[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2011 ТИШРЕЙ 5772 – 10(234)
Мечтая о романе
Прозаики Аркан Карив и Рои Хен об израильской литературе и идеальном романе
Аркан Если обозреть израильскую литературу последних 20 лет, мне ситуация видится так: мы уважаем Амоса Оза; презираем А. Б. Иегошуа; нас однажды тронул Этгар Керет, но он, к сожалению, не сумел повзрослеть; мы возлагали надежды на Давида Гроссмана, но он стал писателем для романтических подростков. По большому счету у нас есть только Меир Шалев. Все это странно. Потому что ведь язык и общество развиваются…
Рои Хен и Аркан Карив
© Эрнест Аранов
Рои В бешеном темпе! Люди читают все больше и больше. Израильская литература востребована как никогда. Издательства требуют романов. В девяностых годах в ходу были рассказы, сегодня мы возвращаемся к роману. И появилось очень много молодых авторов, у которых выходит уже второй, третий роман. Кажется, нет такого голоса, который не был бы представлен в израильской литературе. Вот тебе, пожалуйста, религиозная литература для светских; проза, написанная израильтянами за границей для израильтян на родине; тель-авивская литература для нетельавивцев; нетельавивская литература для тельавивцев; ломающий рамки постмодернизм; литература, идущая от еврейской традиции, — очень сильное течение в последние годы; литературные мистификации; наряду с духовной литературой цветет и пахнет еврейская мифология; детективов — хоть отбавляй; литература идишского толка…
А Короче, есть все, как в Интернете.
Р Как в Интернете. Как в Америке. Как на телевидении. Как в кино. И все время работает главное правило, по которому развивается вся израильская культура: забудь о предыдущем поколении! Это очень смешно. Мы всему открыты, ко всему прислушиваемся, кроме самих себя. Ни у одного писателя нет преемника.
А А что, должен быть?
Р Вовсе нет! Просто это странно. Но именно так выглядит наше отражение в зеркале современности. В Интернете тоже — нет такого, чтобы один блог продолжал другой, они все по отдельности. В Израиле не хватает непрерывности, которая свойственна другим культурам. Когда Гоголь выходит из Пушкина и — понеслась! Сегодня читаешь Сорокина и других современных писателей — они же все время спорят с русской литературой: любят, ненавидят, убивают отца и снова его воскрешают. И эта связь с прошлым всегда была в русской литературе. В первом романе Достоевского, «Бедные люди», герой читает про кого? — про Акакия Акакиевича из «Шинели» Гоголя. А у Гоголя в «Ревизоре» Хлестаков «с Пушкиным на дружеской ноге». Русская литература впадает в крайность непрерывной связи с прошлым, израильская — в крайность полного разрыва этих связей.
А Ну а в чем, по-твоему, причина того, что в Израиле не пишутся хорошие романы?
Р А что такое хороший роман? Харуки Мураками обожают миллионы, а я его терпеть не могу.
А Давай исходить из того, что мы оба понимаем, что такое хороший роман.
Р А в России пишут хорошие романы?
А Тоже не особо.
Р В какой-то момент мне очень понравились американские еврейские писатели нового поколения. Например, Майкл Чабон. Он и на русский, кстати, переведен. Я прочел его роман «Союз еврейских полисменов», про то, как евреи получают государство на Аляске, а официальный язык у них идиш. Отличная детективная история, доставившая мне удовольствие, и я подумал: «О! Есть кого читать. Но почему, почему в Израиле не умеют так здорово писать про евреев?» Я стал дальше читать этого Чабона и понял, что он тоже больной жиденок галутной литературы. Было первое поколение еврейских писателей, которые приехали в Америку из России и Восточной Европы, — Маламуд, Беллоу, Зингер. Следующее поколение делало кино — Вуди Аллен, «Сайнфелд». А сейчас творит третье — Чабон, Джонатан Сафран Фоер, Натан Ингландер и некоторые другие. Все они ужасно одаренные, окончили престижные литературные курсы и прекрасно владеют пером. Они опираются на две вещи: еврейскую ностальгию избранного народа и чипсовую американскую легкость. В общем, писать они умеют. Но после пятидесяти страниц ты говоришь: «Черт возьми, ребята, у вас ничего не болит! Вы в полном порядке, в этом-то и проблема».
А По поводу здоровья. Ты ведь и Шалеву ставишь в претензию его избыток.
Р Ну да. Шалев пишет, что называется, грамотные тексты, наполненные ассоциациями, с библейскими аллюзиями, на основе доскональнейшего изучения предмета, струящимся и ясным языком. Но у этих текстов один недостаток, и это — самое грустное, что можно сказать о произведении: они не таят никакой опасности. Проза Шалева мягкая, защищенная. Я чувствую себя, как сумасшедший в комнате, обитой ватой.
А Интересно. Я-то всю жизнь пытаюсь сбежать от боли в литературе. Я хочу видеть в ней инструмент по превращению страшного в нестрашное. На фиг Достоевского!
Р Почему? Потому что ты на этом был воспитан?
А Вероятно, и поэтому тоже. Сегодня я не думаю, что здоровое отношение к жизни мешает задавать жгучие вопросы. Я не думаю, что литература должна быть больной для того, чтобы быть интересной.
Р То, что ты пишешь от боли, не значит, что ты болеешь. Можно быть очень здоровым и писать от боли. Например, Зингер. Он всю жизнь писал одну и ту же книгу. У него было два вида боли, вне зависимости от того, где разворачивается действие — в Польше времен Хмельницкого или на Гудзоне. Первая его боль — это то, что он родился от светски образованной матери и отца — судьи в раввинатском суде. Его раздирало между традицией и эмансипацией в виде девушек в бикини. Куда пойти? За мамой или за папой? Вслед за Ницше или вслед за Рамбамом? Вторая боль — он не попал в Катастрофу. Почему я не погиб в Катастрофе? Почему оставил Польшу за мгновение до того, как все началось? Всю жизнь он мучился этой болью — очень ясной и понятной. А про Шалева кто-то сказал, что он пишет развлекательную литературу. Это правда. Он меня развлекает. И делает это очень хорошо — мне приятно, мне любопытно, я читаю его с радостью.
А Ну и чего ты тогда привязался к человеку? Чего тебе не хватает? Или, по крайней мере, назови кого-нибудь, кто отвечает твоим запросам.
Р Из современных, пожалуй, никто. Но, может, это мои личные комплексы. Например, я не люблю читать про людей, которых знаю. Мне это скучно. Это все равно что смотреть спектакль одного старого знакомого. Я тоже могу так рассказывать — как мы встали после Нового года, салат оливье и прочая дребедень. Это стереотипно и банально.
А Ну хорошо. Был Агнон, мы его читаем, и это по-прежнему хорошо. Но Агнон писал много лет назад, когда иврит только начал входить в обиход. Сегодня язык гораздо богаче, разнообразнее. Он предлагает роскошный набор инструментов. Но литературы это не делает.
Р А может, мы просто не хотим читать про самих себя?
А У всех пишущих израильтян слепое пятно на глазах и они себя не видят? Проблема в сознании?
Р Корень всех проблем в становлении национального сознания. Местная литература без всякого ангажемента сначала превознесла сабру, потом убила сабру, потом стала психологической литературой от первого лица, потом заговорила от лица районов бедноты; одновременно заговорила городская литература, а параллельно — кибуцная…
А Кстати, перечитывая недавно Шалева, я вдруг понял, что его с полным правом можно назвать «писатель-деревенщик».
Р Точно!
А Но какая огромная разница между русским деревенщиком и израильским!
Р Да уж, не Шукшин! Но у Шалева это, между прочим, совершенно сознательный выбор, и мы говорили с ним об этом. Он напрочь отказывается реконструировать диалекты и реальные ситуации. Он пишет точно так же, как говорит: литературным, высоким, богатым и… несколько поцеватым языком.
А Поподробнее с этой цифры. Я не уверен, что правильно переведу слово «поцеватый».
Р Как объяснить… его язык такой, блин, чистый, как будто никакого сленга вообще не было и нет! У него нет никакого психологизма, в этом смысле он — антитеза Достоевскому.
А А мне нравится, что он излагает через персонажей и через действие. Психология — не наука!
Р Ну так Керет этот метод отжал до капли. И современная американская литература так работает. Карвер, например…
А Не читал.
Р Это писатель, который породил Керета: короткие рассказы, стаккато, немного фантастики… Послушай, я хочу спросить и тебя и себя: так чего же мы сами-то хотим, двое зануд?
А Знаешь, мы ведь оба пишущие люди. Я всегда пытался написать то, чего еще не было, но лично мне этого не хватает. И книжки про израильский сленг я так писал, и прозу. Надеясь при этом, что это будет интересно не только мне, но и другим.
Р Я под этим подписываюсь! Писать книги, которые нельзя найти в книжном магазине! Ну так все-таки, чего мы прицепились? Чего ворчим, когда вокруг все цветет, тиражи растут, разнообразие голосов поражает? Может, мы чего-то не знаем?
А Кроме литературного израильского чуда, есть еще экономическое. Страна богатеет, а граждане беднеют.
Р Очень точное сравнение!
А Даже если все так хреново, мы же все равно надеемся на лучшее. Мы же романтичные парни.
Р Думаю, самые романтичные в округе.
А Ну и какой же нам нужен роман? Увлекательный?
Р Это понятно. И чтобы удивил!
А Чтобы был умный! Чтобы в нем была любовь! Небанальная такая.
Р Чтобы пробудил нас к чему-то новому!
А Короче, мы ждем от романа того же, чего от него ждали двести лет назад. Ничего не изменилось.
Р Слушай, но литература — это ведь не еда, чтобы так о ней говорить…
А Русские говорят об общении. В русской литературе очень важно общение автора с читателем.
Р Да! Но русские немного двинутые на этом общении с автором. Они это буквально воспринимают.
А Я не имею в виду в сэлинджеровском смысле: хороший автор — это которому хочется позвонить по телефону.
Р Ага, поговоришь с автором по телефону — потом читать не захочешь! Но я хочу сделать действительно романтическое заявление. Может, все дело в создании миров. Я хочу прожить много раз и в жизни, и в литературе. И с детства литература давала мне такую возможность. И сегодня я этим же живу.
А Лет десять назад ты рассказывал мне про свой замысел: роман, в котором происходят реинкарнации. Продвигается?
Р От отчаяния до отчаяния.
А Но ты не бросаешь?
Р Нет! Я хочу его написать и не хочу думать ни о чем другом.
А Значит, напишешь! Ты знаешь, к кому ты обращаешься, кто твои читатели?
Р Нет. Клянусь, что нет!
А Только не говори, что пишешь для себя.
Р Ты с ума сошел! Конечно, нет! Если я что и ненавижу, то это литературу в качестве терапии. Тут я готов, пожалуй, согласиться с Шалевом, с его развлекательным уклоном. Потому что, если писатель заботится только о себе и о своей боли, это читать невыносимо.
А Я думаю, писатель несет перед читателем ответственность, и он, в общем, для читателя пишет, а не для себя.
Р Конечно! Читатель должен совершить сентиментальное путешествие, интеллектуальное путешествие, физическое путешествие и еще хренову тучу путешествий, которые я обязан для него организовать. Так что я пишу, конечно, для людей, но для каких именно, мне трудно сказать. Изначально я представляю своего читателя тельавивцем, живущим похожей на мою жизнью. Но потом я выступаю в каком-нибудь Франкфурте, читаю свои рассказы в переводе на английский…
А И тебя прекрасно понимают!
Р Гораздо лучше, чем в моем окружении! Тонко, сочувственно, со всеми аллюзиями и ассоциациями. А когда здесь, в Тель-Авиве, я принес в одно издательство книгу рассказов, редактор мне сказал: «Я думал, это рассказы о Тель-Авиве. Для меня Тель-Авив — это супермаркет “AM-PM”, например; эфиопская кассирша влюбляется в русского охранника; молодежь трахается в ночном клубе и так далее. Эти рассказы не про меня!» Я ответил ему: «Да, тебя здесь нет. И не будет! Пусть таких, как ты, тысяча передо мной на улице выстроится, я лучше придумаю героя, чем напишу про вас! Потому что мне от вас скучно в жизни и еще скучнее — в литературе!» Так что я не знаю, для кого я пишу.
А Я тебе скажу, для кого ты пишешь!
Р Для кого?
А Для всех! У глобализации есть чудесные стороны, которые я просто обожаю. Ты даже не представляешь себе, в каком конце мира найдешь своих читателей!
Р Да, это радует. Но у тебя миллионы потенциальных читателей по-русски, а у меня?
А А переводы?
Р Я сам переводчик и знаю, что даже самый лучший перевод, пусть он будет даже лучше оригинала, не передаст полностью того, что я хотел сказать.
А Не страшно. Есть много писателей, которых ты и я читали только в переводах, и они до нас прекрасно достучались.
P. S. Рассказ из новой книги Рои Хена в переводе Аркана Карива читайте в одном из ближайших номеров «Лехаима».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.