[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  АПРЕЛЬ 2012 НИСАН 5772 – 4(240)

МОЯ ВАРШАВА — НЕ ВАША ВАРШАВА

Синтия Озик

Шаль

Пер. с англ. В. Пророковой
М.: Текст; Книжники, 2012. — 128 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

Синтия Озик — один из самых тонких и глубоких американских прозаиков второй половины XX века и один из самых ярких представителей еврейского сегмента американской литературы. Тем удивительнее, что лишь в 2010 году (когда сама Озик уже разменяла девятый десяток) ее небольшая книжка («Путтермессер и московская родственница»; см.: Лехаим. 2010. № 2) впервые вышла в русском переводе — в серии «Проза еврейской жизни». Сейчас там же вышла вторая.

Сюжетная основа нового сборника, казалось бы, проста и традиционна. Книга состоит из короткого рассказа «Шаль» и написанной чуть позже повести «Роза». «Шаль», в сущности, самодостаточный текст: история маленькой девочки, рожденной в гетто, проведшей свою короткую жизнь в концлагере и убитой конвоиром. Рассказ написан мужественно с библейской монументальностью, но без патетики и сантиментов — как только и можно писать подобные тексты.

Но это в конечном итоге только кода к истории матери девочки, Розы Люблин, которая, как сообщает аннотация, «лишь тридцать лет спустя, на пороге старости, сможет пересилить свое горе». Аннотация говорит неправду. Роза, «сумасшедшая и старьевщица», разбившая молотком свой нью-йоркский магазин, горя своего так и не пересилила. Шаль, в которую она заворачивала погибшего ребенка, стала ее фетишем. Она пишет несуществующей дочери письма, сочиняет ей биографию, а живую племянницу, которую вырастила, почти ненавидит — потому что та пытается вернуть ее в реальный мир.

Так же как к фантомному материнству, привязана Роза к своему варшавскому прошлому. Она не адаптируется и не хочет адаптироваться в Америке, едва осваивает английский язык; и даже избранное ей ремесло антиквара («старьевщицы») — проявление болезненной зависимости от воспоминаний о мире до Катастрофы. И конечно, вид колючей проволоки вызывает у нее нервный срыв. Даже если эта проволока ограждает всего лишь нудистский пляж для геев.

Обычная история, многократно описанная? Так и не так. В отношении Розы к прошлому есть оттенок особенный. Если угодно, шокирующий.

Такую семью, как наша, — моего отца, генерального директора Банка Варшавы, мою не знавшую невзгод мать с ее почти японской учтивостью и утонченностью, моих двух младших братьев, старшего брата и меня — всех нас, живших прежде в четырехэтажном доме с восхитительным чердаком… — представь, нас заточили вместе с бесчисленными Московичами и Рабиновичами, Перски и Финкельштейнами, вместе с их вонючими дедушками и полчищами хилых детишек.

С безграничным презрением относится Роза и к неассимилированным евреям, и к американцам, и (по воспоминаниям) к польскому простонародью, к женщине с пучком салата в дверях трамвая, никогда не читавшей Тувима. «Моя Варшава — не ваша Варшава», — упорно говорит она старику Перски, чьи ухаживания (ухаживания 71-летнего мужчины за 58-летней женщиной) устало принимает.

Да, этот снобизм, граничащий с социальным расизмом, — защитный. Но именно он не дает Розе справиться с горем. Не дает осознать случившееся с ней как часть еврейской трагедии, как часть всечеловеческого страдания. Нет, это лишь ее, ее личное горе. Это у нее отняли ее жизнь, непременной составляющей которой является не только любовь и материнство, но и патрицианский статус.

И еще один оттенок есть у этой истории, о котором и думать не хочется, но Озик жестоко подчеркивает его эпиграфом — хрестоматийными строками из Целана про волосы Маргариты и Суламифи. Судя по всему, дочь Магда была рождена Розой от насильника-немца. Магда — светлоглазая «арийка». Пронесенная сквозь всю жизнь мучительная любовь к ней оказывается, как это ни кощунственно, формой влюбленности в европейский арийский мир, изгнавший еврейских патрициев-ассимилянтов, но успевший стать для них духовной родиной.

К сожалению, перевод Веры Пророковой небезупречен. «Хочешь быть евреем — будь», — обращается Роза к дочери («евреем», а не «еврейкой»). Про мать свою она говорит, что та «издавала стихи»: создается впечатление, что мать Розы была владелицей издательства, специализирующегося на поэзии, — а имеется в виду, что она писала стихи и их печатали. Наконец, русский перевод двух строк Целана из эпиграфа обозначен в сноске как принадлежащий М. Бажану. Тут вообще непонятно, что имеется в виду: Микола Бажан действительно перевел «Фугу смерти», но, разумеется, не на русский, а на украинский язык, на котором он исключительно и писал.

Валерий Шубинский

ЗАМЕЧЕННАЯ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОСТЬ

Матвей Гейзер

Зиновий Гердт

М.: Молодая гвардия, 2012. — 272 с. (Серия «Жизнь замечательных людей».)

Начнем с конца: осенью 1996 года, вскоре после смерти Зиновия Гердта, саратовская черносотенная газета напечатала статью, где осуждалась «неверная» позиция российских СМИ. Дескать, вместо того, чтобы освещать реальные проблемы страны, пресса зачем-то взялась оплакивать «старого еврея, умершего по возрасту».

Удивление автора выглядело наигранным. Даже самый забубенный юдофоб вряд ли мог оспорить очевидный факт всенародной популярности Гердта — уникального актера, чьим голосом говорили конферансье Апломбов в «Необыкновенном концерте», рассказчик в «Фанфан-Тюльпане», капитан Врунгель, а также многие кинозвезды — Юри Ярвет, Донатас Банионис, Тото, Луи де Фюнес, Питер О’Тул… Звездная роль Паниковского в экранизации «Золотого теленка» срослась с актером так крепко, что когда в Киеве решили поставить памятник персонажу Ильфа и Петрова, то у мнимого слепца Михаила Самуэлевича оказалась внешность реального Зиновия Ефимовича.

Подобно Жану Габену или Лино Вентуре, Гердт впечатался в зрительское сознание уже немолодым человеком. Причем с каждым годом он, как хорошее вино, набирал благородную выдержку, превращаясь в символ «коленонепреклоненного» (если вспомнить эпиграмму Валентина Гафта) достоинства и несуетливой ироничной мудрости. Недаром так органично смотрелась на актере кипа Арье-Лейба — эту роль он сыграл в двух экранизациях Бабеля. Самим фактом своего существования Гердт опровергал расхожие антисемитские мифы: о еврейском несметном богатстве, о национальной скаредности, о привычке укрываться за русским псевдонимом (сценическое имя актера, ставшее паспортным, выглядело столь же «русским», сколь и имя, полученное при рождении, — Залман Храпинович), о природной трусости (Гердт на войне был тяжело ранен, едва не потерял ногу и вернулся инвалидом).

Понятно, что в советские времена никакая популярность и никакое звание народного артиста не могли гарантировать посмертной биографии в «ЖЗЛ» — в эту святая святых покойников допускали по списку, который рождался в «патриотических» душах руководства «Молодой гвардии». Даже в демократических девяностых Гердту ничего тут не светило. Только через пятнадцать лет после кончины актера, когда новая «молодогвардейская» коммерция стала потихоньку теснить старую «молодогвардейскую» традицию, жизнь Гердта была наконец признана замечательной.

Так появилась на свет книга Матвея Гейзера.

Биограф, без сомнения, любит своего героя и хочет, как лучше. Он поэтапно перечисляет вехи жизни Гердта (учеба, студия Плучека и Арбузова, роль Вени Альтмана в пьесе «Город на заре», фронт, госпиталь, работа у Образцова, работа в кино и пр.), упоминает театральные конфликты, касается «еврейской» темы (мы узнаем, например, что юный Залман почитал культуру предков, писал стихи на идише и уважал Теодора Герцля, хотя и не был сионистом), не обходит вниманием личную жизнь героя, но…

При чтении не покидает ощущение, что книга написана на коленке, чтобы успеть к 95-летию героя. Отсюда и ляпы: в предисловии, например, автор объявляет, что «среди десятков ролей Гердта в театре и кино не было ни одной главной», но в дальнейшем упоминает спектакль «Костюмер» и фильм «Фокусник» — и там, и там у Гердта как раз главные роли, причем в картине Петра Тодоровского даже и заглавная…

Очевидно, что всякий биограф может и должен опираться на мемуары современников, но это вовсе не значит, что следует злоупотреблять школьническим монтажом, то и дело включая в свой текст чужие закавыченные фрагменты, громоздя цитату на цитату. И это еще полбеды. В тех случаях, когда Гейзер берется говорить с читателем «от первого лица», тотчас же проступает удушливая стилистика не то отдела кадров, не то провинциальной многотиражки («решительно нацелен на театральную карьеру и овладевал необходимыми для этого знаниями и навыками»).

Печальнее же всего выглядят страницы, на которых биограф Гердта появляется собственной персоной и красуется в лучах виртуальных софитов. «Мне очень понравилось его эссе о Гердте», — цитирует Гейзер вдову своего персонажа. «Его» — это Гейзера. «В вашей книге на меня особое впечатление произвела глава, посвященная Тевье-молочнику» — это уже слова Гердта, обращенные к Гейзеру. А уж когда читатель доходит до главы под названием «Мои встречи с Гердтом», в глазах начинает рябить от суетливого мелькания биографа. Он, как Фигаро, то здесь, то там: «Я спросил Зиновия Ефимовича… Я познакомил Гердта… Гердт протянул мне руку… Я подарил Зиновию Ефимовичу свою книгу…» Уже и неясно, кто главный герой книги — то ли Зиновий Ефимович, то ли сам Матвей Моисеевич?..

Примечательно, что чиновники из «Молодой гвардии», допустив Гердта до «ЖЗЛ», не удостоили его — как, впрочем, и Довлатова годом раньше — права на «полноценный», большой серийный том. Должно быть, посовещались и решили, что хватит и худосочной «малой серии», не велика цаца — актер. Чай, не генералиссимус Иосиф Виссарионович и даже не пушкинская няня Арина Родионовна.

Отдадим должное Матвею Гейзеру: автор сделал все возможное, чтобы читатель не огорчился, но обрадовался малому объему книги.

Лев Гурский

Каббала минус алхимия

Константин Бурмистров

«Ибо Он как огонь плавильщика»: каббала и алхимия

М.: ИФ РАН, 2009. — 320 с.

Книга Константина Бурмистрова оставляет ощущение чуда. Это первое серьезное исследование на русском языке, посвященное каббале. Более того, это первая достойная русскоязычная работа, пытающаяся поставить каббалу в контекст мировых эзотерических традиций, не умаляя и не профанируя ее содержания и духовного статуса в еврейской религиозной жизни.

Основным предметом исследования является анонимный каббалистический алхимический трактат «Эш мецареф» («Огонь плавильщика»), опубликованный в виде двадцати отрывков в первом томе антологии «Обнаженная каббала», составленной в XVII веке христианским каббалистом и гебраистом К. Кнорром фон Розенроттом. Как и другие произведения, включенные в антологию, трактат издан на латыни, а о его ивритском оригинале до сих пор ничего не известно. Он представляет собой набор словарных статей, включающих названия металлов, минералов, имена персонажей Священного Писания, т. н. «природные вещи», а также названия системы Б-жественных эманаций в каббале — сфирот, истолкование которых произведено в стиле еврейской экзегезы, а содержание связано в основном с алхимической проблематикой. Как указывает Бурмистров, задачей его исследования является анализ соотношения алхимии и каббалы в целом, а также попытка выделить основные особенности алхимико-каббалистического мировоззрения.

Необходимо заметить, что в России отсутствует традиция академического изучения еврейской мистики, на русский язык переведены лишь два наиболее общих исследования каббалы (Гершома Шолема и Моше Иделя). Подавляющее же большинство продукции, связанной с этой тематикой, составляет оккультно-теософская или сектантская литература. На этом фоне Бурмистров разработал собственную методологию, основательно проработал обширную научную литературу и источники, среди которых и рукописи, и изданные памятники. В результате он смог достичь такого уровня профессионализма, который граничит с посвящением в мистическую традицию.

Здесь нужно сделать небольшое отступление. Каббала — живая мистическая традиция в русле еврейской религии. Бесспорна связь каббалистических текстов с этикой и практикой иудаизма, с молитвой и исполнением заповедей. Основателем науки о каббале был Гершом Шолем, чья попытка превратить мистику в предмет кабинетного исследования до сих пор вызывает в еврейской среде реакцию в диапазоне от бурного восторга до глубокой обиды и сопротивления. Среди исследователей каббалы немало верующих людей, чье отношение к своему объекту далеко от критического. Интерпретаторы часто начинают воспринимать каббалу как часть своей жизни, а путь ее изучения постепенно становится для них путем религиозного служения.

Ситуация в России по понятным причинам принципиально иная. Поэтому Бурмистров избирает сугубо индивидуальный путь. Разбор трактата, а также публикацию его перевода на русский язык и оригинального латинского текста предваряет глава «Каббала и алхимия: история взаимодействия двух традиций», в которой автор по сути открывает каббалу для современного русскоязычного читателя. В довольно кратком очерке он излагает учение о сфирот — необычайно сложный материал, которому посвящены сотни священных книг и столько же исследований. Но Бурмистров удивительно корректен, его текст не вызывает внутреннего сопротивления, очевидно уважительное и даже трепетное отношение автора к рассматриваемому вопросу.

Далее он переходит к алхимии, и мы четко усваиваем: главное в этой эзотерической традиции не очищение металлов и не поиск философского камня, главное — это очищение души самого адепта, переплавка-трансмутация единой духовной составляющей всего мироздания, ведущая ко всеобщему Исправлению мира. Именно в этом автор и видит созвучие алхимии с каббалой, пытаясь убедить читателя и самого себя в существовании специфического алхимико-каббалистического мировоззрения. При этом Бурмистров очень хорошо понимает, что он до некоторой степени один против всех. На его стороне христианская каббала, герметико-теософские течения, адепты которых считают себя истинными носителями каббалы, а евреев — ее исказителями. Против него и еврейская религиозная традиция, и ведущие профессора Еврейского университета в Иерусалиме, и даже Шолем, внесший наибольший вклад в изучение взаимоотношений каббалы и алхимии. Бурмистров владеет источниками блестяще. Единственное, чего ему не хватает, — это религиозного переживания. Впрочем, совершенно невозможно требовать этого от исследователя.

На что опирается автор, доказывая, что каббалистическая алхимия существует? Во-первых, на то, что алхимический дискурс — лишь часть истолкования Торы и заповедей при помощи мистических концепций и символов, тогда как Тора есть универсальный код бытия и вселенское хранилище смыслов. Во-вторых, на ключевую роль учения об эманациях Б-жественного света — сфирот — в интерпретации священного текста для нужд алхимии. На оба эти аргумента невозможно возразить. Но при этом остается ощущение, что сравнение каббалы и алхимии неравноценно.

Учение каббалы и иудаизма вообще касается не только принципа Исправления, единого для высших планов бытия и мира минералов. Оно охватывает не только предысторию, но и текущий момент и будущее до конца фазы Творения. Оно также объясняет, что шлаки («материал, отсеченный скульптором», «останки предыдущих миров», происходящие из того же Высшего источника, что и основное Творение), суды, ограничения (проявления Строгости, происходящей из самых высших уровней Б-жественного милосердия; необходимы для создания очертаний Творения и для превращения Ничто в Нечто) и искажения (различные нарушения Б-жественного совершенства, дающие возможность миру существовать, не сливаясь с Высшей полнотой), даже проявления зла в мире нужны для раскрытия Б-жественной полноты, для поддержания жизни, для стимула к Исправлению, для возможности раскаяния и много чего еще. В этом контексте очищение и превращения металлов могут выступать лишь аллегорией, ведь сказано в Млахим I (8:51): «Ибо они народ Твой и удел Твой, который Ты вывел из Египта, из горнила железного». Всю историю Всевышний переплавляет Свой народ, чтобы он в свою очередь переплавил все мироздание.

Тем не менее «Каббала и алхимия» — это оригинальная, содержательная и увлекательная книга. Многочисленные переводы из Зоара, фрагменты ранней каббалы, а также различных лурианских источников, несомненно, привлекут читательский интерес. Особое очарование придают «Каббале и алхимии» иллюстрации — обложки первых изданий каббалистических трактатов, герметические рукописи, книги с пометами Шолема и т. д. Труд Бурмистрова исполнен с большой любовью к своему делу, а возможно, и к деянию всеобщего Устроения и Исправления мира. 

Эстер Яглом

Елизавета Уварова. Аркадий Райкин

М.: Молодая гвардия, 2011. –384 с. (Серия «Жизнь замечательных людей».)

Елизавета Уварова — один из самых авторитетных историков российской и советской эстрады. «Райкиноведением» она занимается несколько десятилетий: помогала Райкину в работе над мемуарами, а ее монография о великом сатирике вышла первым изданием еще при жизни героя и была им прочитана в рукописи и одобрена. Теперь та книга переработана под жэзээловский формат и издана «Молодой гвардией». В последнее время о Райкине писали самые разные авторы — от Николая Надеждина до Федора, прошу прощения, Раззакова. Книга Уваровой имеет со всем этим товаром мало общего. Добротная, «олдскульная», как нынче принято говорить, работа, очень дотошная, не без старомодной учтивости — про личную жизнь по минимуму, Райкин этого не одобрял. Впрочем, при всей добросовестности автора, Рош а-Шана она все же путает с Йом Кипуром. Но это, кажется, едва ли не единственный недостаток весьма достойной книги.

Петр Люкимсон. Царь Давид

М.: Молодая гвардия, 2011. — 320 с. (Серия «Жизнь замечательных людей».)

Пересказ библейской истории, дополненной комментариями еврейских мудрецов и — в несколько меньшем количестве — гипотезами современных историков. Минус книги Люкимсона — ограниченность круга источников и некритичность в их отборе: беллетристика рядом с академическими трудами, общие энциклопедии по соседству с оригинальными исследованиями. Плюс — уверенное владение материалом, отсутствие явных ляпов. Да, компиляция, но вполне крепкая, грамотная. В общем, чтение необязательное, но и нестыдное.

Петр Люкимсон, Марк Котлярский. Тайны еврейского секса

Ростов-на-Дону: Феникс; Краснодар: Неоглори, 2008. — 496 с.
(Серия «Еврейские тайны».)

Эта книга должна была бы называться «От Моше до Моше»: все начинается с Моше-рабейну и заканчивается Моше Кацавом — израильским президентом, осужденным за сомнительной достоверности изнасилование. И если с первым Моше все более или менее ясно и без Люкимсона и Котлярского, то Кацава (а также других израильских политиков, попавших под суд по сходным обвинениям, — Ицхака Мордехая и Хаима Рамона) по прочтении становится откровенно жалко. «Я немало целовался в своей жизни с самыми разными женщинами. Кроме того, я видел немало фильмов, в которых мужчина целуется с женщиной. И я не помню, чтобы где-нибудь было сказано, что, прежде чем поцеловать женщину, он должен спросить у нее, согласна ли она на это», — иронизировал над прокурором Рамон. Ну что тут скажешь… «The judge was a woman… of course», — как пел по сходному поводу Лу Рид… Если же отвлечься от Кацава и К°, то книга как книга, занятный образчик сочетания желтопрессности и пиетета перед традицией. В приложении помещены 100 еврейских анекдотов на соответствующие темы — некоторые очень хороши.

Над аннотациями работал Михаил Майков

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.