[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  ФЕВРАЛЬ 2012 ШВАТ 5772 – 2(238)

 

Багдадский Двор

Сами Михаэль

 

Виктория

Пер. с иврита Г. Сегаль М.: Книжники; Текст, 2011. — 544 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)

Уроженец Багдада, бежавший в Израиль, спасаясь от иракской полиции, Сами Михаэль никогда не был сионистом. Его политические симпатии (коммунизм) и полученное в Израиле образование (психология) в разной мере окрасили его прозу. Роман «Виктория» (1993) — история долгой жизни заглавной героини, иракской еврейки, и ее семейного клана, или, как определяет писатель, Двора.

Родившаяся в самом начале XX века Виктория на наших глазах превращается из девочки в девушку, а потом в женщину, супругу и многодетную мать. Ее длящаяся более 85 лет жизнь делится пополам: первая половина проходит в Багдаде, вторая — в Израиле, сначала в лагере для новоприбывших, так называемых маабарот, затем в комфортабельной квартире в Рамат-Гане. Виктория — сильная и нравственная женщина, опора семьи и заметная фигура среди более чем шестидесяти обитателей Двора, связанных родственными и брачными узами (напрашивается сравнение с романом «Зелменяне» Моше Кульбака, известным русскому читателю в чудесном переводе с идиша Рахили Баумволь). Героиня, безусловно, незаурядна, и главная ее черта, главный жизненный стимул — любовь к Рафаэлю, загадочному и неотразимому сыну дяди, будто колдовски очаровывающему женщин без различия возраста и положения, который волею судьбы стал ее мужем.

Сами Михаэль рисует жизнь еврейского Двора, где на небольшом пространстве с единственным деревом рождаются, растут и умирают люди, ведомые вожделением. Мы не найдем здесь духовных исканий, поисков смысла жизни и еврейского предназначения. Бытие этих евреев состоит из совокуплений, от которых рождаются бессчетные младенцы, и хорошо, если треть из них остается в живых, из трапез, болезней, походов в туалет или к ночному горшку. Плоть и физиология правят во Дворе, и даже «благочестивый Иегуда», страдающий болезнью сердца и рано ставший импотентом, доверяет бумаге не мысли о Торе, а сексуальные сны, пусть и записывает их на иврите по всем правилам каллиграфии. Порой повествование граничит с порнографией, слегка смягченной правдивостью бытописания. Вошедший в западную культуру через ворота преподанного ему в Хайфском университете фрейдизма, Сами Михаэль представил в романе широкий спектр сексуальных связей: страстный муж, делающий жене детей, давно уже будучи дедом; отец, регулярно предающийся любовным утехам с красавицей дочерью и ее слабовольным мужем; не доросший до бар мицвы мальчик, насилующий свою восьмилетнюю племянницу; бесчисленные варианты нарушения супружеской верности. Однако читатель не найдет в книге психологизма: даже царица-любовь показана тут как болезнь, наказание или дар, чья магическая власть непостижима, подобно воле то и дело поминаемого в сердцах Б-га или в страхе — нечистой силы, равно находящихся за рамками сознания всех этих персонажей.

Во Дворе жизнь каждой семьи проходит на глазах у всех и смакуется в нескончаемых пересудах. Женщины тут неграмотны, детям не поют колыбельных, не рассказывают сказок и редко нежат, зато часто шпыняют и проклинают. И понуждают лазить на крышу подсматривать за постельными утехами родичей-соседей. Странным образом каждая семья строго блюдет свой бюджет и не поделится с ближними горсткой риса, даже если ежедневно будет наблюдать, как эти ближние, включая малышей, тают от недоедания. Соперничество и взаимопомощь, ненависть и влечение сменяют друг друга в сердцах персонажей, не побуждая автора их отрефлексировать. Но книга отнюдь не мрачна, в ней бушуют страсти, правда, отнюдь не романтического свойства. И именно это, а не только экзотика быта и обычаев или брошенные вскользь замечания о нечеловеческих условиях лагерей для новоприбывших в Израиле привлекает читателей. «Виктория» по ее появлении была названа книгой года и впоследствии не раз переиздавалась.

Перевод романа на русский язык неровный. Богатый лексический арсенал переводчицы сочетается с полным отсутствием чувства стиля. Ткань романа, где разновременные события чередуются без граничных помет, а точка зрения повествователя смещается от критически настроенного автора к наивному взгляду героини, такова, что именно стилистика должна была бы стать главной задачей переводчика. Но чего стоит, например, такой диалог между гостем, посланцем надолго разлученного с семьей Рафаэля к жене, и Викторией:

 

— А как поживают девочки?

— Младшая приказала долго жить, — сказала Виктория и исчезла в кухне.

 

Не верю, что вот так, бездушно и беззаботно, сообщила мать о потере маленькой Сюзанны, чью могилку не раз безуспешно искала на огромном, часто размываемом водами реки кладбище.

Как видно, российские издательства не могут позволить себе литературного редактора, оттого в книге нередки фразы вроде: «Хватит, — сказал Элияу, на которого вдруг навалился страх, который на некоторое время будто утих». Или: «приготовились к поспешной субботе» и «сосуд, наполненный водой и слоем кунжутного масла» (примеры с двух соседних страниц). Обидно, что в России израильская проза должна выглядеть такой хромой, будто мы, еврейские переводчики, только вчера выучили русский и приобщились к литературе на нем.

Конечно, Сами Михаэль — не Достоевский и не Саша Соколов, это писатель гораздо меньшего калибра. Но он хорошо пишет на иврите, своей «желанной возлюб­ленной», в отличие от арабского, «верной законной жены». Так почему же читающие по-русски должны довольствоваться такой несовершенной копией?

Зоя Копельман

 

Семейная опера

 

Джонатан Троппер

Дальше живите сами

Пер. с англ. О. Варшавер М.: Corpus, 2010. — 480 с.

Джонатан Троппер

Книга Джо

Пер. с англ. С. Туганбаевой
М.: Corpus, 2011. — 480 с.

Неотразимость сериала связана с тем, что он воссоздает жизнь обывателя в максимально доступных формах. Узнавая себя, зритель попадается на крючок и незаметно переезжает в телевизор. Американские психологи выяснили, что поклонницы мыльных опер мысленно строят отношения с главными героями. «Санта-Барбара многолетняя» произрастает в душе не у одной матери семейства.

Успех книг Джонатана Троппера вызван теми же причинами. Его романы обращены к нашей жизни — последовательному, плохо сочиненному миру семейных будней, с их заранее известными поворотами и неожиданностями. «К концу романа мне захотелось родить от него ребенка!» — восклицает американский критик о герое «Книги Джо», заставляя вспомнить фанатов «мыла». В однослойном романе с напряженной и подробной фабулой читатель находит привычную возможность стать свидетелем чьей-то жизни, так похожей на собственную, проглотить ее и с глубоким внутренним удовлетворением убедиться, что «закончилось у них все хорошо».

Главный герой романов Троппера — мужчина-эгоцентрик творческой профессии, типаж, прекрасно знакомый современной литературе. Книги американского прозаика могли бы пополнить длинный ряд западных бестселлеров последних лет, посвященных будням скучающих интеллектуалов. «Любой зануда может почувствовать себя несчастным, когда дела идут плохо, но нужно быть занудой особой пробы, проявлять чудеса изобретательности, чтобы умудряться быть несчастным, когда дела идут так хорошо, как у меня», — в словах героя «Дальше живите сами» отчетливо звучит робкая юность Октава Паранго из бегбедеровских «99 франков».

Строй жизни среднестатистического героя нашего времени связан с ценностями, среди которых нет места несчастью, испытанию, страданию. Постоянство комфорта, которым он окружен, само по себе становится увечьем — неизлечимой внутренней глухотой. Троппер пытается напомнить, как много человеческого теряет индивидуалист, забывший о семейных тяготах, горестях и сопереживании. В жизни тропперовского героя есть важное обстоятельство, недоступное пресытившимся яппи Бегбедера, Уэльбека или Макьюэна. У него есть семья. Обремененный многочисленными родственниками, он всецело погружен в сложные сплетения родственных отношений. Что спасает его от самой равнодушной власти — власти вещей, пустоты и пресыщенности.

Итак, герой Троппера существует в тесном кругу собственной семьи — людей, с которыми его связывает общая кровь, прошлое и религиозная традиция: «Когда у твоего отца в коронном броске случается инсульт, грозящий смертельным исходом, ты забываешь про семнадцать лет отчуждения и отправляешься к нему. Не для того, чтобы помочь или хотя бы поддержать, а потому что там сейчас твое место. Даже на расстоянии нас объединяет родная кровь, и невозможно противиться ее зову». Однако там, где Лев Толстой напряженно всматривался в диалектику души, Троппер довольствуется компромиссом между комиксом и мыльной оперой:

 

— Совершенно не помню эту историю.

— Еще бы, это же не телешоу. <…>

— Филипп помнит все фильмы и шоу, которые видел в жизни, — гордо поясняет Трейси. Как будто мы без нее не знаем.

 

Разрабатывая архетип человека семейного, Троппер не задумываясь выбирает самую популярную и востребованную сюжетную линию — обретение семьи. Его не страшит обвинение в самоповторе: оба романа начинаются с известия о тяжелой смерти или болезни отца героя. Невзирая на испытания, герой Троппера неизменно бодр и полон сил. Он сражается одновременно на нескольких фронтах, выясняя отношения с родственниками, пытаясь найти новую любовь и сводя счеты со старой.

В романе «Дальше живите сами» большая семья американских евреев собирается вместе, чтобы сидеть шиву — семь дней, которые для семейства Фоксманов равны целой жизни. За это время старший брат героя Пол и его жена Элис пытаются зачать ребенка, сестра Венди — отвлечь мужа-финансиста от «Уолл-стрит джорнал», а младший брат Филипп — наладить отношения с сорокапятилетней невестой. Поиски главного героя идут в русле общесемейных: он разводится с изменившей женой, попутно успешно отбивая попытки матери и ее подруг найти ему новую пару. Семейная жизнь при ближайшем рассмотрении оказывается соткана из сериальных мотивов. В канву яростных семейных взаимоотношений вплетаются ревность, денежные раздоры и однополая любовь. Набиваются морды. Раздаются угрозы убийства. Взрываются машины. Троппер мастерски поддерживает внимание зрителей, которое скользит по описанию этих драматических событий, попутно снабжая их вдумчивым закадровым комментарием: «Я понимаю и подоплеки этих скандалов: на самом деле Элис злится на Пола за то, что никак не забеременеет, а Трейси подозревает, что Филипп снова переспал или переспит с Челси».

Между тем настоящая драма скрывается глубоко под событийной подоплекой — внутри больших и маленьких американских семей не находится места любви друг к другу:

 

— Слушай, ответь мне: ты его любил или нет?

Я поднимаю глаза на своего племянника:

— Он был моим отцом <…>

— Достаточно просто сказать: да или нет.

— Это непростой вопрос.

 

Причины ответа взрослого сына кроются внутри семейной истории — истории непрерывного непонимания и отдаления, намертво застревающего в детской памяти: «Отец отвернулся от телевизора и посмотрел на меня — событие настолько редкое, что впору было бы сопроводить его барабанной дробью». Здесь начинается капкан тоски, перерастающей двадцать лет спустя в глубокое отчаяние: «А сейчас ты вернулся в родной город, столкнулся с теми родными, любви которых тебе так не хватает, и больше не можешь сдерживать чувства вины, одиночества и утраты».

Философскую максиму семейной оперы Троппера выражает одинокий (с четкой коннотацией: не нашедший семью) Уэйн, умирающий от СПИДа: «Я родился, вырос, а теперь я умираю, ну и что, черт подери, с того? Детей нет, семьи нет, никого душевно не обогатил, ничего в жизни не достиг. Что останется после меня? Я боюсь умирать, чего уж тут, но меня по-настоящему бесит то, что в моем существовании, оказывается, вообще не было никакого смысла, ну разве только служить назиданием другим». Одиночество лишает последней надежды — надежды на прощение. Глядя на несозданную семью, Уэйн мог бы воскликнуть, подобно ибсеновскому Пер Гюнту: «Как страшно! А царство мое было тут».

Семья, по Тропперу, — маленькая копия мироздания, в которой, несмотря на вакханалию личных потребностей и страстей, скрыт какой-то внутренний смысл. Этот смысл — в примирении двух братьев, разделенных годами взаимных обид. В уголках памяти, где всегда можно отыскать осколки нежности. Как в голливудских фильмах и добротных сериалах, в книгах Троппера все заканчивается положительно. Может быть, потому, что ему очень хочется оставить своим читателям желание жить.

Александра Кисель

 

АВТОСТОПОМ ДО СТОКГОЛЬМА

 

Джон Апдайк

Террорист

Пер. с англ. Т. Кудрявцевой
М.: АСТ; Астрель, 2011. — 384 с.

В пыльном городке Нью-Про­с­пек­те, штат Нью-Джерси, не водятся кентавры и прочие мифологические существа. В этом пригороде Нью-Йорка (как и в десятках других пригородов) правят бал унылые цифры — как в сборнике школьных задач по арифметике.

Из пункта А в пункт В на старом грузовике, под завязку набитом взрывчаткой, движется 17-летний американский гражданин Ахмад Маллой Ашмави, недавний школьник. Первая фамилия досталась герою от мамы-ирландки, вторая — от папы-египтянина, похожего на Омара Шарифа. Впрочем, папа — переменная величина, он давно исчез с горизонта, и в задачке учитывается не он сам, а фактор его отсутствия. Мама работает помощницей медсестры и в свободное время пишет картины (плохие). Несмотря на смешанное происхождение, сын Европы и Африки считает себя арабом. Его счет в банке открыт на фамилию Ашмави. В одиннадцать лет Ахмад обрел Аллаха и теперь под руководством сладкоречивого шейха Рашида, выходца из Йемена, зубрит суры и учится жить по Корану. А если нужно, по Корану и умереть.

Из пункта С в пункт В, навстречу грузовику с потенциальным террористом, движется пешком 63-летний американский гражданин Джек Леви, школьный учитель Ахмада. Свое родовое имя Джейкоб мистер Леви сократил, поскольку не ощущает ни малейшей связи (ни национальной, ни эмоциональной) со своим тезкой, библейским пророком Яако­вом. Он атеист, скептик, рационалист и пессимист, чей «дед отбросил в Новом мире религию, уверовав в революционизированное общество, в мир, где облеченные властью не могли уже править на основе предрассудка, где еда на столе, пристойное жилье, являющееся пристанищем, заменили собой не заслуживающие доверия обещания невидимого Б-га». Джек расстался с еврейским Б-гом в том же возрасте, в каком Ахмад пришел к Аллаху. Его сын Марк не жаждет общаться с родителями, так что мистеру Леви остается учить чужих детей. Их много, за всеми не уследишь, поэтому на Ахмада учитель обращает внимание лишь тогда, когда до выпуска остается пара месяцев. Джек предлагает Ахмаду поступить в колледж. Но у юноши иные планы: он готовится стать водителем грузовика, так ему посоветовал шейх Рашид.

Ахмад Маллой Ашмави инстинктивно не любит одноклассников, чувствуя себя чужаком (и одноклассники не слишком его жалуют, а некоторые бьют). Ахмад Маллой Ашмави принципиально не любит школьных учителей: «Им платят правительство штата в Трентоне и сатанинское правительство в Вашингтоне, чтобы они прививали любовь к добродетели и демократическим ценностям, а они верят в нечестивые ценности — биологию, химию и физику». Ахмад Маллой Ашмави осознанно не любит США, где родился. «Я стараюсь идти по Прямому пути, — объясняет он. — В нашей стране это нелегко. Тут слишком много путей, слишком много продается ненужных вещей. Они хвастают своей свободой, но бесцельная свобода становится своего рода тюрьмой».

Джек Леви не любит свою преподавательскую работу: сорок лет тому назад «он считал себя острословом, умеющим быстро подать реплику», и «мечтал вступить в команду, которая писала остроумные тексты для евреев-комиков на телевидении». Джек Леви больше не любит свою жену Бет, которая превратилась из тростинки в колоду, безостановочно ест и плохо пахнет. Джек Леви давно разлюбил свой городок, где при очередном расширении улиц могут запросто выкорчевать «все эти деревья с почками и молодыми листиками». И — признаемся честно — Джек Леви тоже недолюбливает собственную страну: «Мальчикам вроде Ахмада нужно что-то такое, чего общество им больше не дает. Общество больше не позволяет им сохранять невинность. Эти бе­зумцы арабы правы: гедонизм, нигилизм — вот все, что мы предлагаем».

Так, может, и впрямь — гори оно все синим пламенем, а? Логика сюжета неумолимо толкает друг навстречу другу еврея-пессимиста и араба-террориста. И не случайно на последних страницах романа, когда пути Ахмада Маллоя Ашмави и Джека Леви пересекутся в точке D, юный террорист без колебаний пустит учителя в кабину смертоносного грузовика, а учитель в какой-то момент разговора воскликнет: «А ну, нажимай на свою чертову кнопку!» — и почти всерьез потянется к взрывателю, чтобы привести его в действие…

Роман «Террорист» — предпоследняя книга Джона Апдайка, умершего в 2009 году, и, пожалуй, первая, столь явственно пронизанная гниловатым душком пресловутого «стокгольмского синдрома». Еще до возникновения этого термина психологи и философы успели оценить феномен тяги заложника к похитителю, жертвы к палачу, объекта насилия к насильнику. Далеко не всем дано холодное мужество распознать «банальность зла» и выставить перед ним некий ментальный щит. Столкнувшись с запредельной жестокостью, обычный человек либо впадает в бе­зумие («если долго смотреть в бездну, она начинает смотреть в нас»), либо пытается приложить к немыслимому лекала рационалистического сознания: ну не могут же они все это делать просто так? наверное, в этом есть какой-то смысл, нам недоступный? может, они тоже заслуживают понимания?

Критика отнеслась к «Террористу» скептически, сочтя его конъюнктурным, плоским и художественно неубедительным. Однако роман плох не только оттого, что откровенно схематичен, но и потому, что автор оступился на грани нравственного релятивизма. Пытаясь осознать истоки катастрофы 11 сентября, писатель невольно перегибает палку. Перед нами тот прискорбный случай, когда детальная и якобы «правдоподобная» реконструкция внутреннего мира людей, готовых совершить массовое убийство, — уже отчасти признание за террористами… пусть не правоты, но некоего ее оттенка. А нажмет Ахмад на кнопку взрывателя в этот раз или в следующий — не столь принципиально: ответ уже напечатан в конце задачника.

Роман Арбитман

 

Ицхак Арад. Они сражались за Родину: евреи Советского Союза в Великой Отечественной войне

М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2011. — 456 с.

 

Новая книга известного историка, бывшего советского партизана, многолетнего директора «Яд ва-Шем» открывается общим очерком об идеологии нацизма и подготовке к нападению на СССР. И в дальнейшем изложении описание фактов еврейского героизма неизменно предваряется характеристикой того или иного этапа войны, что позволяет рассматривать действия солдат и офицеров-евреев в общем контексте. Автор последовательно рассматривает участие евреев в регулярных боевых частях, их роль в военной промышленности (белое пятно в историографии), деятельность еврейского подполья в гетто и еврейских партизан. Всего в армии и партизанских отрядах воевало около полумиллиона евреев. По Араду, значительное количество награжденных среди солдат-евреев — во многом следствие того, что у них не было альтернативы в виде сдачи в плен. Этим же объясняется громадное количество погибших евреев-военнослужащих — 200 тысяч, 40% от числа призванных. Касаясь антисемитизма в армии, Арад отмечает, что он действительно был распространен (и даже усилился после призыва новобранцев с освобожденных территорий, обработанных пропагандой нацистов), но не настолько широко, как иногда представляют историки-алармисты. Согласно мемуарам ветеранов-евреев, лишь 8% из них сталкивались с проявлениями антисемитизма. Более высокий уровень антисемитизма наблюдался среди партизан, но, как отмечает Арад, он был в основном преодолен после установления за партизанами жесткого контроля «сверху». Что касается известной практики не награждать и не выдвигать евреев, то она отчасти была следствием нежелания советских властей подыгрывать нацистской пропаганде, утверждавшей, что война ведется против «еврейской власти». Этим же соображением было вызвано и расформирование большей части еврейских партизанских отрядов.

 

Мейер Мелер. Места нашей памяти. Еврейские общины Латвии, уничтоженные в Холокосте

Рига, 2010. — 472 с.

 

Книга сотрудника музея «Евреи в Латвии» Мейера Мелера — итог семилетнего труда. Итог более чем достойный. На «внешнем уровне» том представляет собой несколько десятков расположенных в алфавитном порядке статей о всех местах в Латвии, где нацисты и их пособники уничтожали евреев. Даже ограничься автор этим, его книга все равно стала бы важным событием: число евреев, погибших в тех или иных населенных пунктах, известно лишь приблизительно, архивные материалы неполны, свидетельства очевидцев разноречивы. Свести все эти сведения воедино, оценить их сравнительную достоверность — уже немалый труд, требующий кропотливости и профессионализма. Однако Мелер идет гораздо дальше: каждая статья включает краткий, но содержательный рассказ об истории уничтоженной общины от зарождения до гибели, что по сути превращает издание в аналог латвийской еврейской энциклопедии. Отдельно отметим богатейший иллюстративный материал: в книгу включено множество фотографий, карт, репродукций.

Над аннотациями работали Семен Чарный и Михаил Майков

добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.