рукою крепкою и мышцею высокою. Припоминает все их чудовищные прегрешения. Заверяет, что в Обетованной земле будет
Благословен плод чрева твоего, и плод земли твоей, и плод скота твоего, и плод твоих волов, и плод овец твоих[15].
Наконец, придя в ярость, разражается гневной тирадой в адрес недостойной общины Израильской:
Ибо я знаю, что по смерти моей вы развратитесь и уклонитесь от пути, который я завещал вам, и в последствие времени постигнут вас бедствия за то, что вы будете делать зло пред очами Г-спода [Б-га], раздражая Его делами рук своих[16].
Как-то раз ввечеру я, освободившись из хедера мистера Фейнберга, перешел Парк-авеню и тихо просочился в магазин Кресге[17]. Стащил кое-что по мелочи и попался. Управляющий, шотландец-пресвитерианин, привел меня в свой кабинет. Он не сердился, но распекал меня ради моего же блага. «Не ожидал такого поведения от еврейского паренька, — говорил он. — Твой народ трудолюбив и законопослушен. Я восхищаюсь вами, потому что вы всегда превыше всего ставите образование, трезвость и семью».
Все так, но каким образом приобрели мы эту репутацию и этот уклад?
Наши прародители, собравшиеся в земле Моавитской, у Иордана, были горсткой неотесанных мужланов, простецкими ребятами, любящими покутить, пораспутничать, стянуть что плохо лежит, помахать кулаками и пограбить города. Кому об этом было известно лучше, чем Моисею? И он, на пороге смерти, предостерегает свою паству, суля проклятие всякому, кто собьет с пути слепого, передвинет межу ближнего своего, обидит вдову или сироту, за деньги прольет кровь невинного человека, ляжет с женою отца своего, или сестрами своими, или скотом.
Моисей, Моисей.
Он служил поистине великому Б-гу, Б-гу сильному и грозному, но и беспощадному вне всякой меры. Второзаконие завершается одним из ключевых моментов Пятикнижия — смертью Моисея, Моше-рабейну. Он был ста двадцати лет, когда умер, но зрение его не притупилось, и крепость в нем не истощилась.
Известно, что ровно до ста двадцати лет дожили лишь пять законоучителей Израилевых: Моисей, Гилель, рабби Йоханан бен Закай, рабби Йеуда а-Наси и рабби Акива. Но только о Моисее было сказано:
И не было более у Израиля пророка такого, как Моисей, которого Г-сподь знал лицем к лицу…[18]
Моисей происходил из колена Левия и был рожден в рабстве; Мариам положила его в осмоленную корзину из тростника и оставила у воды; дочь фараона нашла младенца и воспитала при дворе. Моисей, который превратил свой жезл в змею, а воды Нила в кровь, рассек Красное море и провел свой народ по суше среди волн, извлек воду из скалы, в гневе разбил скрижали и сорок лет скитался по пустыне, не был допущен в Обетованную землю, ибо раз или два его угораздило усомниться.
И сказал ему Г-сподь: вот земля, о которой Я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: «семени твоему дам ее»; Я дал тебе увидеть ее глазами твоими, но в нее ты не войдешь[19].
Вместо этого он умер на горе и приобщился к народу своему, и никто не знает погребения его до сего дня. Но прежде, однако, как утверждают авторы Второзакония, Г-сподь явился в скинии, в столпе облачном, и сказал Моисею:
Вот, ты почиешь с отцами твоими, и станет народ сей блудно ходить вслед чужих богов той земли, в которую он вступает, и оставит Меня, и нарушит завет Мой, который Я поставил с ним; и возгорится гнев Мой на него в тот день, и Я оставлю их и сокрою лице Мое от них, и он истреблен будет, и постигнут его многие бедствия и скорби[20].
Что ни говорите, Б-г сдержал Свое слово. По крайней мере, так я сказал Орнштейну в нашу последнюю встречу, когда мы разговорились о незапамятных днях, проведенных в затхлой задней комнатке в синагоге «Молодой Израиль». Орнштейн любил изводить мистера Фейнберга. «Если, — сказал он однажды, — как тут написано, Г-сподь, Б-г ваш, Он Б-г богов и Владыка владык, значит, другие боги все-таки существуют. Например, Зевс. Как вы считаете?»
Орнштейн давно порвал с Коммунистической партией, но, как прежде, противоборствует любым религиозным суевериям, любым формам племенного обособления. Он стал довольно известным ученым и вечно либо летит на какую-нибудь важную международную конференцию в Токио, Лондон или Милан, либо оттуда возвращается. В прошлом году он впервые попал в Иерусалим и посетил Стену Плача. «И знаешь что? — сказал он. — Я разрыдался. Стоял и обливался слезами».
Как после Бэтмена и Дж. Э. Генти я открыл для себя роман «На Западном фронте без перемен»
В мальчишеские годы я читать не любил. К книгам меня подтолкнули девушки, вернее, их отсутствие. В тринадцать лет я, усыпанный прыщами недомерок, девушек ужасно стеснялся. По моим наблюдениям, их привлекали либо просто высокие парни, либо наши школьные баскетболисты, либо, на крайний случай, ухажеры, которые уже брились. Поскольку я не подходил ни под одну из этих категорий, я придумал хитрый ход. Решил сделаться личностью и таким образом выделиться из толпы. Обзавелся для форсу трубкой и следил за тем, чтобы везде и всюду, вплоть до школьных спортивных матчей, меня видели с каким-нибудь толстым заумным томом вроде «Очерков истории цивилизации» Герберта Уэллса, «Охотников за микробами» Поля де Крюи и «Взгляда…» Джона Гантера изнутри того или иного континента[21]. Эти головоломные труды я за три цента в день брал в местной платной библиотеке — она располагалась напротив кегельбана, в котором я четыре вечера в неделю собирал и расставлял по местам сбитые игроками кегли.
Б-г мой, мне уже никогда не будет тринадцать! Девушки моих грез вплывали в кегельбан в духах, помаде, облегающих свитерах и нейлоновых чулках, за ручку с баскетбольными парнями. При виде меня они подталкивали друг друга в бок и насмешливо хихикали: «Всё читаешь?» — даже если я в тот момент устанавливал кегли.
Две дамы, владелицы платной библиотеки, вероятно удивленные моими запросами, не оставляли попыток переключить меня на художественную литературу.
— Предпочитаю факты. Все эти россказни такая скучища! — досадливо отмахивался я трубкой.
Я уже знал, чего стоят романы. В школе я прочел «Скарамуша» Рафаэля Сабатини, «Остров сокровищ», кое-что из Эллери Куина и пару завиральных эпопей Дж. А. Генти[22]. Еще раньше мною были освоены комиксы о Супермене, Капитане Марвеле, Бэтмене, а также — в целях самообразования — то ли «Библия в комиксах», то ли «Античная литература в картинках». Сокровища эти я приобретал, так сказать, из-под полы. Их передавали из рук в руки на темных уличных перекрестках. Это был контрабандный товар. Наш самиздат. Дело в том, что в 1943 году важные олухи в Оттаве сочли американские книжки комиксов бесполезной для военного времени забавой, пустой тратой канадского доллара. В общем, мы на нашем «внутреннем фронте» принуждены были довольствоваться невзрачными черно-белыми комиксами местного изготовления, что сильно подрывало наш патриотизм.
Я убедился в том, что романы — вымышленные бредни, не настолько, конечно, безнадежные, как стихи, но все же. Наш школьный преподаватель, пламенный шотландец, имел глупость попытаться привить нам любовь к поэзии. Однажды он, прошедший первую мировую, рассказал нам, как на Сомме, во время ночных артиллерийских обстрелов, укреплял на своей стальной каске свечу и читал в окопах томики стихов. Его рассказ не тронул наши заскорузлые души. Более того, за спиной этого достойнейшего человека мы подмигивали друг другу с понимающим видом. Дескать, неудивительно, что такой ездит на стареньком «остине» и служит школьным учителишкой.
Мои тетки, как пирожки, глотали исторические романы. Отец собирал журналы «Блэк маск» и «Тру детектив». Мать читала все подряд на еврейскую тему, отдавая предпочтение Исроэлу-Иешуа Зингеру и Шолому Ашу, хотя так никогда и не простила последнему его «Человека из Назарета», не говоря уж о «Марии» и «Апостоле»[23]. Старший брат утайкой хранил под матрацем в нашей общей с ним спальне роман «Топпер отправляется в путь»[24]; он уверял, что разместил книгу на пружинах особым образом и, если в его отсутствие она сдвинется хоть на миллиметр, он сразу про это узнает и вздует меня по первое число.
Я слег с какой-то, точно не помню, совершенно детской болезнью, что, впрочем, не помешало мне поставить ее в вину тем девушкам в облегающих свитерах, которые по-прежнему меня игнорировали. Ничего, они еще поплачут у моего гроба, в котором будем лежать мы — я и моя трубка. Спохватятся: «Ах, какой он был умный!» — но уже будет поздно.
Тетки, которые все еще держали меня за ребенка, подсовывали тупые книжки, в которых животные разговаривали. Мрак. Кроме того, книги, прямо к нам на дом, приносили дамы из платной библиотеки. Вот это было в тему. Сплошные факты. Я ознакомился с сокровенными подробностями детства Теодора Герцля и узнал все о «Бразилии вчера, сегодня, завтра». А однажды они принесли роман — Эрих-Мария Ремарк, «На Западном фронте без перемен». На суперобложке был нарисован солдат, и на нем, вне всякого сомнения, была немецкая каска. Что за дурацкая шутка, подумал я.
Шел 1944 год, и я истово желал каждому немцу на земном шаре мучительной смерти. Высадка войск во Франции еще не началась, но я ликовал при каждом наступлении русских, каждой бомбежке немецких городов и следил по карте, пришпиленной над кроватью, за продвижением канадских войск по италийскому «сапогу». На нашей улице уже были погибшие. Дядя Изи Дрэпера. Старший брат Харви Кугельмасса. Парень, который собирался жениться на Гите Гольцман.
Два дня я не мог заставиться себя притронуться к книге. Я не подозревал о том, что это бомба замедленного действия и что она вот-вот рванет. Лишь бы не читать роман, вдобавок написанный немцем, я слушал днем по радио мыльные оперы — «Мамашу Перкинс», «Семейку Пеппера Янга»[25]. Основал новую баскетбольную лигу для пока не бреющихся коротышек и назначил самого себя ее председателем — честь, которой не удостаивался ни один канадец. Роясь в кипах старой отцовской «Попьюлар механикс», я всерьез загорелся желанием построить космический корабль и улететь на Марс, где меня все станут обожать, особенно девушки. В конце концов, со скуки, я принялся за Ремарка. Я и не помышлял, что какой-то роман, история постороннего, чужого человека, может таить в себе такую опасность, что она полностью перетряхнет мою жизнь, заставит пересмотреть многие устоявшиеся представления и задуматься. О немцах. О своем полнейшем невежестве относительно существующего миропорядка. О романах.
В 1944 году, тринадцатилетний и пока что не испорченный академическим курсом критики и литературного мастерства, я затруднился бы определить, является роман Ремарка: а) бытописательским, б) символическим, в) психологическим либо д) новаторским. Я даже не смог бы сказать, хорошо или дурно он написан. Я вообще не ощутил, что он «написан». История разворачивалась как бы сама собой. Теперь-то я, конечно, понимаю, что такое ненарочитое повествование зачастую есть искусство высшего порядка. И дается непросто. Однако в те годы подобных тонкостей я не различал.
Не имел я понятия и о том, что «На Западном фронте без перемен» относится к жанру военной прозы. Ни Стендаля, ни Толстого, ни Крейна[26] с Хемингуэем я еще не прочел. И даже о них не слышал. Зато я твердо знал вот что: через каких-нибудь двадцать, максимум тридцать страниц я, люто ненавидевший немцев, уже отождествлял себя с врагом — девятнадцатилетним Паулем Боймером, заброшенным в кровавые окопы первой мировой вместе со своими школьными товарищами — Мюллером, Кеммерихом и Иозефом Бемом, не хотевшим идти воевать, но одним из первых угодившим под пулю. И словно этого ему показалось мало, автор, заставив меня полюбить Пауля и отчаянно желать ему уцелеть, раздавил меня чудовищными заключительными абзацами:
Он был убит в октябре 1918 года, в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: «На Западном фронте без перемен».
Он упал лицом вперед и лежал в позе спящего. Когда его перевернули, стало видно, что он, должно быть, недолго мучился, — на лице у него было такое спокойное выражение, словно он был даже доволен тем, что все кончилось именно так[27].
Кинорежиссеры, насколько я знал по опыту, никогда не отваживались на такой предательский финал. Сколь кровавым ни было бы сражение, сколь долго ни преследовали бы героя напасти, все равно Эррол Флин, Роберт Тейлор и даже Хамфри Богарт оставались в живых и возвращались домой к Энн Шеридан, Лане Тернер или, если играли чувствительного типа, к Лоретте Янг. В расход шли только характерные актеры, обычно из числа болельщиков «Бруклин доджерс»: Джордж Тобиас, Уильям Бендикс, Дейн Кларк и им подобные.
Случайно окунувшись в серьезную литературу, я боялся погружаться дальше. Слишком глубоко. Кто его знает.
Было в романе еще кое-что, один незначительный эпизод, вполне заурядный для взрослого читателя, но меня — тринадцатилетнего подростка, впервые в жизни столкнувшегося с серьезным романом, — стыдно признаться, просто сокрушивший.
Назначенный охранять деревню, которую пришлось оставить из-за сильного обстрела противника, Катчинский, редкостный проныра, неожиданно обнаруживает молочных поросят и картошку с морковкой; этих припасов с лихвой хватит на всех его восьмерых товарищей.
Поросята заколоты. Это дело взял на себя Кат. К жаркому мы хотим испечь картофельные оладьи. Но у нас нет терок для картошки. Однако и тут мы скоро находим выход из положения: берем крышки от жестяных банок, пробиваем в них гвоздем множество дырок, и терки готовы. Трое из нас надевают плотные перчатки, чтобы не расцарапать пальцы, двое других чистят картошку, и дело спорится.
Возмутил — нет, оскорбил — меня тот факт, что Пауль Боймер жарит свои любимые картофельные оладьи — латкес, которые я тоже обожал и всегда считал блюдом сугубо еврейским и, уж конечно, не германского происхождения. Что, спрашивается, знал я в то время? Ничего. Иными словами, по-настоящему мое образование, моя пожизненная страсть к литературе начались с пустякового открытия, что латкес евреи придумали не сами, а позаимствовали у немцев, и теперь этот вкус объединяет наши народы, несмотря ни на что.
Мне стало проще обожать немецкого солдата Пауля Боймера, когда от своих библиотекарш я узнал о том, что Гитлер, придя к власти в 1932 году, сжег все книги Ремарка, а в 1938-м и вовсе лишил его гражданства. Должно быть, Гитлер догадался, насколько опасны бывают иные романы, — я же постиг эту истину в тринадцать лет. Он их жег, а я пожирал. Отныне я читал за завтраком, в трамваях, пропуская нужную остановку, с фонариком в кровати. И это сыграло со мной злую шутку. Впервые в жизни я осознал, что живу на обочине мира, что рожден в обычной рабочей семье, в заштатной стране, далекой от светочей культуры — Лондона, Парижа, Нью-Йорка. В этом был виноват, разумеется, не я, а мои безалаберные родители. И вот теперь мне открылось, что за пределами улицы Св. Урбана в Монреале существует большой мир, и этот мир может стать моим, хоть я — к отчаянию матушки — уродился левшой, ставил локти на стол и опять не выбился в первые ученики.
В мечтах о rive gauche[28] я купил голубой берет, правда, осмеливался надевать его только дома, когда все уходили. Подумывал завести мундштук, но не хватило духу. Зато когда в следующий раз я повел Голди Циммерманн в центральный кинотеатр и потом к Динти Муру есть поджаренные сэндвичи с помидорами, то предложил вместо молочных коктейлей заказать по бокалу vin ordinaire. «Ты что, спятил?» — спросила она.
За ужином, под перебранку родителей, погрязших в заботах, которые для людей вроде меня были слишком приземленными, — что делать, если Дворкин снова поднимет плату за жилье, как наскрести взнос за университет для моего брата — я, сидя вместе с родными, но страшно от них далекий, впервые с блаженством впивался в строки: «Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Эрих Мария Ремарк родился в 1897 году[29] в Вестфалии, в семье выходцев из Франции. На войну он попал прямо со школьной скамьи, восемнадцатилетним. Получил пять ранений. Потерял всех друзей. После войны некоторое время преподавал в школе, работал резчиком по камню, тестировал новые образцы шин и служил редактором газеты «Спортбильд»[30]. Его первый[31] роман, «In Westen Nicht Neues», отвергли несколько издателей, и лишь в 1928 году его купило берлинское «Ульштайн». В Германии было продано 1 200 000 экземпляров романа, он был переведен на 29 языков и разошелся по всему миру тиражом в 4 млн. Обозреватель «Манчестер гардиан» назвал его величайшим произведением на военную тему из всех когда-либо написанных, а критик из лондонской «Таймс» отметил в нем «признаки гениальности, которая не ведает государственных границ». Роман трижды экранизировали — в первый раз это, совершенно незабываемо, сделал Льюис Майлстоун в 1930 году. Его версия, в которой Пауля Боймера сыграл Лью Эйрз, получила приз Академии за лучший фильм и лучшую режиссуру.
Вторую мировую войну Эрих Мария Ремарк пережил в США, затем перебрался в Швейцарию и к моменту своей смерти в 1970 году написал еще девять романов, но ни один из них так и не достиг уровня «На Западном фронте без перемен», который по сю пору остается ярким портретом потерянного поколения.
«На Западном фронте без перемен» некогда произвел на меня такое громадное впечатление, что и в 1986 году я открыл его с трепетом и волнением. Но и на этот раз я не сумел отнестись к нему объективно. Его страницы вновь уносили меня на улицу Св. Урбана, в спаленку с потрескавшимся потолком и раскаленным обогревателем, где за стенкой скребется мышь, за окнами на веревках сушатся заледеневшие простыни, а меня, неискушенного и неприкаянного безусого подростка тринадцати лет, терзают муки пубертата.
За утекшие годы роман во многом утратил свою остроту, впрочем, и я подрастерял душевную непорочность. Некогда я радостно выкладывал по три цента в день за любой роман и то удовольствие, которое он мог мне подарить; сегодня издатели имеют глупость платить мне самому за возможность самовыражаться. Не представляю, что теперешний я, толстяк средних лет, сумел бы донести до тогдашнего голодного тринадцатилетнего подростка; да, впрочем, это и неважно. С другой стороны, он вообще хоть что-нибудь понимал? Он и «Анну Каренину»-то взял наобум, в пику одной из библиотекарш, имевшей неосторожность заметить: «Может, с Толстым вам, юноша, стоит пару годков повременить?» Он презирал отца за то, что тот не пропускает ни одного выпуска «Блэк маск», а теперь эти журналы стали коллекционной редкостью и темой бесчисленного количества литературных эссе.
Суперобложка первого издания «На Западном фронте без перемен» 1929 года предупреждает читателя о том, что книга «содержит эпизоды насилия» и «своей откровенностью может ранить особо чувствительные натуры». Д-р Генри Сейдел Кэнби[32] в своем обзоре лучших книг за май 1929-го предостерегает: роман «щедро сдобрен грубыми выражениями, неизбежными в условиях войны». С тех пор многое изменилось. В наши дни, когда опубликованы романы «Нагие и мертвые», «Отныне и во веки веков» и «Уловка-22»[33], не говоря о ворохе произведений, посвященных войне во Вьетнаме, читатели не только не будут потрясены, а, напротив, их позабавят деликатность романа, отсутствие обстоятельных сексуальных сцен и неправдоподобно вежливые диалоги, которые ведут парни в окопах. Ужас, правда, все равно ощущается. Несмолкаемые артиллерийские обстрелы. Газовые атаки на рассвете. Приемы штыкового боя:
Когда колешь штыком, он часто застревает; чтобы его вытащить, нужно с силой упереться ногой в живот противника, а тем временем тебя самого свободно могут угостить штыком. К тому же он иногда еще и обламывается.
И конечно, крысы. Разъевшиеся, жирные крысы.
У них омерзительные, злющие, безусые морды, и уже один вид их длинных, голых хвостов вызывает тошноту.
Их, как видно, мучит голод. Почти у каждого из нас они обглодали его порцию хлеба. Кропп крепко завязал свой хлеб в плащ-палатку и положил его под голову, но все равно не может спать, так как крысы бегают по его лицу, стараясь добраться до хлеба. Детеринг решил схитрить: он прицепил к потолку кусок тонкой проволоки и повесил на нее узелок с хлебом. Однажды ночью он включил свой карманный фонарик и увидел, что проволока раскачивается. Верхом на узелке сидела жирная крыса.
В романе есть еще ряд пронзительных моментов — сцены в окопах и эпизод, когда Пауль Боймер, девятнадцатилетний старик, приезжает в отпуск домой, а там по-прежнему донельзя напыщенные школьные учителя несут всю ту же бездумно-трескучую чушь о том, какая это честь для молодежи сражаться за Родину и снискать славу в боях. Несколькими искусными штрихами Ремарк создает выпуклые характеры. Вот Химмельштос — прежде почтальон, а ныне свихнувшийся солдафон. Тьяден, угодивший на передовую из деревни. Школьный учитель Канторек. Главный враг на фронте не «лягушатники» и не «лимонники»[34], а безумие войны. Не Пауль Боймер, а война, по сути, — центральный герой произведения. В кратком вступлении к роману Ремарк написал: «Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью, ни, меньше всего, приключенческой повестью, ибо война отнюдь не приключение для тех, кто сталкивается с ней лицом к лицу. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов»[35].
Со времен первой мировой войны нам пришлось столкнуться с еще большими ужасами. Холокост, Хиросима, угроза ядерной войны. Люди, убиваемые по разнарядке, города, по чьему-то приказу стертые с лица земли. Но все это не умаляет мощи романа «На Западном фронте без перемен»; он выдержит любое испытание временем благодаря своему гуманизму, честности, отсутствию всякой сентиментальности и фальши. Эта книга заслуженно стоит в коротком ряду лучших произведений о первой мировой войне, вместе с романами «Со всем этим покончено» Роберта Грейвса[36] и «Прощай, оружие!» Эрнеста Хемингуэя.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Эллери Куин — псевдоним американских авторов детективной прозы Фредерика Даннея и Манфреда Ли, а также главный герой ряда их произведений.
[2]. Макгиллский университет — старейший университет Канады, основан в 1821 году, назван в честь своего основателя Джеймса Макгилла.
[3]. Хумаш — Пятикнижие.
[4]. «Бруклин доджерс» — бейсбольная команда.
[5]. Танцы Сэди Хокинс — неформальный танцевальный вечер для старших школьников и студентов колледжей. По традиции на этот вечер не юноши приглашают девушек, а наоборот.
[6]. Полное название — Госпиталь Детского Красного Креста для инвалидов. Находится в Калгари (Канада).
[7]. Второзаконие, 7:6.
[8]. Второзаконие, 22:21.
[9]. Джерри Лэймон Фалуэлл (1933–2007) — известный в США баптистский пастор и телепроповедник.
[10]. Второзаконие, 22:5.
[11]. Псевдоним Рут Вестхаймер (р. 1928) — американского сексопатолога, ведущей теле- и радиопередач, автора множества книг. В 1980-х годах ее шоу «Сексуальные разговоры» пользовались широкой популярностью в США. Стиль ведения передачи был подчеркнуто вежливым, откровенным и отличался тонким юмором.
[12]. Второзаконие, 24:5.
[13]. Второзаконие, 20:8.
[14]. Второзаконие, 23:20.
[15]. Второзаконие, 28:4.
[16]. Второзаконие, 31:29.
[17]. Сеть дешевых розничных магазинов, основанная Себастьяном Кресге (1867–1966).
[18]. Второзаконие, 34:10.
[19]. Второзаконие, 34:4.
[20]. Второзаконие, 31:16.
[21]. Американский публицист Джон Гантер в 1940–1950-х годах прославился серией социополитических очерков с серийным названием: «США: взгляд изнутри», «Африка: взгляд изнутри» и т. п.
[22]. Джордж Альфред Генти (1832–1902) — английский писатель, журналист и путешественник, в конце XIX века считался одним из самых популярных авторов историко-приключенческого жанра.
[23]. «Человек из Назарета», «Апостол» и «Мария» — трилогия Шолома Аша, посвященная табуированной в еврейской литературе теме возникновения христианства. После выхода трилогии и ее восторженного приема у протестантов Америки еврейское сообщество объявило Ашу бойкот.
[24]. Юмористический роман Джеймса Торна Смита-младшего (1892–1934), содержащий пикантные сцены и снабженный соответствующими иллюстрациями.
[25]. «Мамаша Перкинс» — один из самых плодовитых и долгоиграющих мыльных радиосериалов, шел на американских радиоканалах с 1933 по 1960 год. «Семейка Пеппера Янга» (1932–1959 годы) — популярный дневной американский радиосериал.
[26]. Стивен Крейн (1871–1900) — американский прозаик, поэт, журналист. Его выдающийся роман о Гражданской войне «Алый знак доблести» во многом перекликается с мыслями о войне, высказанными Л. Толстым.
[27]. Здесь и далее цитаты из романа даны в пер. Ю. Афонькина.
[28]. Левый берег (фр.) — название парижских кварталов к югу от Сены, которые традиционно являются местом обитания богемы, художников, писателей и интеллектуалов.
[29]. Ремарк родился 22 мая 1898 года.
[30]. Настоящее название газеты — «Sport im Bild».
[31]. До «На Западном фронте без перемен» Ремарк написал еще два романа: «Мансарда снов» и «Станция на горизонте».
[32]. Генри Сейдел Кэнби (1878–1961) — известный критик и редактор, профессор Йельского университета.
[33]. «Нагие и мертвые» (1948) — роман американского писателя Нормана Кингсли Мейлера. «Отныне и во веки веков» (1951) — роман американского писателя Джеймса Джонса, на русском языке публиковался под названием «Отсюда — и в вечность». «Уловка-22» (1961) — роман американского писателя Джозефа Хеллера.
[34]. «Лимонники» — презрительное прозвище английских солдат, особенно моряков. Возникло в середине XIX века из-за того, что в рацион английских войск входил сок лимона или лайма — как средство борьбы с цингой.
[35]. Пер. Ю. Афонькина.
[36]. Роберт Грейвс (1895–1985) — британский поэт, романист, критик и ученый.