[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2012 ШВАТ 5772 – 2(238)
мордехай рихлер
В этом году в Иерусалиме
Перевод с английского Ларисы Беспаловой
Израильский дневник, 31 марта 1962 года.
За окном была благодать — солнце, синь; лондонское, насквозь отсыревшее небо и пронизывающую до костей мокрядь я оставил всего восемь часов назад, так что настроение у меня было лучше некуда. Пригородный автобус на Тель-Авив, «фольксваген», вел корпулентный еврей из Эфиопии.
— Ну и как вам Израиль, нравится? — с ходу спросил он.
— Я только что приехал, — ответил я.
Другой пассажир, зубатый американский паренек, сказал:
— Я здесь уже три дня. Завтра уезжаю. Вечером пойду на «Завтрак у Тиффани»[1].
— И вы ехали в такую даль, чтобы посмотреть кино? — спросил я.
— Хороший же фильм. И потом у меня кругосветка.
По Алленби-роуд туда-сюда сновали парни и девушки в форме, ребята с приклеенными к уху транзисторами, продавцы лотерейных билетов, юнцы в вязаных кипах, прикрепленных к волосам заколками. На углу Бен-Йеуды парень, привалясь к «Эм-Джи»[2], поплевывал маковыми зернышками. Иссохшие уличные торговцы, продавцы соков и бубликов, на мой взгляд, походили на арабов. На самом деле в большинстве своем они были выходцами из Северной Африки. Мимо меня, бренча браслетами, проследовали две американки в очках с затейливой оправой и пестрых юбках.
— Сэди, ты уже слышала, как они говорят?
— Нет.
— Хочешь верь, хочешь нет, а говорят они лучше нас. Ну прямо как англичане.
Ашкеназский ресторан, куда я зашел, был таким же, как все рестораны такого типа. Залитые вином льняные скатерти, зубочистки в рюмках, неизменный старик официант с кислой миной, вылезшим из брюк подолом рубахи, еле передвигающий ноги, набившие живот мужчины, рассеянно ковыряющие в зубах.
— Садитесь, — предложил мне кто-то.
Оказалось, мистер Берман — при перелете из Лондона он сидел прямо передо мной.
— Первый раз в Израиле?
— Да-да, — пылко откликнулся я.
— Все города, знаете ли, на одно лицо. Главная улица… отели, рестораны… И каждый так и норовит тебя надуть. Здешние, они надувалы из надувал. Я торгую спортивными товарами. Продаю ружья, спальные мешки, палатки. — Он хихикнул, обтер ложку о край скатерти и налег на клубнику в сметане. — Чтоб я провел ночь в спальном мешке — так нет. У людей мозги набекрень. И что — мне плохо?
Мистер Берман сообщил, что завтра уезжает в Токио.
— Девчонки в Токио — первый класс. Уродины все, как одна, но к этому можно привыкнуть. Привыкнуть? Да, а что? Они не знают, как тебя ублажить.
Билл Арад, мой израильский знакомец, повел меня в «Калифорнию», излюбленное кафе молодых журналистов и художников. Я сказал, что собираюсь разыскать Ури Авнери, редактора «А-Олам а-зе».
— Он — циник, — сказал Арад. — Умный, но безответственный. Из всего, что он будет вам рассказывать об Израиле, ничему не верьте.
Арад познакомил меня с другим журналистом. Шломо.
— А вы и вправду зоветесь Мордехаем в Канаде? — спросил Шломо так, словно это чуть ли не подвиг.
— Но меня так зовут, — сказал я, чувствуя себе идиотом.
— Правда? В Канаде? Вот это здорово!
На автобусной остановке я наткнулся на давешнего зубатого американского парнишку.
— Ну и как вам фильм? — спросил я.
— Сила. У меня, знаете ли, кругосветка.
— Вы мне уже сказали.
— Завтра в три часа дня уезжаю в Бомбей.
Ну и что идет в Бомбее? Но вопроса этого я ему не задал. Сказал только: «Развлекайтесь».
— Да я там только переночую.
До полуночи было еще далеко, и я решил гульнуть в «Джет-клубе» «Авиа-отеля» — он был открыт всю ночь. Тамошний бармен оказался художником и поклонником Ури Авнери.
— Правительство охотнее повесило бы Авнери, чем Эйхмана. Шимон Перес его не переносит.
Переса, в ту пору помощника министра обороны, Авнери задевал чаще других. Именно «А-Олам а-зе» («Этот мир») обнародовал, что португальцы воюют в Анголе пушками израильского производства. Бармена это удручало: теперь на Ближнем Востоке Израиль стали отождествлять с репрессивными колониальными режимами.
— Ури, — сказал он, — единственный из наших журналистов, у кого хватило духу ратовать за независимый Алжир. Остальные газеты стояли за то, чтобы Франция Алжир не отпустила.
Бармен уверял меня, что Израиль держит культурного атташе в Стокгольме исключительно для того, чтобы он выхлопотал Агнону Нобелевскую премию.
— Бубер получил бы ее в прошлом году, — сказал он, — если б Хаммаршельд[3] — он его переводил — не погиб.
У каждой страны свои культурные проблемы. Возвратясь в номер, я прочел в «Геральд трибюн», что «Чикаго» обставило «Монреаль» в третьем матче полуфинала Кубка Стэнли[4]. Микита забил четыре гола. Белево — ни одного.
Жарища стояла невыносимая. Я решил принять ванну, но воздержался, прочитав плакатик над раковиной:
ПОМОГИ ОРОШАТЬ НЕГЕВ!
СБЕРЕГАЙ ВОДУ!
Общественный комитет за экономию воды
Я не мог заснуть — до того был взбудоражен: я в Израиле. Эрец-Исраэль. Туристический проспект «Путеводитель по Израилю» и тот был написан с характерной задушевностью: «Если вам, Б-же упаси, понадобится врачебная помощь, вам ничего не стоит получить ее…» Всю мою жизнь я стремился в Израиль — и по той или иной причине поездка срывалась. В 1936-м — мне тогда шел шестой год — мой дед по материнской линии, хасидский раввин, купил участок земли в Святом Иерусалиме. По его замыслу, вся наша семья должна была уехать в Израиль. Он умер, и мы не уехали. Еще в средней школе я вступил в «А-Боним», сионистское молодежное движение рабочего толка. По пятницам мы вечерами слушали пламенные речи о том, как восстановить плодородие почвы, смотрели фильмы, восхваляющие жизнь в кибуцах, отплясывали хору, пока у нас не начинали гудеть ноги. В субботу поутру мы обзванивали квартиру за квартирой, собирали деньги в «Еврейский национальный фонд», потрясали кружками перед выдернутыми из постели заспанными хозяевами, требовали — с полным сознанием своего права — жертвовать четвертаки, десятицентовики, пятицентовики, чтобы помочь возродить пустыню в Эрец. Наш хор пел душещипательные песни на посвященных сбору средств митингах. Летом мы отправлялись в кишащую комарами Лаврентийскую долину, где был наш лагерь, снова слушали речи, учили иврит и, за неимением арабов, следили, не появятся ли в окрестностях подозрительные франко-канадцы.
Когда в Израиле после 14 мая 1948 года, вслед за объявлением независимости, начались бои, я прибавил себе годы и вступил в Канадскую резервную армию, думая: вот это финт — пройти подготовку в канадской армии, чтобы воевать с англичанами в Эрец. Но в конце концов все же предпочел закончить среднюю школу.
Мое отношение к Израилю, если воплотить его в один образ, лучше всего передал бы кадр кинохроники, запечатлевший приезд Бен-Гуриона в Канаду. На нем этот жестоковыйный кряж из польских евреев обходит почетный караул Канадских гвардейcких гренадеров. Гвардейцы стоят навытяжку, седые космы Бен-Гуриона едва доходят им до груди. Дорожу я этой фотографией из-за неимоверного удовлетворения, которое она мне доставляет.
* * *
На следующее утро мы поехали в Тель-Авив. Продвижение наше сильно замедляли запряженные осликами повозки, мотоциклы, везшие тележки, — они петляли по улицам, по обе стороны которых тянулись механические мастерские и свалки, где громоздились ржавые колеса и драные покрывала, очень бережно починенные. Жара стояла удушающая. Горожане в большинстве своем были одеты — как я счел, весьма разумно, — крайне вольно. Все, только не хасиды, те держались за костюмы, более соответствующие их восточноевропейскому происхождению: штраймлы, сюртуки и шерстяные кофты плотной вязки. Под сенью городской синагоги прохлаждались нищие. Тут же сидели калеки — один засучил брючину так, чтобы выставить протез напоказ, у другого было изуродовано лицо.
Я остановился у кафе на улице Ахад а-Ама. Ахад а-Ам («из народа») — псевдоним Ашера Гинзбурга, самобытного сионистского мыслителя. В Тель-Авиве он поселился уже в преклонном возрасте, улицу, на которой он жил, назвали его именем, и на ней, когда он днем отдыхал, даже перекрывали движение. Ахад а-Ам умер в 1927 году, и сегодня на улице его имени идет бойкая торговля. Внезапно меня затянула в свой водоворот толпа продавцов газет, они выкрикивали: «Маарив!», «Маарив!» Я купил «Джерузалем пост»[5], где мое внимание сразу привлекло обведенное рамкой объявление на первой странице:
Мы потеряли нашу гордость и славу
Нисима-Биньямина Фану,
Главного раввина города Хайфы и окрестностей,
призвал к Себе Г-сподь.
Погребальная процессия отправится из больницы Ротшильда (Хайфа) в 11 часов 1 апреля 1962 года
СКОРБЯЩАЯ СЕМЬЯ
Некогда одержимые русские и польские евреи, поставившие себе цель поселиться в Палестине, составляли основное еврейское население. Нынче стоит приехать какой-нибудь группе иммигрантов — и Израиль тут же сталкивается с очередной проблемой. К примеру, общепризнано, что многие евреи из Восточной Европы стремились не так уехать в Израиль, как из своих коммунистических стран. Нередко для них Израиль всего лишь перевалочный пункт на пути к их заветной мечте — Америке. За последние годы расовый состав страны резко изменился. Сегодня курды, североафриканцы, йеменцы, которые были вынуждены покинуть свои страны — или, если принять точку зрения арабов, поддались на уговоры сионистских агентов, — составляют более трети населения, многие из них буквально враз перенеслись — «на орлиных крыльях», как гласит йеменское пророчество, — из одной эры в другую. Восточные евреи — самая сложная проблема Израиля. Одни из них не знают никакого ремесла. Другие вскоре ожесточаются. Ведь чуть не все высокие посты в стране — и это факт — занимают евреи из западных стран. Они и менеджеры, и администраторы, и государственные чиновники. Курды, марокканцы и йеменцы в большинстве своем становятся рабочими, армейскими сержантами и мелкими служащими. Армия, перемешивая молодежь из разных стран в одних подразделениях, надеется таким образом преодолеть взаимную подозрительность и предубежденность, однако в Израиле уже назревают расовые противоречия.
По дороге в музей «Хаганы»[6] мы с Арадом обсуждали эту проблему.
— Я даю деньги на музей, — сказал он. — А раз так, что бы нам не заглянуть в него.
Как и большинство людей его поколения, Арад сначала — во вторую мировую войну — воевал бок о бок с англичанами, затем — в израильскую войну за независимость — против них. В музее была выставлена форма Орда Уингейта[7]. Было тут и множество хитроумных приспособлений, в которых во время осады втайне доставляли оружие в Иерусалим: кислородный баллон — в нем помещалось три винтовки, бойлер — в него входил пулемет, всевозможные, вполне невинные на первый взгляд, сельскохозяйственные орудия — в них во всех хоронили оружие, там же я впервые увидел «Давидку».
Когда иерусалимцы совсем пали духом, так как бомбардировки участились до того, что на город каждые две минуты падало по снаряду, а ответить на обстрелы было нечем, молодой инженер, Давид Лейбович, изобрел самодельное орудие, которое прозвали «Давидкой». Дов Джозеф в «Верном городе»[8] пишет: «В основе своей это что-то вроде миномета, состоящего из гладкоствольной трубы диаметром девять сантиметров. Стреляла она снарядами, начиненными гвоздями и разным металлическим хламом, снаряды разрывались — что очень существенно — со страшным шумом и грохотом. Арабов это пугало пуще всего. Шума взрыва они боялись, пожалуй, не меньше, чем осколков, а в жителей Иерусалима, когда начинался настоящий артиллерийский обстрел, это вселяло бодрость».
В воскресенье я переехал в «Гарден-отель» в Рамат-Авиве[9]. По пути к своему бунгало я миновал бассейн, у которого загорали обезножевшие за день туристы на возрасте.
— Я сегодня видела в Иерусалиме ребятишек — вот бедняги так бедняги. У них носового платка и того нет. И что — мне их прогонять? Они все время чихают, кашляют, сморкаются.
Старик турист оторвался от карт, посмотрел на меня из-под козырька бейсболки, сказал, что купил на завтра тур в Эйлат, и вернулся к игре.
— Если у вас склонность к запорам, — втолковывал ему мистер Гинзбург, — здешняя вода вам в самый раз, нет — так вас, извините за выражение, пронесет.
Мистер Гинзбург накидывался с расспросами на всех вновь прибывших постояльцев отеля. Отгоняя мух свернутой в трубочку газетой, он рассматривал пальцы ног, то подгибая их, то расправляя, и говорил:
— Ну и откуда же вы? Ах так… И на сколько приехали? Понятно… А подольше пожить не удастся?.. Скажите, мистер Рихлер, вы же прилетели на одном из наших самолетов, как он? Впечатлил вас?
— Это же «Боинг-707S». Американского производства.
— А летчики? А?.. Эта страна просто чудо… Так? Если я чем и недоволен, так это хозяевами отеля, они мухлюют. Я был тут семь лет назад, и за это время они очень, очень многого достигли… Я не миллионер, мистер Рихлер, но и не бедняк. Трачу? Так это деньги моих детей… Я что — хочу быть богаче всех на кладбище? Чем меньше оставишь детям, пусть они будут здоровые, тем меньше у них будет причин ссориться. Ну так что, мистер Рихлер, нравится вам здесь?
Днем, сидя в уличном кафе на улице Дизенгоф, я видел, как безумный юнец громко читает ивритский молитвенник. По улице фланировали щеголеватые офицеры и девушки в форме. Пожилой хасид ходил от столика к столику — продавал пластмассовые расчески, зубные щетки и всяческие принадлежности культа. Позже ко мне присоединился Билл Арад. Он рассказал, как на кибуцы повлияло процветание. Когда-то в кибуцах с таким пылом спорили, не будет ли буржуазным разложением заменить в общей столовой скамейки на стулья, что пух и перья летели. Нынче кибуцники ужинают каждый у себя. Кибуцное движение угасает, новые кибуцы практически не открываются.
Мы с Арадом перекочевали в «Калифорнию» и там познакомились с двумя молодыми архитекторами. Один из них сказал, что считает процесс Эйхмана ошибкой.
— Он тянулся и тянулся без конца, это измельчило тему.
— Нам такой процесс был необходим — надо же на чем-то воспитывать молодежь. Они ничего и никого не уважают. Им непонятно, почему европейские евреи не взбунтовались.
— Мы, здешние, мы совсем другие евреи, — сказал второй архитектор, — а как, по-вашему?
Когда мы проехали Рамлу, наш автобус сбавил скорость, стал петлять вверх-вниз, вверх-вниз по голым, плотно возделанным горам. По склонам были там и сям разбросаны старые арабские деревни, они казались такой же естественной частью пейзажа, как выветренные скалы. У поворотов узких крутых дорог лежали выпотрошенные корпуса бронемашин. На обгоревшем шасси висел увядший венок; то и дело встречались сложенные из камней пирамидки, обозначающие место, где водитель не смог выскочить из машины и умер мучительной смертью. Эти останки, раскиданные вдоль дороги, — памятник тем, кто погиб, прорывая блокаду Иерусалима в апреле 1948 года, когда арабы захватили важнейшие пункты Баб-эль-Вада и Кастеля: древний римский лагерь и замок крестоносцев, господствующие над ближними подступами к городу.
К Еврейскому университету я подъехал на такси. По дороге мы миновали квартал тюремных зданий.
— Сегодня он там, — сказал шофер.
— Кто?
— Эйхман, кто ж еще.
Сопровождаемый Ицхаком, служащим юридической конторы, — он только что отбыл положенный месяц в армии на иерусалимской границе, — я вскарабкался по каменистому холму и попал в заброшенный двор, где израильтяне и иорданцы залегали в ста метрах друг от друга, забаррикадировавшись мешками с песком.
— Когда я служил здесь, — сказал Ицхак, — мы переговаривались и перебрасывались фруктами.
С наблюдательного поста в Рамат-Хене Ицхак показал мне гору Сион, дорогу на Вифлеем, гору, где, как предполагают, находится могила Соломона, и в отдалении — палимый солнцем Иерусалим.
В вестибюле «Гарден-отеля» меня подкарауливал мистер Гинзбург.
— Скажите, мистер Рихлер, разве это дело — сколько денег я на эту страну отдал… да и поездка сюда мне тоже не в одну тысячу обошлась…разве это дело — драть с меня лишку, когда я хочу выпить чашку чая после обеда?
Я заверил его, что владельцы гостиниц везде одним миром мазаны. И в Италии с него тоже содрали бы лишку за чашку чая.
— Италия, — сказал он гадливо.
Я рассказал Ури Авнери про мистера Гинзбурга.
— Он чувствует, что в Израиле ему не рады.
И вот что мне ответил Авнери:
— Американские туристы на возрасте, закоренелые сионисты старого закала, хотят, чтобы Израиль был эдемом, никак не меньше, и недостатки в нем недопустимы. Для них это рай земной, он должен быть кристально чист, и никакие местные свары не должны его замутнять. Такие старики руку бы отдали за Израиль. Переселяться сюда они не хотят, что да, то да, зато дают деньги. Они в некотором роде опора израильской экономики.
— Тем не менее они видят, что многие израильтяне настроены антиеврейски. Большинство израильтян считают: раз эти ваши туристы преклонных лет живут за границей, они так отмазываются. Приезжают сюда, восторгаются — надо же, еврейская полиция, еврейская армия, а раз так, пусть их раскошеливаются.
Контору Авнери дважды взрывали. Его избивали. Он рассказал, что в его еженедельнике «А-Олам а-зе», треть объема они отдают под материалы о сексе и всяческие сенсации, треть — под статьи в духе «Тайма» и треть — в стиле «Экспресса»[10].
— Наш журнал — единственное по-настоящему оппозиционное издание.
Когда «А-Олам а-зе» обнародовал, что в военных действиях в Анголе применяется оружие израильского производства, правительство объявило их информацию ложной. Авнери тем не менее не отступался, и другим, более почтенным изданиям волей-неволей пришлось заняться собственным расследованием. И что же — расследование показало, что в Анголе и впрямь использовалось оружие израильского производства.
— Тогда правительство, — рассказывал Авнери, — оправдалось тем, что оружие продали немцам, а где и как будут его использовать, оно и понятия не имело. Что правда, то правда. Но оно прекрасно знало — и это тоже правда, — что израильское оружие Германии решительно ни к чему. Немцы приобретают его для показухи — искупают свою вину… А рисковать, продавая свое оружие для грязных колониальных войн, не хотят — не такие они дураки. Словом, — заключил Авнери, — мы снова сели в лужу, притом дважды.
Мы проехали мимо дома Бен-Гуриона. Бен-Гурион, в ту пору еще премьер-министр, жил на три дома. В официальной резиденции в Иерусалиме, в собственном доме в Тель-Авиве и в своем загородном убежище в пустыне.
— Он терпеть не может жить в пустыне, — сказал Авнери, — но он, как никто, чувствует, чего от него ждут. Если ему предстоит дать интервью американскому телевидению, он за полчаса до прибытия телевизионщиков летит на геликоптере в пустыню. А через полчаса после того, как телевизионщики отбудут, возвращается в Тель-Авив. — О Бен-Гурионе Авнери говорил с большим теплом. — Как политику ему здесь нет равных.
Израильская экономика и реальность, — убеждал меня Авнери, — никак не соотносятся между собой. Без постоянной помощи зарубежных сионистов, международных займов и немецких репараций она существовать не может. Израиль с завидной настойчивостью ведет себя так, словно он не ближневосточная страна. Корчит из себя западную державу. Что происходит в Александрии или Бейруте, хоть до них рукой подать, евреев не интересует, зато они то и дело мчат в Нью-Йорк или Лондон, где их чествуют в еврейских общинах, как героев… С самого начала, еще со времен первых поселенцев, никаких попыток как-то приноровиться к арабам не предпринималось.
Закончил Авнери так:
— Мне, знаете ли, здесь нравится. — И засмеялся над собой. — В Лондоне, где вы живете, все уже как сложилось, так сложилось. А здесь еще неизвестно, как и что будет.
У Хадеры, опаленного солнцем промышленного городка на прибрежной равнине, есть редкое для Израиля отличие: он, как о том свидетельствуют путеводители, не «представляет интереса для туристов». Город — он всего в часе езды от Тель-Авива по прибрежной полосе — стоит на песчаных дюнах. Там живет мой родственник Шмуэль.
Шмуэля я не видел лет двадцать с гаком, с поры нашей монреальской юности. Мастерская Шмуэля — «Хадерская слесарня» — была закрыта. Дома его тоже не оказалось. Но Сара, его жена, впустила меня в квартиру. Сара родом из Нью-Йорка. Они со Шмуэлем держат строго ортодоксальный дом. Познакомились они несколько лет назад в кибуце, потом снова встретились в Нью-Йорке, там же поженились, родили ребенка. В Нью-Йорке Шмуэль освоил слесарное дело, купил в кредит оборудование, вернулся в Израиль и поселился с семьей в Хадере. Я расспросил Сару о встреченных мной на улице марокканских евреях.
— Проблема? Когда черные и белые живут бок о бок, проблем не избежать. Они чуть что хватаются за нож… А хуже всех те, что с Атласских гор. Они же попали сюда прямиком из пещер.
Сара пошла к соседу, позвонить еще одному моему родственнику Бенджи — он преподавал неподалеку, в Пардес-Хане. В последний раз я видел Бенджи восемь лет назад на его бар мицве. С тех пор он вытянулся, теперь это худощавый, застенчивый юноша. В вязаной кипе, держащейся на голове заколкой, с бородой. Бенджи объяснил, почему он уехал из Канады.
— Я бы всегда думал, что однажды мне придется уехать, всем евреям придется уехать. Это не наша страна.
Бенджи повел меня в винный магазин, я купил там бутылку коньяка — отнести к Шмуэлю. Бенджи вмешался в мой разговор с продавцом.
— Коньяк кошерный? — строго спросил он.
— Не волнуйся, — отрезал продавец, — конечно, кошерный, какой еще.
Ортодоксальных евреев в Израиле недолюбливают. Считают их пережитком гетто. Я спросил Бенджи, влияет ли, по его мнению, религиозная община на секулярную жизнь страны непропорционально ее численности.
— В другой стране церковь была бы отделена от государства, но это — Израиль. Если разрешить гражданские браки, со временем у нас образуются две нации.
Сара, как многие американцы и канадцы, которых я тут повстречал, несколько кичится тем, что переехала в Израиль.
— Не забудь: нас ничто не вынуждало сюда переехать. В отличие от европейских евреев.
Мой родственник Шмуэль отказался от фамилии Гершкович. Вслед за многими иммигрантами изменил фамилию на израильский манер. Стал Шмуэлем Шимшони.
— Когда я впервые приехал в Хадеру, — рассказывал он, — местные решили, что я спятил. Город, говорили они, вот уже сорок лет обходится без слесаря, с чего бы вдруг он нам понадобился? Ну а потом — как не помочь новому человеку — то один, то другой порылся-порылся у себя на чердаке и, конечно же, нашел что починить. Первый мой клиент принес старый чемодан, ключ от которого потерялся Б-г знает когда, и спросил, смогу ли я открыть его и сделать к нему ключ. Я смог, чем немало его удивил. Чтобы расплатиться со мной, ему даже пришлось сходить домой за деньгами. Мы здесь руководствуемся правилом: живи и давай жить другим. Если ты не стервец, тебе каждый поможет.
Я вернулся в Иерусалим в пятницу, влился в аудиторию в две сотни человек, собравшихся послушать лекцию И. Фреймана и присоединиться к поездке в Меа Шеарим, организованной синагогой. Наша, по преимуществу американская, группа состояла из размалеванных дам не первой молодости и их не выпускающих изо рта сигар мужей, обвешанных фотокамерами, экспонометрами, светофильтрами и биноклями. Фрейман, стараясь перекричать бренчание браслетов и щелканье фотоаппаратов, напомнил, что в древности священники и левиты, облачившись в белые одеяния, совершали паломничество в Иерусалим в это же время, между Пуримом и Песахом. Традиция посещать Иерусалим накануне шабата восходит ко времени Храма Соломона.
В Меа Шеарим говорят исключительно на идише: иврит, священный язык, предназначен лишь для молитв. Набожные иерусалимские евреи прежде жили в Старом городе поблизости от Стены Плача, но после войны 1948 года их вытеснили за пределы Старого города, в Меа Шеарим. Наибольшим влиянием здесь пользуются выходцы из Польши, но есть и другие влиятельные группы выходцев из Ирана, Йемена и Северной Африки. Между ними жестокое соперничество. Йеменцы не желают есть мясо животных, забитых польскими хасидами, и наоборот. Все группы ожидают прихода Мессии, и, казалось бы, это могло их объединить, так нет же, и это лишь повод для раздоров. Йеменцы уверены: Мессия — темнокожий еврей; поляки утверждают, что он — и сомнений в этом у них нет, — конечно же, светлокожий, как и они. Согласны евреи Меа Шеарим только в одном: все они, без исключения, не признают Государство Израиль. В пышущей злобой проповеди — других он не произносит — раввин Биньямин Мендельсон сказал: «Сионисты и националисты — вот кто ответственен за Холокост. Сионисты — вот из-за кого Мессия не пришел к нам, а ведь он спас бы еврейство».
После лекции мистера Фреймана мы сели в автобус и вскоре углубились в узкие, убогие улочки Меа Шеарим. День был на редкость знойный. Одни жители квартала провожали нашу группу погасшими глазами, другие, завидя нас, захлопывали двери. Понять их можно. То и дело кто-нибудь из туристов останавливался, толчком открывал дверь в чей-то дом и звал жену:
— Сильвия, смотри-ка, не так уж и плохо им живется.
Человек в заношенной пижаме сидел на камне у своего дома и что-то бубнил себе под нос. Другой — он был пободрее, — перебегая с улицы на улицу, дул в рог — возвещал наступление шабата. Дама из нашей группы, толстуха в солнцезащитных очках, толканув гида пухлым локтем, указала на смуглую девчушку, играющую в сквере.
— И это — еврейский ребенок? — вопросила она.
— Ну и что? — сказал гид. — Она из Ирана.
— Как это мило, правда, Ирвинг?
Ирвинг остановился, послал девчушке улыбку, отчего она попятилась, и сказал:
— Шабат шалом.
Когда мы пробирались по очередному извилистому тесному проулку, один из туристов сказал жене:
— Ручаюсь, участок здесь не купишь ни за какие деньги.
— А на кой он сдался? — ответила она.
В маленькой сырой синагоге над Священным ковчегом неоновыми лампочками было выведено имя Б-жье. В йеменском шуле, последнем, который мы посетили, гид объявил:
— В этой синагоге к вам выйдет раввин и благословит всех без исключения.
К нам вышел дряхлый старец в феске и промямлил молитву.
— Вот вас и благословили, — сказал гид. — Кто хочет пожать раввину руку, подходите, не стесняйтесь. И еще одно: не кидайтесь к автобусам. Места всем хватит.
Тувия Шлонски, молодой преподаватель Еврейского университета, сказал мне, что он большой поклонник Беллоу, Маламуда, Рота.
— К сожалению, здесь их мало читают. — Он смущенно засмеялся: — Молодежь думает, что они так и не вышли из гетто.
Тувия зашел за мной в субботу днем, повел меня к своим знакомым — молодой паре, которая только что построила дом в Абу-Торе, на границе с Иорданией, из их дома открывался вид на арабскую деревню на горном склоне и стены Старого города. Сидя на террасе, попивая кофе по-турецки, мы слышали, как по другую сторону границы арабов созывают на молитву.
— По ночам мы слышим их барабаны, — сказала Мириам. — Дети частенько забредают к арабам. Арабы их никогда не обижают. Угощают, дают сласти, привечают и возвращают домой. Но стоит перейти границу взрослому, его избивают. И не то чтобы просто так, — добавила она, — а с целью выудить какую-нибудь информацию.
Мириам, как и большинство встреченных мной интеллигентов, хотела большей взаимосвязи с арабами. Ей недоставало прежних соседей-мусульман, и она сожалела, что Иерусалим не стал международным городом.
Мимо нас с бодрой песней промаршировала группа ребят в голубых панамах, шейных платках, шортах, с рюкзаками.
— Вы только подумайте, как нам повезло с видом, — сказала Мириам. — От нас виден и Старый город, и арабы… а бедные арабы — вот что они видят, — и она указала на промаршировавших мимо ребят, — и больше ничего.
— Я строю лучший в Израиле отель, — сказал Рафаэль Элан, — самый большой в пустыне. В Беэр-Шеве, назову его «Приют в пустыне». У нас и площадка для гольфа будет, и горячие источники — все чин чином. Я даже организовал тайное международное общество — «Сыны пустыни».
Коренастому, нахрапистому Элану под сорок. Для своего проекта он получил финансовую поддержку канадского и американского капитала.
— И это отнюдь не благотворительность, бизнес чистой воды. Изволь приносить прибыль, а нет — прости-прощай.
В понедельник рано поутру Элан заехал за мной на американском микроавтобусе, чтобы отвезти меня в Беэр-Шеву. С собой он взял подполковника ВВС Мишу Керена и двух работников отеля, неких миссис Рафаэли и мистера Гордона. Всего в получасе езды от Тель-Авива потянулась полоса буйной зеленой растительности.
— Когда я летал над этими местами в 1948–1949 годах, — сказал Керен, — здесь было трудно ориентироваться. Куда ни глянь — пустыня. Теперь все вокруг зелено.
Элан, под завязку набитый статистическими данными, не закрывая рта, рассказывал про ирригацию, мелиорацию, урожаи. Меня он утомил, но нельзя не признать, что достижения и впрямь впечатляли, а уж когда мы углубились в пустыню и я увидел, какая чахлая там растительность, — тем более.
— Вы и понятия не имеете, до чего же радостно, — сказал Керен, — видеть, как дети и женщины вольготно ходят вдоль шоссе.
До Синайской кампании, рассказывал Керен, такое было немыслимо: на жителей этих территорий постоянно нападали федаины[11].
Мы въехали в горы, тут обитали племена шейха Сулеймана, их лагерь растянулся на километры, там-сям чернели пятна длинных низких палаток из овечьих шкур. Сулейман, глава бедуинов, в войну вел себя по отношению к Израилю лояльно, за что и был вознагражден: получил трактора, наделы государственных земель, прочее вспомоществование и вместе с тем стал объектом дежурных шуток. Бедуинские земли по одну сторону шоссе по сравнению с полями кибуцников по другую его сторону выглядели так, словно их спалила засуха.
— Бедуины, — рассказывал Элан, — не желают заниматься ирригацией: она же окупается лишь спустя годы. Они не вкладывают деньги в землю, предпочитают зарывать их в землю в кувшинах. — Мы врезались глубже в пустынные места песчаных бурь, выносливых кустарников и дюн. — Тут будет наша житница. Тут наша страна шире всего.
В окрестностях Беэр-Шевы Элан резко затормозил. Прикрывая лицо — ветер нес песок, — я разглядывал огромный дом у шоссе, выросший в пустыне.
— Вот и он, — сказал Элан. — Попозже мы соорудим самую большую вывеску в Израиле, ее будет видно за много километров.
В машине, припаркованной рядом с нашей, дремал шофер. Прораб показывал гостиницу пожилой американской чете.
— Опять акционеров принесла нелегкая, — буркнул Элан.
Однако, едва мы поравнялись с доктором и миссис Эдельсон, он рассиялся в улыбке:
— Привет.
— Ничего не скажешь, впечатляющее детище.
— Вы видели что-нибудь подобное в Израиле?
— Впечатляющее детище, ничего не скажешь.
— Наш отель, что по качеству строительства, что по инвестированию, самый современный в Израиле, — сказал Элан. — Лучший.
Мы укрылись от ветра в заваленный досками, трубами и глиной отсек, которому предстояло стать столовой.
— Тут будет широкая подвесная лестница, другой такой в Израиле не найти.
Доктор Эдельсон подошел к краю площадки, посмотрел вниз.
— Я вижу, вы можете продать все, что угодно, — сказала миссис Эдельсон. — Но ваше детище и впрямь впечатляет, как по-твоему, Генри?
— Я же не чужое — свое детище продаю.
— Не волнуйтесь. У нас говорят: «На следующий год в Иерусалиме». Ну а мы будем говорить: «На следующий год в “Приюте”», верно, Генри?
Обходя нашлепки мокрого цемента и торчащие гвозди, Элан провел нас в недостроенный номер-люкс.
— Шалом, шалом, — тепло приветствовал рабочих мистер Эдельсон. И повернулся к Элану: — А они здесь вроде бы с прохладцей работают, нет?
Миссис Эдельсон остановилась перед карандашным ню на филенке двери в ванную, насупилась.
— Надо надеяться, — сказала она, — это можно стереть?..
— Конечно, конечно, а теперь не хотите ли посмотреть крышу? — Ведя нас опять же через мусорные завалы в другое крыло отеля, Элан говорил: — Второе крыло мы собирались построить не раньше чем года через два, но спрос на номера оказался такой большой…
— Генри, ты слышишь?
— …что мы решили: если строить, так строить с размахом, иначе оглянуться не успеешь, как через дорогу откроют еще один отель.
Мы спустились вниз.
— У входа поставлю швейцара с длинной саблей. На официанток надену покрывала.
Элан показал нам недостроенный номер-люкс — «Для шейхов».
— Знаете, какая там будет табличка? «Зарезервировано для доктора и миссис Эдельсон».
— Желаете зарезервировать номер? Обратитесь к миссис Рафаэли.
— Да-да… м-м, а сколько, когда вы откроетесь, будет стоить номер для акционеров?
— Акционерам мы предоставляем кредит на месяц. Не хотите ли посмотреть наши кухни?
— Мы хотим посмотреть всё-всё. Только вот… м-м, а сколько все же вы будете брать с акционеров?
Доктор Эдельсон сделал вид, что заводит фотоаппарат.
— В Штатах, — не отступалась миссис Эдельсон, — если акционер привозит с собой гостя, так он раз в месяц может за него не платить. И это, знаете ли, очень приятно. Способствует взаимному расположению.
Наконец Элан увел Эдельсонов к их машине.
— Ну что ж, мистер Элан, я уверена, что к открытию вы распорядитесь расстелить для нас красный ковер, верно я говорю?
— Еще бы!
— В следующем году в «Приюте».
В Беэр-Шеве мы сделали остановку — решили пообедать в румынском ресторане. Подполковник Керен — во вторую мировую войну он воевал в ВВС Красной Армии — рассказал, что в юности в бытность его в России он особо не сознавал свое еврейство и значения ему не придавал.
— А когда вернулся с войны, обнаружил, что всю мою семью убили. То там, то сям возникали вспышки антисемитизма, это отравляло жизнь. И я решил уехать. В Израиле тем не менее я очутился случайно. С таким же успехом мог бы попасть и в Америку. Но приехал сюда — и здесь мне хорошо. Не то что в России. Сионистом меня назвать нельзя, но мне здесь хорошо.
Я расспросил Керена про арабов.
— У Израиля в самом широком месте нет и сорока километров. И дело обстоит так: или мы живем на этой земле, или нас столкнут в море. Так что мы поневоле должны драться до последнего, и пусть они зарубят это себе на носу. — Притом судьба беженцев в Газе его тревожит. — Как они живут — это же ужас что такое. Но у нас всего тридцать два километра в ширину, а дальше — море. Почему бы Насеру[12] им не помочь? Мы нашим беженцам помогаем. Вы же видели, какие дома мы для них строим.
Мистеру Гордону и миссис Рафаэли не давали покоя другие проблемы.
— Нанять официантов будет нелегко, — сказала миссис Рафаэли.
Я спросил почему.
— Евреи в официанты не идут. В метрдотели — пожалуйста.
— Разве что йеменцев нанять, — предположила миссис Рафаэли.
— Хлопот не оберешься.
Наконец мы отправились в путь. Когда мы снова миновали лагерь шейха Сулеймана, Элан сказал:
— А я с Сулейманом вот о чем договорился. Вечерами буду устраивать вылазки «Сынов пустыни» в его лагерь. Пусть поглядят на бедуинские пляски, поедят в палатках, словом, все по полной программе. Одна закавыка — лагерь в двух шагах. Придется дать кругаля: пусть «Сыны» думают, что до лагеря — путь неблизкий.
Возвращаясь в Тель-Авив, мы проехали через Ришон-ле-Цион, первое сельскохозяйственное поселение в Израиле, основанное в конце девятнадцатого века билуйцами[13].
— Мой дед из билуйцев, — сказал Элан.
— Наш Элан, он все равно как потомки тех, что с «Мэйфлауэра»[14], — сказал мистер Гордон.
Нам пришлось сбавить скорость, а на подъезде к растянувшемуся на многие километры, сверкающему огнями Тель-Авиву мы и вовсе поползли.
— Ну и ну, — сказала миссис Рафаэли, — я еще помню, когда весь Тель-Авив умещался на одной улочке.
— Даже когда я приехал сюда впервые, — сказал Элан, — что мы такое были — всего-навсего семья. А сегодня мы — нация.
Из всего Израиля привольнее всего я чувствовал себя в Тель-Авиве. Он далеко не так красив, как Хайфа. Не окружен историческим ореолом, как Иерусалим. Тель-Авив — грязный, неряшливый средиземноморский городишко, зато другого места, где жизнь бы так била ключом, в Израиле не найти.
Как-то вечерком через пару месяцев после моего приезда в Израиль меня пригласили на обед в честь прославленного театрального режиссера левых взглядов из Лондона и посла Ганы. С самого начала расовые отношения свернули куда-то не туда — режиссер со слезами на глазах сказал послу: «Ваши люди — прирожденные актеры», а уж после того, как режиссер попросил посла «спеть для нас», и вовсе разладились.
Я поспешил удалиться в другую комнату, и там столкнулся с Мигдалом. Мигдал, худощавый северянин за шестьдесят, происходил из французско-еврейской семьи. Он окончил «Эколь политекник»[15], стал инженером и впервые попал в Палестину в двадцатых годах в составе Иностранного легиона. В Палестине он познакомился с молодой канадкой, женился на ней, ушел из Легиона и вскоре сумел занять пост инженера-консультанта и представителя английских фирм в Палестине, Трансиордании и Сирии. Мигдал говорит равно свободно на французском, английском, иврите и четырех арабcких языках. В 1939-м он вернулся во Францию, воевал сперва во французской, потом — уже в чине полковника — в английской армии. А позже, в осаду Иерусалима, возглавлял оборону одного из секторов города.
Мигдал, как выяснилось, относится к американским евреям еще хуже, чем большинство знакомых мне израильтян.
— Эта страна, — сказал он, — своей защитой Иерусалима возродила гордость евреев, а потом променяла ее на помощь американских евреев. Мы вполне обошлись бы без этого шикарного Еврейского университета, и без уродливого здания раввината в Иерусалиме тоже можно прожить. Подождали бы еще лет десять и построили их, когда нам это будет по средствам.
Хасидов из Меа Шеарим Мигдал от души презирает.
— Едва арабы напали, как они лапки кверху и выкинули белый флаг. Мы здесь совсем другие евреи, вы в этом еще убедитесь. Мы ни перед кем не пресмыкаемся.
— Я не для того приехал в Израиль, — сказал я, — чтобы слушать навязшие в зубах антисемитские речи. Канадские евреи, когда пришло время воевать, тоже ни перед кем не пресмыкались.
— У евреев есть только два пути, — сказал Мигдал, — ассимилироваться или уехать в Израиль. Других нет.
Я спросил Мигдала, не противоречит ли, по его мнению, концепция национального государства со всем, что из нее вытекает, исконной еврейской традиции?
— Если вы хотите сказать, — ответил Мигдал, — что мы здесь скомпрометировали наши, чтоб их, еврейские души, я с вами соглашусь. Это государство идет на разного рода сделки, лжет, мошенничает, как и всякое другое. Но мы возродили в евреях гордость. Игра стоила свеч.
Мистер Гинзбург вернулся. Он отлучался на пару дней — ездил в Хайфу.
— Ну что, мистер Рихлер, ходим туда-сюда, смотрим то, се. Израиль — это что-то, а?
— Мистер Гинзбург, — сказал я, — здесь нас окружают антисемиты.
— А-а. Рихлер, вы таки пьете лишку?
— Да. Пусть так, тем не менее нас окружают антисемиты. Читали Кестлера?[16]
— Кого?
— «Слепящую тьму». Когда Рубашов сидит в тюрьме, его водят взад-вперед по двору, это у них такая прогулка, и сумасшедший — он идет следом за Рубашовым, тоже старый большевик, — все твердит: «В социалистической стране такое никогда не могло случиться». И у Рубашова не хватает духу сказать ему, что они в России.
— Очень интересно. Но этот… этот Кестлер, он коммунист?
— Он торговал лимонадом здесь, в Тель-Авиве.
— Это дело другое. Это все меняет.
По примеру туристов, которые приехали увидеть рай земной без малейшего изъяна, без свар и склок, я как можно реже выходил из отеля — в изнеможении лежал у бассейна. В полудреме слушал голоса:
— Если я пошлю письмо моему Стюарту в Торонто, надо еще написать — в Канаду?
— Вы что сегодня наденете — платье с короткими или с длинными рукавами?
И из другого скопления шезлонгов:
— Знаете, сколько продержался бы такой отель в Майами?
— Что-что?
— Шесть дней, а потом с треском обанкротился. Сегодня официант даже не подал мне стакана воды к обеду.
Эти люди — неудивительно, что они пребывали в раздражении: как-никак непривычные кровати, тряские дороги, взвинчивающие цены турагенты, незнакомая еда, — эти люди, явно удрученные тем, что в Израиле их встречают не с цветами, а с презрением, сделали, внезапно осознал я, больше конкретного добра, чем я за всю свою жизнь. Они могли быть и докучными, и вульгарными, и неотесанными, но само существование Израиля со всеми его недочетами говорило об их щедрости. Свидетельства ее я видел повсюду. Больницы, фабрики, леса, библиотеки, школы — все было оплачено как даяниями из жестянок в бакалеях на углу, так и весомыми суммами, опрометчиво пожертвованными в пьянящей атмосфере загородного клуба.
Тувия Шлонски как-то сказал мне:
— Чего бы им не жертвовать на Израиль? Денежки-то у них так и так неправедные.
Ну а если неправедные, с какой стати вы их берете? Праведные они там или неправедные, это еще не резон, чтобы жертвовать на Израиль. Каковы бы ни были мотивы жертвователей — уступили ли они давлению общины, возжаждали ли престижа или налоговых поблажек — результат один; а ведь с таким же успехом они могли эти деньги прокутить.
Один старый поселенец сказал мне:
— Мы что, обязаны американским евреям за их помощь? Еще чего. Это плата за кровь. Мы здесь рискуем жизнью. Они не едут сюда, чувствуют свою вину — вот и откупаются.
— Англосаксы здесь очень нужны, — заявил мистер Хайфец на ежегодном обеде «Ассоциации американцев и канадцев в Израиле» в отеле «Шератон».
И вот вам еще один, причем не самый вызывающий, парадокс израильской жизни: иммигрантов из Канады, Англии и США, нередко покинувших свои страны, так как англосаксы давали им понять, что их присутствие нежелательно, в Израиле словно бы в насмешку называют англосаксами. Поселенцы из Канады и Америки вправе сохранить свое гражданство — и обычно так и поступают, — а значит, как подопрет, у них будет лазейка, и это настраивает остальных израильтян против них. К канадцам и американцам и впрямь относятся с недоверием. Слишком многие из них, убоявшись трудностей, возвращаются восвояси.
Как-то я посетил Мерри Гринфилда, директора «Ассоциации американцев и канадцев в Израиле». Гринфилд, вулкан энергии тридцати шести лет, приехал в Израиль в 1947-м, чтобы вступить в «Хагану», сейчас, помимо работы в «Ассоциации», он управляет двумя художественными галереями плюс к тому неутомимо торгует недвижимостью.
— Половина канадцев и американцев, приехавших в Израиль, бегут отсюда через два-три года, — сказал он. — Ну а стоит им задержаться — и они на крючке. Почему они бегут? Они думали, что здесь они будут с утра до вечера собирать апельсины и отплясывать хору. Они отправляются в кибуцы и хотят, едва соберут бушель, водить хороводы вокруг дерева. И еще одна причина, почему многие из них возвращаются восвояси, если говорить начистоту: по преимуществу они выходцы из обеспеченных семей, а здесь уровень их жизни существенно ниже. Смириться с этим могут не все. Ну и немало и тех, кто тоскует по родственникам. По мамочке.
За последние годы алия из Канады и США поредела, это уже не поток, а тонкий ручеек, она исчисляется сотнями.
— Я — крупная рыба в мелком пруду, — сказал Гринфилд, — и мне это по душе. Понимаете, здешние газеты печатают мои фотографии, меня все знают. И занимаюсь я не какой-нибудь ерундой. А кто меня знает в Америке? Кому я там нужен?
Гринфилд вместе с другими англосаксонскими поселенцами, включая Меира Левина[17], пытался основать в Тель-Авиве реформистскую синагогу: его единомышленников тревожили антиамериканские настроения израильтян.
— Опасность, что мы станем не средоточием иудаизма, а независимым нееврейским государством, каких много, все еще не исключается.
В художественной галерее Гринфилда в отеле «Шератон» мы столкнулись с легендарным братом Джоном, калифорнийским миллионером, владельцем огромной скотоводческой фермы, урановых рудников и химических заводов. Брат Джон был из тех христиан, прилежных читателей Библии, которые рвались принять участие в возрождении Святой земли.
Брат Джон — наследник традиции, уходящей аж в девятнадцатый век. В 1844-м Америка послала первых поселенцев в Палестину, аккредитовав мистера Уордена Крессена в качестве американского консула при турецком дворе и «Всей Святой земле». Крессен поселился в окрестностях Иерусалима, а через год принял иудаизм и стал Михаэлем-Боазом Израэлем. В 1847-м Израэль основал сельскохозяйственную колонию «Г-споден виноградник» в окрестностях Иерусалима. Оперируя библейскими текстами и руководствуясь своим фермерским опытом, Израэль печатал проспекты и подыскивал добровольцев для осуществления своего плана. За четыре года к нему присоединились двести американцев, из них пятьдесят два — евреи, остальные — перешедшие в иудаизм и протестанты. Колонии, появившейся до времени, не суждено было выжить, зато традиция жива и поныне.
Брат Джон, самый обаятельный из магнатов, поставил себе задачу: пополнять зоопарки Святой земли; раз-два в год он прилетает в Израиль и привозит в дар жирафа, а то и слона. Он уже вбухал тысячи и тысячи в невообразимые израильские инвестиции, но не пал духом.
— Я только что получил мой первый дивиденд в Израиле.
Ревностный читатель Библии, он вложил деньги в новый химический завод потому лишь, что Моисей, как ему помнится, сказал: «Иудея получит из земли этой богатство». Брат Джон постучал тростью с золотым набалдашником по стулу, помахал перед нами акционерным сертификатом.
— И так оно и вышло.
Мы с Гринфилдом откочевали в Маккавейский зал «Шератона», там квартет наяривал ча-ча-ча.
— Что-то мы в последнее время слишком уж разгулялись. Без всяких на то оснований. Но этой безумной стране везет. Когда стали иссякать поступления от еврейских благотворителей, начала платить репарации Германия.
— А что будет, когда и репарации кончатся?
— Очередное чудо, не иначе. Спросите брата Джона.
Во время короткого перелета в Эйлат сперва мы увидели отвоеванную у пустыни зеленую возделанную полосу, затем Беэр-Шеву. А вот между Беэр-Шевой и Эйлатом не увидели ничего, кроме песка и камней. Негев. Безрадостный призрачный пейзаж: дюны, рыжие холмы, оплетенные пересохшими руслами рек. Перед самым Эйлатом — Беэр-Ора с ее рудниками, где еще во времена царя Соломона добывали медь.
Отелем «Эйлат» управлял молодой канадец тридцати одного года Харви Гудман — он вырос на Кларк-стрит, за углом которой находился и мой дом. Гудман переехал в Израиль десять лет назад.
— Все евреи должны приехать сюда. Нас везде ненавидят.
Я запротестовал.
— Это вы бросьте. Разве вам может быть хорошо в Канаде — с ними-то? Они нас не хотят. Мне лично при них не по себе. Чтоб им.
— А вам не интересно, что и как сейчас на Кларк-стрит? Не хотели бы там побывать?
— В этом гетто? С еврейскими мамочками? Ну уж нет.
Бледный, согбенный старик опасливо приближался к нашему столу. До Песаха оставался один день, старик был представителем раввината: его направили проследить, как в отеле блюдется кашрут.
— Он мне нужен как собаке пятая нога, — сказал Гудман. — Утопил бы его с дорогой душой. Эти подлюги, что наезжают сюда из Америки, дома о кашруте и думать позабыли, а приедут в Святую землю — подавай им кашрут, мы должны блюсти его за них.
Я пошел посмотреть, как дочерна загорелые рыбаки тянут тяжелые сети, полные пеламиды. Рыба ловила воздух, билась. Море вспенилось, быстро покраснело от крови.
Барменом в отеле «Эйлат» был еврей из Танжера.
— Я тут как-то обслуживал одного испанца, — сказал он. — Богатый. Так он мне сказал, что у себя в Мадриде был антисемитом. Я не верил, говорит, что евреи могут создать свою страну, дай, думаю, посмотрю сам, что тут и как. И вот теперь я увидел эту страну, говорит, и это чудо что такое. Ничуть не удивлюсь, если через пять лет у вас будет атомная бомба, а через десять весь Ближний Восток будет ваш. Вот только вы не евреи, вы другие. Вы сражались за свою страну, проливали за нее кровь, вы ни перед кем не отступали. А испанские евреи сражаться будут разве что за свои семьи и свой бизнес. Вы здесь другие, так он сказал, — повторил бармен с гордостью.
Во всех израильских барах, где я побывал, мне не довелось встретить ни одного пьяного, вот почему встреча с осоловелым Бернардом, была чем-то из ряда вон. Мы, к сожалению, не поладили. Бернард хлопнул меня по спине, заказал нам еще по одной и сказал:
— Ничего личного, но я привык говорить напрямик. Не люблю канадцев… Канада — страна и большая, и маленькая, не больше Лихтенштейна. Вы поняли, о чем я?
— Понял. Гудман тоже не любит Канаду. И его там ненавидят.
— Знаете, почему я здесь живу?
— Не трудитесь объяснять. Потому что вы — еврей нового типа, — и я вызверился на бармена.
— Я — не Толстой, не Иисус Христос, — сказал Бернард. — Я — вонючий еврей, и мне нравится, как я пахну.
— А по-моему, вы пахнете, как рыбак, паршивый рыбак.
Бернард снова хватил меня по спине.
— Я — еврей, — прорычал он. — Как Фрейд. Как Эйнштейн.
— Как бы не так. Вы не такой еврей, как Фрейд, и не такой рыбак, как святой Петр. А самый что ни на есть обычный рыбак.
— Всегда не любил канадцев.
— Ну и что, а я — канадец. Как Морис Ришар[18].
— Вы — вонючий еврей. Точно так же, как я.
— Я — канадский еврей. А это значит, что я буду сражаться за свою семью и свой бизнес, будь он у меня, но не за свою страну.
— Я не говорю, что тот испанец прав, — сказал бармен. — Просто я здесь работаю.
— Так вот, скажите своему испанскому дружку-богатею, что евреи в Канаде не только за свою страну сражались, кое-кто из них сражался и за Испанию.
— Вы — ассимилятор, — сказал Бернард.
— По правде говоря, я — один из сионских мудрецов.
Закончил я этот крайне неудачный вечер в «Конце Света», одном из ночных клубов Эйлата. До моего прихода туда привезли полный автобус шведов. Они потягивали пиво, а тем временем двое молодых израильских исполнителей народных песен в йеменских рубахах пели на иврите «Уведи меня назад, туда, где течет Красная река»[19].
Англосаксонский кибуц «Гешер-а-Зив»[20] раскинулся в предгорьях Галилеи, километрах в двух от Средиземного моря, в восьми от ливанской границы. В противоположном Эйлату конце страны. Перед тем как улететь в Эйлат, я договорился с таксистом, что по моем возвращении в Тель-Авив он встретит меня в аэропорту и отвезет в кибуц за сто тридцать километров: поездка приходилась на канун Песаха, а в Израиле перед Песахом такое же столпотворение, как в Канаде перед Рождеством.
— Сколько вы хотите? — спросил я водителя.
— Мы что, жениться собираемся? Нам что, раввин нужен? Вот завтра и договоримся о цене.
Мы договорились здесь и сейчас за пятьдесят израильских фунтов, то есть примерно за семнадцать долларов.
— В Канаде, — сказал водитель, когда мы назавтра утром отправились в путь, — у вас наверняка свой самолет.
— К сожалению, нет.
— Но у многих канадцев свои самолеты, — он был обескуражен. — Скажем, у одного из десяти.
— Даже не у одного из десяти тысяч.
— Вы что, думаете, я с вас больше возьму?
Ездил он — что здесь в порядке вещей — на старом раздолбанном «Де Сото» с дребезжащими окнами и помятыми крыльями.
— По уровню несчастных случаев на дороге, — похвастался он, — мы на втором месте в мире после Японии.
Я присвистнул — был впечатлен.
— И при том, — добавил он, — учтите, что у нас пьяные за руль не садятся. Ну а в Канаде у вас наверняка «ягуар»?
— В Канаде я когда-то водил такси. Как вы.
— Можно я буду по дороге подхватывать пассажиров? Я бы с вами делился.
— Нет.
«Гешер-а-Зив» на первый взгляд смахивал на летний лагерь в Лаврентийских горах. Главная столовая, административные и общественные здания, тенистые дорожки, ведущие к домикам. Кибуц в 1949 году построили на месте старого лагеря отдыха английской армии члены «А-Боним», приехавшие из Канады и США, вместе с сорока сабрами. Меня повели в дом канадской семьи Меира и Деборы Шлоссберг, где мне оказали радушный прием. Распорядительная Дебора, мать троих мальчишек, носила брюки и мужские ботинки. Меир — он заведовал индюшачьей фермой — вернулся домой, еле волоча ноги.
— На седер ожидается больше сотни гостей, — сказал он.
В Песах мы празднуем наше освобождение из Египта. На седере отец семьи читает вслух из «Агады», начинает он так: «Мы были рабами в Египте…» Младший член семьи — таков обычай — задает четыре вопроса, и первый из них: «Чем отличается эта ночь от всех остальных ночей?» Кибуцники уже не один год экспериментируют — пытаются ввести более воинственный вариант «Агады», в вариант этот включены новые израильские песни и кое-какие события недавней истории. Но с течением времени кибуцникам этот вариант стал нравиться все меньше и мало-помалу они возвратились к традиционной «Агаде».
Седер в «Гешер-а-Зиве» замечательно вел Билл Кофски из Монреаля. После трапезы сделали перерыв на час — это дало возможность уложить детей спать и убрать со стола. Меня пригласила к себе на кофе с пирожными американская чета. Жена Давида сказала:
— Есть вещи, которые нельзя осовременить. И знаете, чего мне здесь не достает? Отцовских шуток.
Давид и его жена трудились, не зная отдыха. Я спросил: не досадуют ли они на наезжающих нахлебников вроде меня.
— Да нет, если они не снимают кино в столовой, мы ничего против них не имеем. Мы им что — обезьяны в зоопарке?
Билл Кофски, сдержанный, умный, ему хорошо за тридцать, — старожил «Гешер-а-Зива», он здесь с 1949 года, с основания кибуца. Жена у него американка, у них двое детей. В «Гешер-а-Зиве» дети живут вместе с родителями — это серьезное отступление от традиционного распорядка кибуцной жизни, за их опытом пристально следят другие кибуцы.
— Первоначально, — сказал Кофски, — считалось, что мы должны создать нового человека для нового общества, а раз так, детей необходимо обособить от родителей: ведь у тех ментальность людей, выросших в гетто. Мы могли бы, сами того не желая, испортить детей. Лучше предоставить их воспитание учителям. Тем не менее почему-то, — сказал Кофски, подкидывая сидящего на его коленях ребенка, — ничего из этого не вышло. Другие кибуцы хотели бы последовать нашему примеру, но им потребовалось бы пристроить дополнительные комнаты, а деньги не всегда удается выкроить.
Сто двадцать основателей «Гешер-а-Зива» первый год ютились в палатках. На другой год — им все еще приходилось расчищать поля, так что ни о каком доходе и речи быть не могло, — они переселились во времянки, а еще через год заняли деньги и построили настоящие дома.
— И это положило начало нашим финансовым трудностям, — сказала Дебора. — Мы до сих пор выплачиваем проценты за наши дома.
Когда молодому, еще не зарекомендовавшему себя кибуцу требовался заем, они вынуждены были обращаться на черный рынок, а там деньги давали под высокий процент, вплоть до тридцати процентов в год. Займом на строительство домов дело не ограничилось, понадобились деньги на покупку оборудования, на страхование на случай неурожая.
— В итоге, — сказал Кофски, — теперь мы пятую часть дня работаем на проценты.
Имеются у «Гешер-а-Зива» и другие существенные трудности, кроме процентов.
— Во-первых, — сказал Кофски, — большая текучесть людей. Скажем, приезжает к нам новичок с женой, с детьми, ну, мы, глядишь, и домик для него построим, а уж детей его наверняка будем и одевать, и учить. Раньше чем через полгода ничего путного от новичка в поле ожидать не приходится, и эти полгода не работает и другой парень, тот, кто должен его натаскать. Ну, ладно. А пройдет полгода, глядишь, этот парень возьми да и вернись в Канаду или переберись в город… Или, скажем, мы решим заняться хлопком. Выучим парня, и вот он уже дока в этом деле, а через год он смылся — и мы со своим хлопком пролетаем.
Даже та модифицированная версия социализма, которая практикуется в кибуце, обходится недешево. Так как, во всяком случае в теории, все члены кибуца равны, на посты, связанные с властными полномочиями (секретарь, надзиратель на ферме), они выбираются на ограниченный срок. Предполагается, что эта система предотвращает разделение кибуца на два класса — работников и начальников.
— Однако результат, — сказал Кофски, — не оправдал наших ожиданий. На обучение секретаря нужно полгода, и что же: проходит год — и нате вам, обучай следующего. Производительность падает. Вдобавок, невзирая на наши усилия, на более важных и ответственных постах оказываются все те же люди.
Как и многим другим кибуцам, «Гешер-а-Зиву» не удалось хорошо заработать сельским хозяйством: оно слишком зависит от дешевой рабочей силы во время сбора урожая, поэтому кибуц стал изыскивать возможность заработать промышленным производством, а порой и нанимать работников, что является безусловным отступлением от кибуцных устоев. Один из англосаксонских кибуцев, «Урим», завел фабрику, изготовляющую ножи. «Гешер-а-Зив» намеревается наладить производство индюшачьих сосисок и вдобавок строит отель для туристов — ОТДОХНИТЕ НЕОБЫЧНО: ПОЗНАКОМЬТЕСЬ С ЖИЗНЬЮ КИБУЦА — и возлагает на него большие надежды.
Удручает кибуцников и то, что авторитет их упал.
— Раньше, — рассказывала Дебора, — мы могли пойти в город как есть, люди нам завидовали, гордились нами, показывали друг другу: «Вон кибуцник идет…» Не то что сегодня. Сегодня на нас смотрят как на чудаков. И перед выходом в город мы хочешь не хочешь, а принаряжаемся, наводим марафет.
Кофски сказал:
— Прежде нас считали элитой; сегодня — деревенщиной. Вы, говорят горожане, сбросили с плеч свои заботы-хлопоты. Вы работаете по восемь часов в день, вас и кормят, и беспокоиться вам не о чем, за вас другие беспокоятся.
Жизнь в кибуце, где пытаются свести концы с концами, чаще всего вполне спартанская. Хаверим работают не покладая рук. У их ферм, помимо повседневных задач, есть и дальний прицел. Обычно их основывают в малонаселенных районах, где стратегические интересы Израиля требуют новых поселений.
Канада, которую Кофски покинул, нимало его не интересует.
— Что там в Монреале? Разросся, наверное, только и всего. Так и так все мои друзья в Израиле. Вы небось считаете нас шовинистами. Нас интересует, что происходит в нашей стране, и мы хотим знать о ней буквально все. И как называются разные цветы и птицы, и ее историю.
На следующий день после седера в «Гешер-а-Зиве» праздновали Омер хаверим[21], гости и дети забрались на разукрашенные цветами трактора и по рытвинам и ухабам стали объезжать одно за другим поля «Гешер-а-Зива». Группа горланила зажигательные песни, мы катили по пшеничным и хлопковым полям, банановым плантациям, мимо мастерских и кладбища и в конце концов остановились на поле, где со всеми полагающимися ритуалами сжали первый сноп пшеницы. Торжества эти, увы, носили натужно фольклорный привкус. Визитеры, молодежная группа «А-Боним», американцы в йеменских рубашках, построили помост и сплясали на нем танец урожая под аккомпанемент одной-единственной флейты. Эти селянские потуги никак не сочетались с майками Сиракузского университета и шортами, в которых ходили остальные ребята, а также с жужжанием кинокамер: они без передыха снимали друг друга.
В «Гешер-а-Зиве» никто не считал, что туристский отель, строительство которого близилось к завершению, — предвестник разложения.
— Мы — курьез. Почему бы людям не посмотреть, как мы живем?
Двое ребят жили в соседней с нами комнате. Один из них,
двадцати двух лет, отказался от американского гражданства, стал израильтянином.
— Почему? Да потому что я — еврей. Мне хорошо здесь с моими братьями-йеменцами. С иракскими и африканскими евреями у меня больше общего, чем с ирландцами из моего родного города.
— Почему, в таком случае, вы не поселились в йеменском кибуце?
— То, что я осел здесь, получилось как-то само собой. Кроме того, у йеменцев практически нет кибуцев. Йеменцам надо, чтобы у них в карманах позвякивали денежки.
В Израиле повсюду, куда бы меня ни занесло, я расспрашивал про арабов.
Харви Гудман, администратор отеля «Эйлат», сказал:
— Одно из двух. Или мы будем проводить по отношению к арабам более просвещенную политику, или начнем войну и проучим их. В следующий раз мы могли бы захватить Каир, привести к власти произраильское правительство и снова убраться восвояси. Вы же знаете, они нас ненавидят. Они сидят по деревням у приемников, слушают пышущие злобой передачи из Каира. Забрасывают камнями полицейские машины, до того зарвались — израильские флаги срывают. — Гудман объяснил, как он понимает более просвещенную политику. — Надо воспитывать их. Их можно интегрировать в наше общество, внушить им, что быть арабом в Израиле не так уж плохо.
— Или евреем в Канаде? — спросил я.
— Нет, сэр. Никак нет. В Канаде еврей всегда еврей. Вы же знаете, вообще-то никаких таких «арабов», в сущности, нет. Что, скажите, общего у каирского араба с иракским бедуином?
— А что общего у меня с йеменским евреем?
— Иерусалим. Все арабы — мусульмане, больше их ничто не связывает. Послушайте, американцы, стоит им только захотеть, в любой момент могут заставить арабов подписать с нами мирный договор. Так нет же. Вашингтонское нефтяное лобби нас предало.
— А почему сами арабы не хотят мира?
— Потому что они хотят разжигать воинственные настроения в своих странах — так они отвлекают людей от их бедственного положения.
Билл Кофски сказал:
— С арабами — беда, они не хотят вписаться в общество. Живут особняком. Держатся своих соплеменников и своих территорий. И еще одно: они не считают нашу страну своей.
На берегу Средиземного моря, у подножия «Гешер-а-Зива», раскинулась заброшенная арабская деревушка Азив. В войну рыбаки бежали из Азива. Сейчас здесь поселился предприимчивый молодой израильтянин, он построил музей, отель, на который возлагает большие надежды, открыл ночной клуб. Азив упоминается в Ветхом Завете, арабские рыбаки жили здесь и в те времена. Бродя две тысячи лет спустя по этим руинам, поневоле ощущаешь свою вину. Эта земля принадлежала также и арабам.
Все арабские поселения, в которых я побывал в Израиле, отличали рахитичные дети и трахомные старики, сплошная темнота и нищета. Взять, к примеру, Акко. Акко — некогда финикийский порт, позже знаменитую крепость крестоносцев, — с моря ограждает стена и высоченные укрепления. Босоногая детвора шныряет по осыпающимся крепостным валам, жилистые старики удят рыбу с каменных ступеней. Правда, изредка, к моему удивлению, натыкаешься на прохладный, прелестный скверик с фонтаном посреди, но в основном город представляет собой путаницу вонючих, тесных улочек. Ослики, куры и прочая живность сонно бродят по базарной площади среди лабиринта прилавков. Босоногие мальцы вольготно носятся по кучам гниющих отбросов и испражнений. Товары у местных торговцев самые что ни на есть жалкие. Ржавые допотопные замки, линялые бумажные платья, стоптанные, подобранные на помойке башмаки. И повсюду — мухи.
Билл Кофски жителям Акко особо не сочувствует.
— Вы что, думаете, они бедные? Да у них собственность везде и повсюду. И денег навалом.
Сувенирная лавка в Назарете, куда я зашел, торговала обычными подделками, водой из Источника Марии[22] и т. д. Предприимчивый араб, владелец лавки, продавал вместе с тем и мешочки с землей — на одной их половине стояла надпись: «Святая земля, Назарет», и под надписью был изображен крест; на другой, с надписью: «Святая земля, Израиль», красовалась голубая звезда Давида. Я рассмеялся. Рассмеялся и араб. И этим ушлым, не верящим ни в чох, ни в сон арабом я завершил свой круг на израильской земле. Умение этого араба выживать и самоочевидный юмор показались мне по сути своей глубинно еврейскими, куда более еврейскими, чем сабры. С ним я мог себя сопоставить.
Юрист, с которым я познакомился в Иерусалиме, сказал мне, что служил в Газе в 1956 году, когда ее захватил Израиль.
— Не забывайте, они живут в Газе уже четырнадцать лет. За это время одни умерли, других беженцами никак не назовешь. Они родились в Газе, а Израиль в глаза не видели. Говорят, их миллион, но на самом деле их гораздо меньше. Когда человек умирает, его продовольственные карточки не возвращают, продолжают получать его рацион.
— Но если евреи вправе вернуться «домой» спустя две тысячи лет, тогда почему бы и сыну арабского беженца не считаться палестинцем?
— Правда ваша. Условия в их лагерях незавидные. Впрочем, в Дахау мне довелось жить в условиях и похуже.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. «Завтрак у Тиффани» (1961) — фильм режиссера Блейка Эдвардса по одноименной повести Трумэна Капоте. Одри Хепберн исполнила в нем одну из лучших своих ролей.
[2]. «Эм-Джи» — марка легкового автомобиля.
[3]. Шмуэль-Йосеф Агнон (1888–1970) — израильский писатель, получил Нобелевскую премию в 1966 году. Мартин (Мордехай) Бубер (1878–1965) — еврейский религиозный философ и писатель. Даг Яльмар Хаммаршельд (1905–1961) — Генеральный секретарь ООН (с 1953 года) получил Нобелевскую премию мира в 1961 году.
[4]. Кубок Стэнли — кубок, приобретенный в 1893 году лордом Стэнли для вручения лучшей хоккейной команде. С 1926 года кубок вручает Национальная хоккейная лига.
[5]. «Маарив» — ежедневная вечерняя газета, издается в Тель-Авиве на иврите. «Джерузалем пост» — ежедневная газета, издается в Иерусалиме на английском.
[6]. «Хагана» — еврейское ополчение в Палестине, с 1921 по 1948 год боролось против англичан.
[7]. Орд Чарльз Уингейт (1903–1944) — британский офицер. В 1936 году его направили в Израиль, где он проникся симпатией к идее построения еврейского государства и организовал из членов «Хаганы» специальные ночные подразделения, призванные давать отпор погромщикам и бандитам. Это не понравилось британским властям и в 1940 году его отозвали в Англию. Однако с началом второй мировой войны Уингейт возвратился в Судан и сражался с итальянскими силами в Эфиопии. Уингейт погиб в автокатастрофе. Имя Уингейта носят спортивный центр близ Нетании, молодежная деревня и сосновый лес в Гильбоа.
[8]. «Верный город» — книга израильского юриста и государственного деятеля Дова Джозефа (1899–1980), рассказывающая практически в форме дневника об осаде Иерусалима.
[9]. Рамат-Авив — район Тель-Авива.
[10]. «Тайм» — американский еженедельный общественно-политический журнал, до 1964 года, т. е. во время написания этого эссе, был известен своими прореспубликанскими взглядами. «Экспресс» — французский общественно-политический журнал либерального направления.
[11]. Синайская кампания (29 октября — 5 ноября 1956 года) — в ответ на вылазки федаинов (египетских диверсантов), убивавших мирных жителей, израильские войска атаковали позиции египетской армии на Синайском полуострове и заняли Синайский полуостров. В 1957 году израильские войска ушли с Синайского полуострова, оставив за собой лишь отрезок от Эйлата до Шарм-эль-Шейха.
[12]. Гамаль Абдель Насер (1918–1970) — с 1956 года президент Египта.
[13]. Билуйцы — группа молодых российских евреев, отправившихся после погромов 1881–1882 годах в Палестину.
[14]. «Мэйфлауэр» — английское судно, на котором первые 102 поселенца — в Америке их называют Отцами-основателями — пересекли Атлантический океан.
[15]. «Эколь политекник» — институт для подготовки инженеров, символ прогресса французской индустрии. Его окончили многие знаменитые физики и политические деятели.
[16]. Артур Кестлер (1905–1983) — английский писатель, журналист. Вступил в Коммунистическую партию Германии в 1931 году. Вышел из партии в 1938 году. Автор многих книг, в том числе романа «Слепящая тьма» (1941) о Большом терроре в СССР.
[17]. Меир Левин (1905–1981) — американский писатель, автор романа-эпопеи «Поселенцы» (1972) о жизни еврейской семьи, бежавшей из царской России в Палестину, автобиографии «В поисках» (1950), романов «Старые дружки» (1937) и др. Способствовал переводу «Дневника» Анны Франк на английский и его распространению в мире.
[18]. Морис Ришар, по прозвищу Ракета, канадский хоккеист, за свою спортивную карьеру забил рекордное число голов.
[19]. Ковбойская песня.
[20]. «Мост сияния» (ивр.).
[21]. Буквально: Урожай товарищей (ивр.). — праздник урожая в кибуце.
[22]. Источник Марии — этот источник, по преданию, забил во время встречи Марии и Елизаветы после Благовещения.