[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2011 ХЕШВАН 5772 – 11(235)
Дмитрий Быков
Остромов, или Ученик чародея
М.: ПРОЗАиК, 2011. — 768 с.
Шаг вверх
Дмитрий Быков — проклятие премиальных жюри. Он выдает по роману раз в два года, а в промежутках пишет биографии, за которые, между прочим, тоже премиями награждают. То есть, если играть по-честному, то премиальным жюри надо отдать все премии на десять лет вперед Быкову и самораспуститься. Потому что Быков пишет не только больше всех, но и лучше всех. Соревноваться ему в современной русской прозе особо не с кем, вот он и соревнуется сам с собой. Поэтому так естественно звучит фраза: «“Остромов” лучше “ЖД”, но слабее “Орфографии”» и так смешно: «“Остромов”, конечно, посильнее “Орлеана”, но с “Черной обезьяной” не сравнить».
Есть еще, правда, очень хороший прозаик Михаил Шишкин, но он, во-первых, слишком уж другой, до полной несравнимости, а во-вторых, интервалы между книгами у него значительно больше. В этом сезоне, кстати, «Письмовник» Шишкина и быковский «Остромов» соседствуют в шорт-листе «Большой книги» — любопытно посмотреть, чем дело кончится. Предчувствую, что жюри им обоим предпочтет Сорокина с его метельной безделкой. Что, впрочем, еще далеко не худший вариант.
Так вот об «Остромове». «Остромов» — роман очень большой и очень честный. Большой не только в том смысле, что в нем чуть ли не 800 страниц. Это как раз следствие, а не причина. Просто в Быкове столько мыслей, эмоций, впечатлений, образов, что их достанет на пять, десять книг — а он втискивает в одну. Случайного замечания, вскользь брошенного слова, наспех проговоренной идеи иному писателю хватило бы на отдельный рассказ, а то и роман. Рачительные авторы, натурально, так и поступают — вон Ольга Славникова слепила из одного эпизода быковских «Списанных» целый роман «Легкая голова», расположившийся, кстати, в списке финалистов нынешней «Большой книги» бок о бок с «Остромовым».
Что до честности, то с ней еще проще. Быков верит в то, что пишет. А это, как ни странно, качество в современной русской прозе редкое до уникальности. Потому что типовой сегодняшний роман может быть написан лучше или хуже, но, едва открыв его, ты понимаешь, что это вранье — вранье от первого и до последнего слова. Не верит автор ни в персонажей своих, ни в мир, где они обитают, ни в идеи, которые высказывают. Оттого и получается даже не папье-маше, а просто жеваная промокашка. А Быков может заставлять персонажей совершать нелогичные поступки, говорить его, быковскими, словами, мыслить так, как не могли мыслить люди описываемой эпохи, — но он любит своих героев, верит в них, они ему нужны, поэтому они живые.
И еще: в романе Быкова очень много тоски. Тоска, если она подлинная тоска, а не романтический суррогат, — самое высокое из человеческих чувств, писать ее чрезвычайно сложно, гораздо сложнее, чем любовь, скажем. Быкову удается. Лучшая, пожалуй, быковская книга, «Эвакуатор», была в чистом виде романом о тоске, там просто ничего больше не было.
Несколько лет назад Быков напечатал (кажется, в «Известиях») эссе про Черубину де Габриак и Серебряный век — из лучших быковских эссе и, рискну сказать, из лучшего, что вообще написано о Серебряном веке. Была эпоха, поверхностная и глубокая одновременно, люди ценили мишуру и играли в куклы, но из этой мишуры, как ни странно, вырастало настоящее искусство и настоящее знание. А потом пришли злые люди и наступили на кукол — и на игравших в них — кованым сапогом. И все эти игры получили дополнительное трагическое измерение и осветились другим светом.
Теперь Быков написал роман про этих строителей кукольных домиков. И про других людей, единственная радость которых состояла в том, чтобы изживать свои комплексы — неважно, где заработанные: в паровозном депо, как у следователя Денисова, или в черте оседлости, как у гэпэушника Гольдштейна или журналиста Кугельского, — топча недоступных и потому ненавистных кукол.
Во всей этой истории автор, кажется, хочет видеть параллель с нашим временем — была, мол, цветущая сложность, потом случилась кровавая революция, а после нее наступило тотальное упрощение и столь же тотальное расчеловечивание. Увы и ах, если в отношении России начала века эта схема работает, то Советский Союз был не цветущей сложностью, а большой выгребной ямой, да к тому же пополам с кровью. Пропорции дерьма и крови могли меняться, в иные эпохи первого становилось побольше, второго поменьше, но суть оставалась прежней.
Но это неважно, потому что тоска не только самое высокое из человеческих чувств, но и самое внеидеологичное и вневременное. Автор называет свой роман пособием по левитации, но при этом оставляет нас в неведении, научился ли герой летать или же просто сошел с ума и ему все примерещилось. Но читателю нужно верить, что все произошло на самом деле и Даня запросто парит на уровне верхних этажей петроградских зданий. Потому что в любую эпоху слишком страшно жить в мире, из которого нельзя вышагнуть вверх, где невозможно взлететь, а можно только свихнуться.
Михаил Эдельштейн
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.