[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2012 АДАР 5772 – 3(239)
Рассеяние и Холокост: «Иностранная литература»–2011
Большинство текстов «Иностранки» на еврейские темы появлялись в прошлом году в номерах, посвященных национальным литературам — Бельгии, Польши, Испании... Тематические номера — не только возможность для редакции выживать (их выпуск, как правило, поддерживают европейские культурные центры) — они позволяют смотреть на литературу концептуально, движение вширь уступает место движению вглубь.
Другая разновидность концептуального подхода — «Литературный гид», одна из лучших находок «Иностранки» за последние годы (идеально, конечно, чтобы все номера были «Литгидами» либо страноведческими, как ни трудоемки подобные проекты для редакции; в 2011-м таких номеров — 10 из 12). В рамках июньского «Гида», посвященного теме «Двадцатый век. Казалось, войн не будет...», появился текст Марион Ингрэм «Операция “Гоморра”» (перевод Е. Филатовой). Его жанр определен как эссе, хотя по сути это мемуар, история мамы и дочки, попавших под сокрушительный налет английской авиации на Гамбург летом 1943-го. Мать с ребенком бежит в бомбоубежище, но их оттуда выпихивают на улицу: они евреи. «Их отправят в лагерь через два дня, — сказал герр Видерман. — Я сам видел приказ». «Мой муж служит в люфтваффе», — защищается мать, но это не останавливает немцев. И тут происходит тот редкий случай, когда зло карается немедленно. Спрятавшись неподалеку от бомбоубежища, Рената и ее дочка видят, как его заваливает рухнувшими домами. Все находившиеся внутри погибли. Выжили лишь изгнанные.
Самое поразительное в воспоминаниях Ингрэм — даже не описание антисемитизма в ганзейском городе в разгар войны, но последующая история семьи. Отец, работавший в тыловой авиации и помогавший Сопротивлению, не смог найти работы при новых властях:
Он хотел работать в центре помощи беженцам и перемещенным лицам и просился добровольцем к англичанам. Он знал языки и культуру стран, из которых приезжали люди. Британский офицер отказал ему, потому что отец был женат на еврейке.
Примерами иррационального антисемитизма полон и роман «Проект “Лазарь”» Александра Хемона (№ 6, 7; перевод Юлии Степаненко). Боснийский писатель, обосновавшийся в США (и уже получивший там немало литературных наград), повествует о трагедии, случившейся в Чикаго в марте 1908 года, когда шеф городской полиции застрелил еврейского юношу Лазаря Авербаха, бежавшего в Новый Свет после кишиневского погрома. Параллельно развивается сюжет из наших дней, когда рассказчик, живущий в Америке босниец, собирает в Молдавии материал для книги об Авербахе, а в итоге возвращается в Сараево, оставив по ту сторону океана жену и массу надежд, связанных со страной равных возможностей.
Переклички между прошлым и настоящим тонки, как первый лед, безусловны, как первый поцелуй. Мир Лазаря напоминает поначалу сказочный. Вот он входит в продуктовую лавку:
Мир всегда готов предложить тебе больше, чем ты когда-либо желал. Но желаниям нет предела. Со времен Кишинева молодому человеку не приходилось видеть такого изобилия: здесь и свисающие с крючьев под потолком гирлянды сосисок, похожих на длинные скрюченные пальцы; и бочки с картофелем, пахнущим глинистой землей; и ряды банок с маринованными яйцами на полках, словно заспиртованные диковины в лаборатории; и печенье в коробках с изображением целого семейства на крышке — радостные дети, улыбающиеся женщины, сдержанные мужчины; и штабеля банок сардин; и рулон упаковочной бумаги, похожий на пухлую Тору; и небольшие весы, застывшие в позе самоуверенного равновесия; и прислоненная к стенке высокая стремянка, ведущая в тусклый рай изобилия. В магазине господина Мандельбаума конфеты тоже хранились на верхних полках, подальше от детей. Почему у евреев новый день начинается на закате?
Соседство сосисочных гирлянд и вопроса о начале еврейского дня — характерное для Хемона сближение быта и метафизики, сегодня и всегда. Внутренние рифмы между временами оказываются жуткими. Запоминающиеся страхом героя описания того, как прячется в квартире Ольги, сестры Лазаря, безвинный и заподозренный в анархизме Исидор Марон, перекликаются с еще только предстоящими облавами конца 1930-х — начала 1940-х, обесчестившими оккупированную нацистами Европу. Но Хемон прежде всего писатель, интрига для него не менее важна, чем тема. В этом зазоре между языком и сюжетом и мыкается литература.
Еще глубже в прошлое погружен герой романа «Сефард» Антонио Муньоса Молино (фрагмент в переводе Татьяны Родименко появился в № 12, отданном испанской литературе). Рассказчик — путешествующий по миру литератор, повсюду обнаруживающий следы рассеянной некогда культуры. Они ведут в разные стороны, к прошлому и будущему, объединенным общим диагнозом — хронически обостренной памятью. Странствие по волнам памяти невозможно без музыки. Но как бы ни была мелодична партитура, ее исполнение приобретает макабрический характер — даже если мелодия возникает перед домом с двумя звездами Давида по бокам входной двери:
Вполне вероятно, что ключ, который подходил к огромной замочной скважине, высланные увезли с собой и передавали от отца к сыну, из поколения в поколение изгнанников, вместе с языком и звучными кастильскими именами, романсами и детскими песнями, которые евреи Салоников и Родоса потом захватят с собой в долгий путь по кругам освенцимского ада. Наверно, дом, из которого навсегда уехала семья Баруха Спинозы или Примо Леви, был похож на этот. Я бродил по мощеным улочкам Еврейского квартала Убеды, представляя себе, какая тишина воцарилась здесь в первые дни после изгнания — такая же, что и в 1941 году на улицах сефардского квартала в Салониках, после того как немцы вывезли его жителей. В нем больше никогда не раздадутся голоса девочек, прыгающих через веревочку и при этом напевающих романсы вроде тех, что мне довелось услышать еще в детстве, — романсы о женщинах, которые переодевались в мужское платье, чтобы сражаться с маврами, или о заколдованных королевах.
Боль о неслучившейся жизни — так можно обозначить «жанр» всех этих произведений, способных и сегодня взбудоражить общественную жизнь. Правда, будоражит в наше время не столько литература, сколько кино и театр — а в театре мало кто сравнится в разработке острых вопросов с поляками. Споры вокруг польских спектаклей, связанных с трагедией Холокоста, вышли за границы Польши и достигли России, где не все смогли адекватно оценить поразительную «(А)поллонию» Кшиштофа Варликовского (см.: Лехаим. 2011. № 5). Тем более в Москве сложно понять взрывной для польского общества характер пьесы Тадеуша Слободзянека «Одноклассники» (в переводе Ирины Адельгейм она опубликована в октябрьском «польском» номере).
«Прошло 70 лет с того страшного дня, 10 июля 1941 года, когда в оккупированной немцами Польше польские жители Едвабне согнали в овин и заживо сожгли сотни своих еврейских соседей, — пишет в предисловии к публикации Виктория Мочалова (см. ее рецензию на пьесу: Лехаим. 2010. № 12). — Подобные кровавые драмы происходили и в других городках Северо-Восточной Польши. После войны эти преступления разбирались в суде, были вынесены приговоры, но до подлинного осмысления этого “урока истории” в польском обществе дело дошло значительно позже». Судя по реакции в Польше на книгу «Соседи» Яна Томаша Гросса, запоздалое осмысление затянется на долгие годы.
Как далеко во времени могут продлиться потаенное чувство ущербности и комплексы, для которых невозможно найти психоаналитика, напоминает повесть Франсуа Эмманюэля «Человеческий фактор», переведенная Натальей Мавлевич (помещена в № 11, в «бельгийском» выпуске журнала). История психолога, работающего в филиале некой крупной фирмы и получающего задание наблюдать за шефом филиала Матиасом Юстом, оборачивается вынужденным путешествием в прошлое. О нем меньше всего мечтал Карл Розе, дававший это задание психологу с целью уволить Юста. Последний психически раздавлен терзающими его воспоминаниями о военном детстве и об отце, участвовавшем в уничтожении евреев. Но и сам Розе — питомец учрежденной Гиммлером организации «Лебенсборн». Юст рассказывает, что «это была система приютов для детей арийской расы, их забирали в младенчестве из детских учреждений или у родителей, часто это были сироты. В послевоенной разрухе многие из этих детей погибли, других, как в случае Карла Розе, усыновили немецкие семьи <…> В этом нет его вины, но благодаря этому он вырос в семье сторонников “Черного ордена”, и до сих пор поддерживает связи с людьми, исповедующими нацистскую идеологию. Я располагаю неопровержимыми доказательствами того, что он вносил деньги на счет фиктивной фирмы, передававшей их некой крайне правой группировке, в состав которой входят отряды боевиков». Но повесть — не о Розе, но о Юсте, об анонимках на нотной бумаге, которые он получает на протяжении многих месяцев (в анонимках описываются автомобили, в кузовах которых газом убивали евреев), и о стальной хватке прошлого, не выпускающего своих жертв.
Пьеса, воспоминания, роман, еще роман, повесть… Литературный мир многолик, но и он пасует перед историей. Ее невыдуманные сюжеты слишком жестоки, чтобы воспринимать их в чистом виде. Вымысел и психология оказываются слабой, но единственной защитой, позволяющей в навязываемых обстоятельствах не сойти окончательно с ума.
Алексей Мокроусов
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.