[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2012 ТЕВЕТ 5772 – 1(237)
Воспоминания ребецн
Хана Шнеерсон
Продолжение. Начало в № 11, 12 (235, 236)
Вид на Лубянку с Кузнецкого моста. 1930-е годы
Незабываемый Йом Кипур
Время летело быстро, и вот уже подошел месяц тишрей. На канун Рош а-Шона и Йом Кипура выпали дни, когда мужу разрешалось получить передачи, и я очень обрадовалась этой возможности послать ему еду — мясо и рыбу, — которая могла бы хоть немного напомнить ему о праздничных трапезах, устраиваемых дома.
Перед Йом Кипуром мне под большим секретом передали, что еврей-доктор, который работал в тюрьме, на днях должен осмотреть мужа. Так и произошло: вечером на исходе Йом Кипура, уже после авдолы, доктор зашел в камеру мужа, угостил его папиросой (царский подарок в тех обстоятельствах) и провел с ним немного времени, наблюдая, как он ест после поста.
В один из дней месяца мархешван к нам в дом вошел молодой человек. Он поднялся по лестнице, зашел в квартиру и направился прямо в столовую, не задавая никому вопросов, как будто прекрасно знал расположение комнат. Молодой человек уселся на стул и в качестве предисловия предупредил, что, если я хоть кому-то расскажу, что он здесь был, мы оба — и он, и я — окажемся в серьезной опасности.
В столовой в тот момент кроме меня находилась Рохл — девушка, которая много лет жила в нашем доме.
(Эта Рохл была настолько предана нашей семье, что умоляла энкавэдэшников забрать ее вместо раввина — она всем сердцем готова была отсидеть за него весь срок, к которому его бы присудили.)
Увидев девушку, молодой человек сказал, что ее присутствие его не беспокоит. Затем он передал привет от Лейвика Залмановича. Я не в силах выразить чувства, которые охватили меня в тот момент!..
Гость рассказал, что муж мой подробно описал ему расположение нашей квартиры, чтобы не пришлось задавать никаких вопросов соседям, которые могли бы обратить на него внимание. «Л<ейвик> З<алманович> 32 дня просидел в одиночке[1], — рассказал он, — а на 33-й день меня подсадили в ту же камеру».
Этот человек был инженер-нееврей, которого выпустили из тюрьмы после шестимесячного заключения. Перед освобождением он дал мужу слово: сразу после того, как попадет домой и снимет одежду, в которой был в тюрьме, он отправится ко мне передать привет. Так он и сделал.
Они провели вдвоем в одной камере весь месяц тишрей, и гость рассказал мне, как муж провел Йом Кипур[2]:
«Его Судный день я никогда в жизни не забуду. Он целый день плакал и рыдал, читал наизусть псалмы. До позднего вечера он мне ни слова не сказал, я его не трогал, у меня не было смелости заговорить с ним».
Позже, уже в ссылке, муж рассказал мне, что, не имея в тюрьме ни сидура, ни махзора, он произносил те из святых текстов, которые помнил наизусть. Этого ему вполне хватило на весь день.
Я спросила: в чем же они обвиняют моего мужа? Гость объяснил: «Он построил “мыку” во дворе синагоги, вот это дело ему и пришили. И служка что-то на него наговорил»[3].
Тогда и в самом деле шло обсуждение вопроса, строить ли в синагоге микву. Шамес[4] рассказал, что раввин собрал на строительство большую сумму денег. Также на допросе он показал, что у нас дома на Симхас Тойре был организован сбор денег в помощь вдовам Тухачевского и Бухарина[5] и что инициатива в этом начинании принадлежала моему мужу.
Чтобы подкрепить свидетельские показания, была устроена очная ставка. Но когда шамес и шойхет[6], который тоже был арестован, увидели моего мужа, они отказались от своих слов, заявив, что их принудили дать такие показания.
В конце своего визита инженер попросил меня найти способ — поскольку передавать записки в тюрьму запрещается — как-то сообщить мужу, один день или два празднуется в этом году рош койдеш месяца кислев[7]: «Что-то его мучает вопрос с новолунием, и это связано с праздником Маккавеев»[8].
«Группа Шнеерсона»
Начался кислев. Время шло, и я все искала способы спасти мужа от судилища. Несколько раз я пыталась поговорить с начальником местного управления НКВД, но он, хотя сам был евреем, каждый раз отказывал мне с крайней жестокостью. От прокурора я узнала, что следствие намерено организовать дело о «контрреволюционной религиозной группе во главе со Шнеерсоном[9]». Эта новость меня ужасно испугала.
Пытаясь найти пути к спасению мужа, я отправилась в Москву с прошением на имя генерального прокурора. Отыскав его приемную, каждый день я просиживала там по нескольку часов, пока, наконец, не попала на прием. Генеральный прокурор принял меня в целом доброжелательно и пообещал, что дело мужа будет пересмотрено, пролистав при этом некоторые документы из папки, на которой я успела заметить надпись: «Группа Шнеерсона». Я почувствовала, что его доброе ко мне отношение не было искренним. Тем не менее, когда прокурор сказал мне возвращаться домой и ждать ответа из его ведомства, хотелось надеяться, что результат окажется положительным.
Итак, я вернулась домой с надеждой в сердце.
Дело передано в «Особое совещание»!
Прошло немного времени, и поползли слухи о том, что дело мужа передано в Москву — в «Особое совещание»[10]. Это означало, что «суд» над ним будут вершить четыре представителя высших военных и гражданских органов, которые заранее, еще до начала слушания дела, решили, к какой категории преступников относится обвиняемый. И это после всех прошений, которые я подавала властям, после всех телефонных переговоров с прокурором и следователем!..
В конце концов мне прислали повестку явиться в местное НКВД. Когда я пришла, мне сообщили, что они уже собрали все «материалы» на моего мужа и отправили их в Москву, в «Особый отдел». В заключение мне было сказано издевательским тоном: «Видите, какой великий человек ваш муж! Мы его дело в столицу отправляем».
Из всего этого становилось понятно: мужа собираются приговорить к ссылке. Для меня это было крайне неприятным предположением, с которым трудно было смириться. Согласно документам, мужу было уже под семьдесят лет[11], и имелось заключение врачей о том, что у него «грудная жаба» (стенокардия). Я затратила много сил на то, чтобы добиться для него специальных условий при этапировании в ссылку. После множества ходатайств я получила ответ: все будет в порядке, он доедет до места назначения здоровым. А когда я попросила, чтобы мне разрешили положить в посылку, которую я собирала ему в дорогу, более четырех килограммов продуктов, мне ответили: его здоровье настолько улучшилось, что я даже не узнаю его при встрече! А все потому, что «он съедает всю еду, которую ему дают».
Впрочем, когда уже был назначен день отправки мужа к месту ссылки, следователь все-таки сказал мне приготовить что-нибудь для него в дорогу, поскольку за все время он в рот ничего не взял из тюремной пищи…
Приговор: пять лет ссылки в Среднюю Азию
В конце месяца кислев пришла бумага из местного НКВД: я должна явиться к ним в понедельник, такого-то числа, к девяти утра. После всех моих усилий, после обещаний, полученных от высокопоставленных лиц, и после некоторых сведений, переданных мне из места, где находился мой муж (приветы от людей, которые его видели, и тому подобное), я надеялась, мне сообщат, что его решено освободить.
Как обычно, я пришла точно ко времени. Свой паспорт я оставила в бюро пропусков — в обмен на бумагу, дающую разрешение войти. Мне представлялось, что после девяти месяцев, в течение которых я не видела мужа, и после всех переживаний мне, наконец, позволят с ним повидаться. Вместо этого меня провели в какую-то комнату и, забрав пропуск, захлопнули дверь! Я оказалась полностью в их власти...
После часового ожидания меня пригласили в другое помещение, где сидели четыре человека в военной форме. Старший из них, как я потом выяснила, являлся ответственным за этапирование всех заключенных нашей области. Мне было объявлено, что муж приговорен московским «Особым совещанием» к ссылке в Среднюю Азию на пять лет[12]. Когда я спросила их: «Как человек в таком плохом состоянии и в таком преклонном возрасте сможет все это перенести?» — мне ответили: там, куда будет отправлен мой муж, вполне приличные условия жизни. Он останется практически полноправным гражданином — только лишь обязанным находиться именно в том месте, куда его ссылают. Его даже не лишат права голоса, сказали мне. «Все, что вам остается сделать, — это собрать ему в дорогу то, что он просит».
Один из тех, кто готовил мужа к отправке к месту ссылки, оказался евреем, и именно ему поручили ознакомить меня со списком вещей, которые нужно было приготовить. Он тут же сообщил мне, что когда-то в детстве учился в хедере и ему знакомо практически все из того, что значится в записке Л<ейвика> З<алмановича>. В первую очередь муж просил талес, тфилин, сидур и Теилим, а также том, в котором содержались бы все пять книг Пятикнижия. Только один пункт из списка был ему незнаком — книга «Танья», о которой он до того никогда не слышал. Кроме всего перечисленного, муж попросил также гартл[13]. «Когда вам сообщат о дне отправки вашего мужа, — сказал мне этот человек, — принесите все это на тюремный двор, у вас это заберут и передадут ему».
После всех этих новостей мне также пообещали, что разрешат попрощаться с мужем перед его отъездом. О дне свидания мне сообщат дополнительно.
Первая встреча
В «группе» моего мужа, кроме него самого, было еще три человека — два шойхета и шамес синагоги, в которой он молился…
В назначенный день я взяла продукты, которые разрешили собрать мужу в дорогу для улучшения состояния его здоровья. Чтобы я не шла в тюрьму сама, меня сопровождал молодой человек[14] из числа наших добрых друзей — сын одного из польских ребе, который учился вместе с нашими детьми.
Во время свидания мы были разделены железной решеткой. Рядом стоял вооруженный тюремный охранник, который следил за тем, чтобы мы разговаривали по-русски.
Не могу передать словами, как изменилось лицо мужа за эти десять месяцев! Первыми его словами, обращенными ко мне, был вопрос: «Слава Б‑гу, что мы смогли повидаться! Скажи, сколько дней был рош койдеш кислев — два или один? Я должен это знать из-за Хануки…»
Свидание длилось всего несколько минут, но даже за это короткое время охранник трижды делал нам замечания (точнее, орал на нас): «Говорите по-русски!» Муж сильно нервничал, и когда мы прощались, со слезами на глазах просил у меня прощения, словно в предсмертный час: он считал, что этапа не переживет… Я оставила ему передачу, сказала слова прощания и отправилась домой.
Запись о хупе между Леви-Ицхоком и Ханой Шнеерсон
Поездка в Харьков
Следующие несколько дней я провела в хождениях по разным инстанциям, пытаясь выяснить точную дату отправки мужа в ссылку. Конечно, я всюду обращалась официально, но куда более важным делом было отыскать родственников тех людей, которые так или иначе были связаны с отправкой этапов, и попытаться что-нибудь выяснить через них. Тесть прокурора, тетя тюремного доктора и другие — каждый обещал мне свою помощь, но когда я в конце концов добралась до человека, ведавшего этапами, он сказал мне, что муж не значится в списках арестантов, подлежащих отправке!
Буквально на следующий день я получила от мужа открытку из Харькова — он находился там, в пересыльной тюрьме[15], адрес которой муж также указал в открытке. Я тут же решила ехать в Харьков.
В тот год стояли сильные морозы, все вокруг было засыпано снегом. Железная дорога работала не по расписанию — нельзя было угадать, когда поезд придет на станцию или отправится дальше.
За день до отъезда, где-то около полуночи, мне удалось раздобыть курицу и я понесла ее к шойхету. Чтобы добраться до него, нужно было пройти несколько километров, преодолевая обледеневший подъем в гору. Но я добралась.
На следующий день ко мне домой пришли некоторые из наших близких друзей, которые раньше регулярно бывали у нас. Они стали отговаривать меня от поездки, убеждая, что мне все равно не разрешат повидаться с мужем. Однако я была намерена ехать в любом случае и стала искать возможность приобрести билет на поезд.
В то время билеты на поезд в день отправления практически не продавались — их надо было покупать заранее, за несколько дней. С большим трудом удалось все-таки раздобыть билет — его принесли мне на дом около часа дня, а поезд отправлялся в три. В Харьков по расписанию он должен был прийти в 11 вечера.
Поездка была непростым делом — в том числе и потому, что я совершенно не была знакома с Харьковом. Мендл Рабинович, один из наших друзей, телеграммой предупредил своего брата Гирша[16] о моем приезде, и он должен был встретить меня.
Из-за сильного снегопада поезд задержался на четыре часа. Гирш тем не менее встретил меня на вокзале. Было три часа ночи, стояла кромешная тьма и жуткий холод. Всю дорогу я тоже сильно мерзла, так как вагоны не отапливались… Гирш привел меня к себе домой, соблюдая меры предосторожности, чтобы меня не увидели ни его квартирная хозяйка, ни соседка. Меня усадили в угловой комнатке рядом с небольшой печкой, дали стакан горячего чая, и я чуточку согрелась.
В семь утра мы принялись за дело. С большими усилиями, преодолевая враждебное отношение, мы добились разрешения для адвоката на посещение арестованного в его камере, в надежде, что адвокату удастся каким-то образом улучшить его положение. Я заплатила прокурору 75 рублей, и он дал разрешение. А вскоре после этого выяснилось, что это был последний день пребывания этапа в Харькове, и сегодня же заключенных отправят дальше!
Так как раздобыть продукты в городе было очень сложно, Рабинович дал мне из своих запасов сахару и немного сливочного масла. Потом мне сказали, что я могу передать мужу мыло, а главное — папиросы, которые он просил много раз, но в Днепропетровске мне запрещали их приносить. Я постаралась собрать мужу в дорогу все, что могла, потратив на беготню и приготовления целый день.
Когда все было готово, мы с Гиршем отправились в тюрьму, которая, как обычно, находилась на приличном расстоянии от города. Было очень скользко, я три раза падала, но к трем часам дня мы все-таки добрались до места. Там нас встретил адвокат, который рассказал, что договорился с доктором, чтобы тот осмотрел Лейвика Залмановича и определил, можно ли по состоянию здоровья отправить его вместе с остальными заключенными. Доктор нашел его вполне здоровым (позднее выяснилось, что все это было неправдой — с мужем перед отправкой не виделся ни адвокат, ни доктор).
После беседы с адвокатом я получила разрешение повидаться с мужем и передать ему продукты и другие вещи, которые собрала.
Перевод с идиша Цви-Гирша Блиндера
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Это слово в рукописи ребецн написано по-русски.
[2]. Следующий абзац в рукописи написан по-русски, затем ребецн приводит его перевод на идиш.
[3]. Эта фраза в рукописи написана по-русски. «Мыка» — очевидно, искаженное от «миква» (ритуальный бассейн). Из пояснения ребецн ясно, что миква еще не была построена, раввину инкриминировали лишь намерение строить ее и сбор денег с этой целью.
[4]. Синагогальный служка.
[5]. Михаил Тухачевский (1893–1937) — советский военачальник, Николай Бухарин (1888–1938) — партийный и советский функционер. Оба были репрессированы.
[6]. Человек, совершающий шхиту — ритуальный забой скота.
[7]. Рош кодеш месяца кислев может длиться один или два дня. Только зная, когда точно начинается месяц, можно определить день начала праздника Ханука (25 кислева).
[8]. Эта фраза в рукописи написана по-русски с последующим переводом на идиш.
[9]. Вероятно, имеется в виду рабби Йосеф-Ицхок Шнеерсон, шестой Любавичский Ребе.
[10]. См. записки раввина Леви-Ицхока о его заключении и ссылке (напечатаны в предисловии к «Ликутей Леви-Ицхок» на книгу «Танья», на раздел «Берешит» книги «Зоар» и др.): «Мое дело было передано в “Особое совещание” НКВД. Об этом мне сообщили в ночь Гойшана раба, незадолго до рассвета, в днепропетровской тюрьме».
«Особое совещание» при НКВД СССР — внесудебный орган, имевший полномочия рассматривать уголовные дела по обвинениям в общественно опасных преступлениях и выносить приговоры по результатам расследования.
[11]. Рабби Леви-Ицхок Шнеерсон родился 18 нисана 5688 года (1888 год по нееврейскому летосчислению), однако в различных его документах были указаны другие даты. Из одного из них явствовало, что в 1937 году (за два года до описываемых событий) ему было 66 лет.
[12]. См. прим. 10: «Я был сослан на 5 лет <…> Дело мое разбирало “Особое совещание” НКВД СССР <…> и они приговорили меня к пяти годам ссылки, как указано выше».
[13]. Специальный поясок, которым, по хасидскому обычаю, женатые мужчины подпоясываются во время молитвы.
[14]. Рав Ландман, см. «Толдот Леви-Ицхок», часть 2, с. 583.
[15]. Эти слова в рукописи ребецн написаны по-русски.
[16]. См.: «Толдот Леви-Ицхок», часть 2, с. 633.