[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2012 АДАР 5772 – 3(239)
Воспоминания ребецн
Хана Шнеерсон
Продолжение. Начало в № 11 (235), 12 (236); № 1 (237); № 2 (238)
В суд за кусок хлеба
Но это1 было чисто духовное наслаждение. С материальными дело обстояло хуже. Кормить сосланных никто не собирался, а сами они найти себе еду не могли — даже за деньги. Как-то раз муж стоял на железнодорожной станции и видел, как покупали хлеб те, кому это было разрешено2. Он обратил внимание на человека — судя по всему, высокопоставленного коммуниста, — которому выдали двойную порцию. Муж попросил его продать кусочек хлеба (понятно, что суп с мясом он взять себе все равно не мог). Коммунист согласился отдать хлеб за определенную сумму.
Работник магазина обратил внимание на двух людей, занимающихся «гешефтом» с пайками, что было тогда строго запрещено. Он подозвал их обоих — мужа и того человека, который продавал ему хлеб, — и спросил их имена, чтобы сообщить «органам» о незаконной сделке. Я представляю себе ужас, который охватил мужа, — ему грозило обвинение в новом «грехе», и это всего лишь через несколько дней после того, как он приехал сюда по предыдущему приговору!
В большом страхе муж ожидал вызова в суд… Не знаю всех подробностей разбирательства, но могу сказать одно: их не наказали. Возможно, это было связано с высоким положением продавшего мужу хлеб человека, которого суд не имел полномочий обвинить.
Все это происходило накануне того, как я приехала к мужу.
Угроза конфискации квартиры
После того как в конце месяца шват мне стал известен почтовый адрес мужа, я в течение нескольких недель занималась тем, что собирала одежду, которую можно было бы ему отправить. Одновременно пыталась навести порядок в квартире. Конечно, это стоило мне немало здоровья. Когда стало известно, что я собираюсь уехать к мужу, квартиру попытались у меня отобрать. Но, во-первых, надо же мне было где-то жить до отъезда, кроме того, я хотела сохранить квартиру, поскольку надеялась, что муж вскоре вернется и все будет как раньше…
Как жена сосланного «контрреволюционера», я не могла, естественно, рассчитывать на нормальное к себе отношение. Однако председатель нашего домкома, еврей-коммунист, вел себя со мной совершенно по-человечески, даже по-дружески. Всеми правдами и неправдами, не считаясь ни с чем, рискуя своим положением и заработком, он все-таки сумел сохранить за мной квартиру. Правда, пришлось «уплотниться»: в одной из комнат поселился новый жилец, а мы с Рохл жили в другой комнате.
Решив вопрос с квартирой, я продолжила сборы в дорогу, а за неделю до Пурима3 отправилась к мужу.
В Москве
Учитывая маршруты и расписание поездов, мне пришлось провести шабос в Москве, а уже оттуда отправиться в пятидневное путешествие в Чиили.
В Москве я питалась хлебом с картошкой. Благодаря содействию знакомого, который работал в НКВД, я получила возможность купить кое-что из продуктов в «закрытом распределителе»4, куда имел доступ далеко не каждый. Так что я везла с собой запас еды на некоторое время. Также мне удалось, ценой огромных усилий, взять с собой пасхальную посуду, кошерный на Песах жир, мацу и вино.
Через другого знакомого, который был своим человеком во всех, как тогда говорили, «высоких окнах», мне достали билет на поезд. Я не только успевала добраться до места назначения до наступления субботы, но и приезжала не ночью, а днем. Как я уже писала, в тех краях даже днем трудно было ходить пешком — с каждым шагом приходилось вытаскивать ноги из грязи. Ночью же передвигаться было практически невозможно…
Московские друзья и знакомые относились ко мне очень тепло и преданно. Одно это придавало мне сил и позволяло стойко переносить все несчастья.
Приехав в Москву, я прямо с вокзала, без вещей, отправилась в прокуратуру и записалась в очередь желающих подать прошение об освобождении осужденных. Мне сказали прийти через два дня, в пятницу.
К назначенному времени я снова была в прокуратуре. Не передать словами тех чувств, которые испытываешь там во время длительного ожидания, а затем — входя в нужный кабинет. Сотни людей сидят в коридорах в ожидании, каждый — с разбитым от горя сердцем, в надежде на лучшее и в страхе перед новыми несчастьями.
Когда я наконец попала на прием, меня встретили достаточно приветливо, но в вежливых словах совершенно не слышалось голоса сердца. Похоже, у тех, кто работает в таких местах, его просто нет… Выслушав меня, работники прокуратуры сказали, что пересмотрят все бумаги, касающиеся ссыльного, и пришлют ответ по почте — на мой домашний адрес. С разбитым сердцем, но все же сохраняя слабую надежду (как все те, кто приходил туда со своими прошениями), я отправилась на квартиру, где остановилась на время пребывания в Москве. Там я провела шабос, а на исходе субботы, в двенадцать ночи должен был отправляться поезд, на котором я уезжала в Чиили.
Пять суток в поезде
Ко времени отправления поезда на вокзал подошли человек пятнадцать наших друзей и знакомых. Пришлось прибегнуть к разным ухищрениям, чтобы я смогла увезти с собой все то, что собрала в дорогу (по закону, такое количество багажа перевозить не разрешалось). В конце концов мы заплатили носильщику, и он погрузил в вагон весь мой багаж.
Поездка должна была продолжаться более пяти суток. Один из провожавших сделал «подарок» проводнице моего вагона, чтобы она все это время уделяла мне внимание, приносила чай и те продукты из ее запасов, которые можно было есть с точки зрения кошерности.
Среди тех, кто ехал со мной в поезде, большинство принадлежало к двум категориям: работники торговли и люди науки — будущие преподаватели недавно открытых в столицах среднеазиатских республик университетов.
Рана на сердце
Я не говорила своим попутчикам, куда и к кому еду. Только на пятые сутки, перед самым завершением поездки, сказала, что еду к сыну, который работает в исполкоме. Поэтому, когда поезд подъезжал к станции, все стали высматривать машину, которая, как думали мои попутчики, должна была меня встречать. В то же время все наперебой твердили мне, как тяжело здесь жить — из-за жары, болотистой земли и комаров. Говорили также, что здесь очень высокая смертность от малярии…
Когда надо было выходить из вагона, мои попутчики помогли мне выгрузить весь мой багаж и стали ждать «сына с машиной». К их изумлению, машины не оказалось, а вместо «сына» на станции появился мой муж, да будет память его благословенна, который пришел вместе с другим ссыльным евреем.
Хотя я была бесконечно счастлива видеть мужа, на меня произвели удручающее впечатление его одежда, выражение лица и весь облик. Все это осталось, как говорится, тяжелой раной на моем сердце. Однако, несмотря на это, нас — и мужа, и меня — укрепляла мысль о том, что мы снова вместе.
Комнатка в нищей деревне
Наконец мы смогли, что называется, «выйти в город» со станции. Позже нам пришлось туда вернуться, чтобы забрать мой багаж и отнести в то место, где мы теперь жили. На решение этой задачи ушло несколько дней, и когда я уже начала думать, что ничего не получится, муж нашел, наконец, какого-то казаха чуть диковатого вида. Тот взвалил на плечи бо́льшую часть привезенных мною вещей, а остальное взяли мы втроем — муж, я и тот еврей, который вместе с мужем приходил на станцию меня встречать.
Идти было не очень далеко, около двух километров, но преодолеть их было не так-то просто из-за липкой грязи, из которой приходилось с трудом вытаскивать ноги. Однако других сложностей на пути нам, к счастью, не встретилось. Чиили называется поселком, но на самом деле это не более чем ужасно бедная, нищая деревня. Когда местные жители увидели, как мы идем со всеми нашими мешками и пакетами, они начали смотреть на нас как на богачей. Их отношение к ссыльным, впрочем, не было таким уж плохим, так что к нам — при нашем «богатстве» — они относились все-таки лучше, чем обычно относятся к тем, кто богаче.
Комната, в которой мы поселились, находилась в доме, где жила татарская семья — муж, жена и ребенок около двух лет от роду. Чтобы попасть в нашу комнату, надо было пройти через сырую «переднюю» с глиняным полом, в которой всегда было темно из-за полчищ мух, и через комнату хозяев, которая служила им и спальней, и столовой.
Оказавшись в нашем «жилище», я сразу взяла чайник, подбросила в печь наколотых щепок и вскипятила чай. Чтобы пить воду из стакана, после кипячения приходилось некоторое время ждать, пока осядет на дно весь песок. Позже я к этому привыкла, но в первый раз такой чай произвел на меня удручающее впечатление.
Пока мы пили чай, в соседней комнате сидела хозяйка с ребенком, а дверей между комнатами не было, так что толком поговорить мы не могли. А ведь тем для разговоров и историй, которые мы хотели рассказать друг другу, у нас было, наверное, на целый год!
Тем временем наступила ночь, и нужно было подумать об отдыхе. Все освещение в нашей комнате состояло из одного крошечного масляного светильника. Мы поужинали и приготовили кружку с водой на утро5 (что в тех условиях тоже требовало усилий). Два окна в нашей комнате я завесила чем-то из привезенных вещей. Только мы собрались заснуть, как на нас обрушилось новое бедствие — мухи, которые летали, жужжали и кусались. Несмотря на все это, удалось немного поспать.
Наступило утро, и все пошло по распорядку, как и во все последующие дни. Каждый вечер мы ходили на станцию — это было единственное место в поселке, где хоть как-то ощущалось течение жизни. Там была определенная скамейка, у которой обычно собирались ссыльные.
Евреев-ссыльных в Чиили было всего двое — мой муж и интеллигентный еврей из Киева, бывший бундовец6, который к тому времени провел в тюрьмах и ссылке почти два года. Остальные ссыльные были разных национальностей. Все уже знали, что я приехала. Отношения между ссыльными были почти домашними, без каких-либо проявлений национализма. Воспоминания о прошлом объединяли всех… Так, однажды я стала свидетелем разговора мужа с инженером-неевреем. Взяв мужа за бороду, он спросил: «Как вам удалось сохранить бороду? Со мной в камере сидел еврей, которого избили, когда он отказался побриться, а избив — все-таки обрили…»
На этой скамейке мы сидели где-то до десяти вечера, потом все расходились по домам.
Без крыши над головой за две недели до Песаха
Когда стал приближаться праздник Песах, возникла новая проблема. Повсюду в доме, естественно, полно было хомеца7, и отдалиться от него не было никакой возможности, поскольку мы жили под одной крышей с неевреями. Хозяева дома — татары — сами были людьми религиозными, и мы пробовали поговорить с ними, надеясь, что они смогут чем-то помочь. Они, однако, мало что поняли из нашего рассказа, более того, их сильно раздражало то обстоятельство, что мы тратим большое количество воды8. Недолго думая, они самым резким тоном потребовали, чтобы мы освободили комнату!..
О, это было не самое приятное занятие — бродить по Чиили за две недели до Песаха в поисках крова! И это при том, что любое жилье, которое бы мы ни нашли, имело свои недостатки… Не хочу заново переживать свои чувства в тот момент и скажу сразу, что недалеко от нашего прежнего жилища нам удалось найти женщину-нееврейку, которая отличалась большой любовью к деньгам. За 50 рублей в месяц мы сняли у нее комнату с отдельным входом (большая редкость в тех краях) и деревянным полом (еще бо́льшая редкость). Дети ее, правда, были те еще хулиганы, и все наперебой нам твердили, что жизнь в одном доме с такими соседями будет для нас невыносимой. Но за неимением другого варианта мы согласились на переезд.
За неделю до Песаха мы уложили на тележку все наши вещи и перевезли их на новую квартиру. Больно было смотреть, как мой муж практически в одиночку (только лишь один ссыльный пришел ему помочь) таскает все эти тяжести.
Хозяйка дома поделилась с нами двумя кроватями. Но в матрасах и в щелях деревянных частей было такое количество насекомых, что полностью избавиться от них не было никакой возможности. Понятно, спать на таких постелях было очень тяжело…
Несмотря на трудности, я изо всех сил старалась создать хоть какое-то подобие предпраздничного настроения.
«Время нашей свободы» в чиилийском голусе9
Я везла с собой в Чиили два новых ведра, купленных специально для использования в Песах. Мне пришлось выстоять за ними в очереди целый день! В пути, однако, эти ведра пропали, что было вполне ожидаемо, учитывая реалии тогдашней жизни. Разыскивая их, я послала телеграммы в Москву и Екатеринослав, но это не дало никаких результатов — ведра не нашлись. В качестве компенсации мне предложили семь рублей, но за ними надо было ехать в Ташкент, в управление железной дороги, и понятно, что это не решило бы моих проблем, поскольку ведра у меня от этой поездки не появились бы. А муж твердо заявил, что весь праздник не прикоснется ни к чему из еды, сваренной не в пасхальной посуде! Нужно было что-то делать.
Примерно в четырех часах езды от места, где мы находились, жила группа ссыльных из Киева. Эти несколько человек жили неподалеку друг от друга; среди них были раввин10, шойхет11 и один из бывших киевских богачей по фамилии Каляков12, который в свое время являлся одним из попечителей еврейской общины Киева. Другими словами, эта группа представляла собой почти полноценную, более-менее организованную общину. К ним я и отправилась в надежде, что они помогут решить мою проблему. У них я провела два дня, и в конце концов мне сделали там новые ведра из не бывшего в употреблении куска жести. Также я заказала кошерные на Песах мясо и рыбу, договорившись, чтобы их доставили в канун праздника.
Вдобавок ко всему, перед самым отъездом мне принесли на станцию больше килограмма черного хлеба. Сейчас, оглядываясь назад, я не могу понять, как вообще мы могли его есть! (Хотя следует признать, что вреда нашему здоровью он не принес. А когда летом того года у меня была дизентерия, именно такой хлеб помог вылечиться…)
Меня переполняла радость от достигнутых успехов, особенно от новеньких ведер из жести, которые так и сияли на солнце!
Я вернулась в Чиили, и жизнь снова пошла своим чередом. Мы заканчивали приготовления к Песаху, и мне удалось даже найти нам гостя на пасхальный седер! Посуда, которую я привезла из дома, оставалась чистой и пригодной для праздника. Из досок соорудили подобие стола, который я накрыла белой скатертью. Казах, который привез нам птицу и рыбу в канун праздника, потом без конца описывал всем «богатство», которое ему довелось увидеть в нашем доме (попутно следует отметить, что привезенные им птица и рыба за четыре часа поездки по жаре испортились и стали непригодны в пищу).
Итак, за стол пасхального седера мы уселись втроем. «Компанию» нам составили несколько нееврейских парней, стоявших под нашими окнами. Высмеивая нас, они передразнивали наши, как они говорили, «завывания». Не обращая на них внимания, мы сидели за столом, громко и с душой произнося: «…время нашей свободы <…> святые праздники Твои с радостью и ликованием дал Ты нам в наследие»13. Мой муж произносил слова кидуша с особым чувством: по сравнению с прошлым Песахом, который он провел в тюрьме, в этом году он и в самом деле чувствовал себя гораздо более свободным!
Наше празднество продолжалось до двух часов ночи, пока наш гость не отправился спать к себе домой. Ему предстоял долгий путь через поля.
…Стоит упомянуть здесь, что в канун Песаха мы, как полагается, делали бдикас хомец14 и биюр хомец15. Понятно, что для Чиили это была вещь неслыханная, но даже я никогда раньше в своей жизни не видела столь тщательных поисков хомеца!
Открытка, отправленная рабби Леви-Ицхоком и ребецн Ханой их старшему сыну рабби Менахему-Мендлу в 1943 году: из казахстанского поселка Чиили в Бруклин эта открытка шла три месяца
Бо́льшую часть нашей «мебели» составляли ящики, в которых было привезено в Чиили наше имущество. Часть из них мы использовали в качестве шкафчиков и полочек, а в том углу нашей комнаты, который мы отвели под кухню, стояло подобие буфета и прочие самодельные хозяйственные удобства. На время праздника все это было вынесено «во двор» (на самом деле — в другой угол комнаты)16.
В канун праздника я всецело была занята готовкой, но все равно не могла не обратить внимания на глубокие переживания, охватившие моего мужа в ходе бдикас хомец17. Наутро, во время сжигания хомеца, он все время так горько плакал, что видеть и слышать это было просто невыносимо. В прошлом мне не доводилось видеть, как муж сжигает хомец, а сейчас я услышала лишь несколько произнесенных им слов: «Как уничтожаю я хомец из дома моего и из владений моих, так и Ты уничтожь…»18 Дальше я не могла разобрать ни слова — так сильно рыдал он, заглушая слезами окончание молитвы…
Так закончились наши приготовления к Песаху, и начался праздник. Про первый седер я уже написала. На утреннюю трапезу к нам пришел тот же гость, что был у нас вечером. Он был у нас и на второй седер, и во все остальные дни Песаха.
Мы, естественно, изо всех сил старались создать в нашем доме соответствующее празднику настроение, изгнав дух буден. В том окружении и при тех обстоятельствах это было совсем не просто, но нам это удалось — по крайней мере, частично. Конечно, все наши разговоры за столом были лишь о прошлом, поскольку настоящее не сулило ничего хорошего. Однако мы сохраняли надежду на лучшее будущее…
Рош ходеш тамуз 1948 [5708] года
Я верю, что смогу вспомнить еще многое из того, что заслуживает упоминания в этих записках…
Четыре километра под палящим солнцем
Пасхальная неделя внесла некоторые перемены в нашу жизнь, но затем все вернулось к обычному распорядку.
Среди людей, живших по соседству, большинство составляли казахи. Было также некоторое количество христиан — в основном русских, переселенных сюда из Сибири. С ними можно было хотя бы разговаривать: русским языком, в отличие от казахского, мы владели. Евреев же, кроме нас, троих ссыльных, больше не было.
Раз в десять дней ссыльные должны были являться в местное управление НКВД для регистрации. Часть этой процедуры состояла в необходимости подписать какую-то бумагу. В будние дни это была еще половина несчастья; проблемы начинались тогда, когда на регистрацию нужно было приходить в субботу. Помимо прочего, необходимо было приносить с собой справку, удостоверяющую личность ссыльного (паспорт у него отбирали сразу после осуждения). Это за мужа делала19 одна нееврейка, тоже ссыльная. С обязанностью расписываться, однако, оставалась большая проблема.
Среди тех, кто приходил на регистрацию, был еще один еврей, соблюдающий субботу. В шабос он расписывался левой рукой, так что буквы получались неправильной формы20. Чтобы ему разрешали расписаться левой рукой, он перевязывал правую платком и говорил, что она у него сильно болит. Как-то раз сотрудник НКВД сказал ему, что кое-что заметил: каждый раз, когда день регистрации выпадает на субботу, у него «болит рука»!.. Далее последовало предупреждение: ссыльный не должен забывать, кто он и где находится, и не должен пытаться устанавливать тут свои законы. А если он и дальше будет так себя вести, его сошлют куда-нибудь в отдаленный аул, где живут полудикие казахи. Естественно, подобную угрозу нельзя было не воспринимать всерьез.
Место, куда надо было являться на регистрацию, находилось в четырех километрах от нашего дома. Идти туда приходилось посреди дня — по выжженной земле и под палящим солнцем. Нередко муж возвращался оттуда еле живой и, дойдя до комнаты, сразу ложился отдохнуть… Первого мая и на октябрьские праздники нужно было являться на регистрацию ежедневно в течение трех дней и каждый раз быть предельно осторожным в своих ответах на вопросы, которые задавали в НКВД.
Свиньи дороже детей
Из всего нашего окружения наиболее тесно мы общались, естественно, с хозяйкой дома (хотя она нередко задерживалась на работе допоздна) и ее детьми — маленькими по возрасту, но большими хулиганами, которые доставляли матери немало хлопот и переживаний.
На закате солнца мы обычно садились на свежем воздухе рядом с домом. Люди в это время дня нам на глаза не попадались, только козы со свиньями бегали вокруг, нарушая наш покой. Муж читал какую-нибудь книгу из тех, что я ему привезла, или же о чем-то размышлял, судя по выражению его лица. И в том и в другом случае он терпеть не мог присутствия рядом свиней, и когда они особо докучали ему, отгонял их палкой. Хозяйка сильно злилась на него за такое обращение с животными, столь ценными для нее. Она как-то призналась мне, что для нее свиньи дороже, чем дети: свиньи приносят доход, а от детей какая польза?.. Так что на мужа моего она сильно злилась, говоря: «Батюшка, как видно, свиней не любит, что-то он их палкой бьет!»21 Услышав это, мы поняли: придется быть поосторожнее с ее свиньями, так как чрезмерная ее к ним любовь может нам навредить.
«А если скажете: что же будем есть?..»22
Время шло — оно ведь никогда не стоит на месте… Еда, которую я привезла с собой, стала заканчиваться. Остро встал вопрос, что же мы будем есть дальше. Сейчас я, слава Б-гу, совершенно сыта, но до сих пор прекрасно помню то чувство голода, которое было нашим постоянным спутником там, в Чиили. Мы не говорили об этом, просто все время возвращались взглядом к полкам нашего «буфета», которые с каждым днем становились все более пустыми. Хуже всего было с хлебом. Весь май того года его у нас не было ни кусочка! А наша хозяйка работала у кого-то из начальства: им выдавали хлеба больше, чем они могли съесть, и остатки они отдавали хозяйке. Приходя домой, она сзывала всех своих домашних питомцев — это были козы, свиньи и две собаки — и скармливала им хлеб! И сейчас мне все еще вспоминается та радость, которую я почувствовала оттого, что смогла себя сдержать и не стала просить ее поделиться куском хлеба с нами… Я старалась только, чтобы муж не сталкивался с хозяйкой в те дни, когда она приносила целый мешок хлеба для скота. Ему-то, часто думала я, дрожа от голода, еще тяжелее, чем мне. Для него этот голод был продолжением страданий, которые тянулись уже целый год… Я видела многих богатых в прошлом людей, которые в подобной ситуации пали так низко, что стали жить подаянием, выпрашивая у людей кусок хлеба, да убережет нас Б-г от такого!
Иногда весь наш обед состоял из старых сухарей. Мы разламывали их на несколько частей и замачивали в воде — только так их можно было есть. В голове крутилась мысль: а что будет завтра?.. Когда же у нас был хлеб, мы обычно начинали с того, что срезали с него корку и клали ее в специальный мешочек, чтобы она не упала куда-нибудь в грязь (эту-то корку, которая превращалась в сухари, мы и съедали, когда не было другого хлеба). Скатерть на столе мы всегда расстилали так, чтобы ни одна крошка не упала. Крошками мы потом «закусывали», и это создавало ощущение сытости.
За хлебом приходилось выстаивать многочасовые очереди, при этом каждый раз можно было получить не более килограмма на человека, чего хватало дня на три. Чтобы получить свой килограмм — а иногда и меньшее количество — хлеба, очередь желательно было занимать как можно раньше, так как тем, кто приходил позже, иногда вообще ничего не доставалось.
Среди тех, кто стоял в очереди за хлебом, кроме казахов, было много высланных корейцев, русских и представителей других национальностей. Каждый прилагал все силы, чтобы получить свой хлеб. Часто доходило до драк. Чтобы установить хоть какой-то порядок, каждые десять человек выбирали себе старшего. Понятно, что те, кто стоял в первых десятках, чувствовали себя гораздо спокойнее: у них было больше уверенности в том, что они придут домой не с пустыми руками.
Обычно мы стояли в очереди вместе, так как один человек не мог получить хлеб за двоих. Чтобы муж выглядел как можно проще и не бросался людям в глаза, привлекая к себе излишнее внимание, я еще в Днепропетровске сшила ему костюм, который должен был сделать его похожим на пролетария, и купила столь же обыденного вида кепку. Впрочем, по лицу его все равно было видно, что он совсем не пролетарий и заслуживает другого отношения. И действительно, не раз случалось, что его звали присоединиться к десяткам, стоявшим ближе к началу очереди. Когда это замечали антисемиты из стоявших там же (в большинстве своем русские по национальности), они подходили к нему и кричали: «Эй, старик, куда ты прешься?!»23 Когда я слышала такое, мне казалось, я не смогу этого вынести, но, увы, сделать что-либо было нельзя. Для нас возможность получить этот килограмм хлеба была важнее всего.
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
1 Ребецн имеет в виду облачение раввина Леви-Ицхока в талит и тфилин в первый раз после почти годичного перерыва (см.: Лехаим. 2012. № 2).
2 Вероятно, речь идет об отоваривании хлебных карточек. Хотя карточная система в СССР была отменена 1 января 1935 года, многочисленные кризисы снабжения в предвоенные годы приводили к тому, что в отдельных регионах вновь вводился отпуск продуктов по карточкам.
3. 5700/1940 года.
4. Эти слова в рукописи ребецн написаны по-русски.
5. Для ритуального омовения рук при пробуждении.
6. Бунд (Всеобщий союз еврейских рабочих в Литве, Польше и России), еврейская социалистическая партия. В СССР Бунд был распущен в начале 1920-х годов, большинство его членов впоследствии было подвергнуто репрессиям.
7. Заквасившееся тесто и любые другие изделия из пяти злаков (пшеница, рожь, ячмень, овес, полба), кроме мацы. В Песах еврею запрещено не только есть хамец, но и оставлять его в своем владении.
8. Вероятно, речь идет о воде, которая нужна была для предпасхальной уборки помещений.
9. «Временем нашей свободы» называется праздник Песах в молитвах; голус (ивр. галут) — изгнание (праздник Песах установлен в память об освобождении из галут Мицраим — египетского изгнания).
10. Рабби Арье-Лейб Каплан (Кусевицкий), да отмстит Всевышний за его кровь (5647/1887 — Йом Кипур 5704/1943). См. о нем: «Толдот Леви-Ицхок», часть 2, с. 606 и далее; журнал «Кфар-Хабад», выпуск 345, с. 70 и далее.
11. Рабби Бенцион Гайсинский. См. о нем в текстах, указанных в предыдущем прим.
12. Реб Моше Каляков. См. о нем в записках раввина Леви-Ицхока о его заключении и ссылке (напечатаны в предисловии к «Ликутей Леви-Ицхок» на книгу «Танья», на раздел «Берешит» книги «Зоар» и др.).
13. Слова из кидуша — благословения, которое произносят (обычно над бокалом вина), провозглашая святость субботы или праздничного дня.
14. Поиск остатков хамеца ночью в канун праздника.
15. Сожжение остатков хамеца утром в канун праздника.
16. Поскольку в этих ящиках могли оставаться крошки хамеца, а, как отмечалось выше, еврей не может держать в своих владениях хамец в Песах. Очевидно, тот угол комнаты, куда все это было убрано, на время праздника был продан нееврею (такая сделка называется «мехират хамец» [ивр.]).
17. Данный обряд, как и биюр хамец, помимо обычного материального действия — избавления от остатков квасного, — имеет еще и глубокий духовный смысл, затрагивающий самые высокие уровни души еврея.
18. Отрывок из молитвы, произносимой при сжигании хамеца. В продолжении говорится: «…так и Ты уничтожь все внешние силы <зла> и дух нечистоты удали с земли <…> и все зло в дыму пропадет, и власть злодеяния Ты удалишь с земли…»
19. Согласно еврейскому закону, в субботу запрещено переносить что-либо в руках или в карманах в общественном владении.
20. Писать в субботу запрещено. Однако, если запрещенное действие выполнено измененным способом, это является нарушением не запрета Торы, а несколько менее строгого запрета, установленного мудрецами. Поэтому, если обстоятельства вынуждают еврея нарушить субботу, лучше сделать это именно измененным способом.
21. Эта фраза в рукописи ребецн написана по-русски.
22. Бемидбар, 35:20.
23. Эта фраза в рукописи ребецн написана по-русски.