[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2011 ХЕШВАН 5772 – 11(235)
Сергей Солоух: «Все детективы и триллеры давным-давно написаны»
Беседу ведет Михаил Эдельштейн
Сергей Солоух возник в русской прозе в 1993 году, когда в журнале «Волга» был напечатан его роман «Шизгара» — едва ли не единственное подлинно эпическое произведение в литературе 1990-х, один из лучших памятников поколению, которому западные рок-хиты заменили и государственный гимн, и фольклор. Затем последовали романы «Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева» и «Самая мерзкая часть тела», циклы рассказов «Картинки» и «Естественные науки», биография американского музыканта Фрэнка Заппы… В этом году новый роман Солоуха, «Игра в ящик», вошел в шорт-лист самой престижной российской литературной премии «Большая книга».
Сергей Солоух
Михаил Эдельштейн «Игра в ящик» резко выделяется по манере письма на фоне соседей по шорт-листу, да, пожалуй, и вообще на фоне текущей, трехаккордной по преимуществу, отечественной прозы. Есть какая-то линия в современной русской литературе, которую ты считаешь своей?
Сергей Солоух Да, есть. Это Александр Чудаков, Игорь Клех, Анатолий Гаврилов — из тех, кто начал публиковаться одновременно со мной, из новой волны мне очень симпатичен Дмитрий Данилов. Мне нравились самые ранние вещи Андрея Геласимова — «Нежный возраст», «Фокс Малдер похож на свинью»…
МЭ Какой-то стилистический разнобой, нет?
СС Потому что дело не в стиле или количестве аккордов, как ты выразился. Здесь общность более глубокая, концептуальная. Все эти авторы — противники беллетристики в том смысле, в каком ее понимал, например, Юрий Карлович Олеша. То есть выдумки — со всеми возможными приставками за- и при-, задумки и придумки. В творчестве всех перечисленных я вижу общий принцип, единственный мне близкий: сначала самому пережить, а потом честно претворить в художественный текст. Этот принцип и, главное, вытекающее из него обязательное душевное усилие при письме объединяет всех мне близких и интересных прозаиков вообще, таких несовместимых по общепринятой классификации, как Ивлин Во, Луи Селин, Ярослав Гашек, Осип Мандельштам или Варлам Шаламов.
Что же до стилистов, то сейчас есть много великолепных мастеров, Владимир Маканин, к примеру. Но он идет, по крайней мере в нынешних его текстах, от воображаемого, концептуального, а не от непосредственного переживания и соучастия. Это мне неинтересно, будь то бездарный маркиз де Сад или виртуозный Набоков с его «Лолитой».
МЭ Селина в списке привязанностей до сих пор, как правило, упоминают с оговорками. Его репутация тебя не смущает?
СС На самом деле у этой темы два аспекта. Первый, слегка поднадоевший, очевиден. Почему-то жизненный цинизм и аморальность Пушкина, сектантство и тягостное начетничество Толстого, дикое мракобесие Достоевского никого не принуждают их безусловно гениальное творчество принимать с оговорками. А вот вокруг комического, если не идиотического расизма Селина нужно юлить. Поразительно, если иметь в виду, что доктринерством как у Толстого, так и у Достоевского наполнены художественные произведения, а у Селина в романах и намека нет на его презрение к какому-то этносу, кроме им самим же выдуманного бретонского. Страх есть, но это уже совсем другое и, безусловно, куда более важное следствие его репутации.
Человек, рожденный обывателем, воспитанный лавочниками, впитавший в кровь и плоть всю приземленность французского материалистического мироощущения, этого самого мелкого и безнадежного варианта материализма, нашел поразительный способ вызывать в себе душевную работу, страдать. Самым простым, вполне, кстати, ему понятным обывательским манером, пробуждая в соседях лютую, убийственную, неутолимую ненависть. Он буквально влез головой в петлю, чтобы создать свою великую и страшную послевоенную трилогию. А мог бы, ты только подумай, всю жизнь спокойно сидеть в наследном домике в курортном Сен-Мало и наслаждаться жизнью, пописывая, если отчего-то вдруг тянет поиграть в слова, какую-нибудь изящную беллетристику, красивые безделицы навроде «Король, дама, валет». Селин же предпочел буквальное самоубийство, самоубийство в рассрочку, и в этом смысле его трагическая репутация, бессознательное, но безошибочное писательское самопожертвование не оговорок требуют, а искреннего восхищения.
МЭ Действие «Игры в ящик» происходит в отраслевом НИИ, в книге довольно много подробных описаний диссертационных проблем героев, принципов работы первых советских ЭВМ и прочего в этом роде. Ты вряд ли мог не понимать, что многими твой роман будет воспринят как образчик советской производственной прозы, каким-то странным образом возникший в начале 2010-х. Не хотелось тебе «угольную» проблематику как-то подсократить, пустить пунктиром, чтобы понятнее стало, что роман не об этом?
СС Нет, не хотелось. Скорее наоборот. Мне бы хотелось, чтобы текст был как жизнь. Полный. Кому-то понятный здесь, а кому-то только тут. Или целиком и полностью, но лишь паре-тройке мне близких людей. А кому-то показался бы — и вполне законно — чушью собачей, непреодолимой и не воспринимаемой.
Образцом подобного подхода и взгляда на художественный текст для меня была и останется «Война и мир». Я не думаю, что роман Толстого и его общее восприятие страдают от того, что кто-то может определить «Войну и мир» как типичный образчик лейтенантской прозы.
Я вообще уверен, что хороший текст должен быть не без загадок и темных мест, западающих в память читателю и раскрывающихся лишь со временем. Неважно, к чему это относится, к работе перфоратора на советском ВЦ или к мотивам предательства героя.
МЭ В «Игре» бросается в глаза какое-то щегольское техническое совершенство — как там все зарифмовано, контрапункты простроены, рамка, вставные повести. Тебе никогда не хотелось весь этот ремесленный арсенал конвертировать в коммерческий успех — сочинять детективы или триллеры?
СС Мне кажется, что отчасти я уже ответил на твой вопрос, когда касался имен, мне близких в литературе. Я не вижу смысла тратить время на повторение чего-либо, все сделанное должно быть уникальным, единственным и неповторимым, иначе нет оправдания потраченному времени. С этой точки зрения все детективы и триллеры, да и семейно-любовные хроники давным-давно написаны. А вот жизненный опыт каждого конкретного человека был и остается уникальным. Именно он требует душевного усилия на обработку тягостных и подчас невыносимых переживаний, а простая демонстрация ремесленной квалификации — нет. Но радость от письма и удовлетворение приносит только одно: душевное усилие, преодоление, как у гимнаста на брусьях.
А в рассуждении коммерции я очень рано и, наверное, счастливо сообразил, что душевные затраты имеют самый низкий выход в соотношении качество—цена, и научился, вполне сознательно, зарабатывать на жизнь вне литературного поля. Здесь мои скромные, но достаточные амбиции полностью удовлетворены.
МЭ Боря Катц в твоем романе — это отсылка к фельдкурату Отто Кацу, оммаж любимому тобой «Швейку»?
СС Скорее оммаж «Протоколам сионских мудрецов». Меня всегда поражало, как мало на самом деле в той среде, которой приписывают авторство этого «документа» и в которой прошли мои детство и юность, людей, способных что-то связное изложить на бумаге или просто сделать нечто общественно значимое. Полезное или вредное. На одного сиониста со скрипкой и шахматами, по моим прикидкам, приходится одиннадцать тугих на ухо или слабовидящих без определенного вероисповедания и способностей. Впрочем, соотношение справедливое для любого другого народа или конфессии, авторство чего бы им ни приписывали, «Ура-Линды» или «Велесовой книги».
В общем, оммаж обыкновенному человеку. Главному.
МЭ Ты в своем «Живом Журнале» довольно давно комментируешь гашековский роман. Как появился замысел и что этот проект должен представлять собой «на выходе»?
СС Думаю, замысел появился году в 1984-м, когда в двухэтажном букинисте напротив вино-водки в Столешниковом переулке я купил бракованный, с перепутанными тетрадками, но самый настоящий чешско-русский словарь. Или еще лет на десять раньше, когда я впервые узнал о существовании «горизонтальной радости», то есть открыл для себя правдинский двухтомник Гашека. Мне нравится эта книга, я люблю ее перечитывать, а комментирование — лучший способ удвоить и утроить количество необходимых и возможных проходов вдоль и поперек текста.
Ну а на выходе… Что может быть на выходе у писателя? Книга. Корпус полноценных комментариев, воссоздающий, я надеюсь, контекст, а иногда и смысл оригинала. Нечто такое, что, судя по активности моих читателей в «ЖЖ», может представлять интерес не только для одного меня. Отдельно взятого любителя Гашека и, как многие в моем поколении, несостоявшегося ученого, исследователя из академического института.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.