[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2011 ЭЛУЛ 5771 – 9(233)
ЖИТЬ И УМЕРЕТЬ В БЕРЛИНЕ
Алексей Мокроусов
Ретроспектива Макса Либермана в Бонне напомнила, как быстро национальный герой может стать изгоем. Достаточно ли для этого родиться евреем?
Афоризмы строят обаятельные схемы, но жизнь неохотно в них укладывается. Анархист с точки зрения императорского двора, буржуа для богемы, реакционер для поздних экспрессионистов, а для антисемитов — еврей. Этот словесный портрет художника Макса Либермана (1848–1935), сделанный Матиасом Эберле, точен и одновременно условен. Либерман оказался современником насыщенного времени (бывает ли когда другое?) и успел испытать все: и борьбу за свои идеалы в молодости, и славу в зрелости, и одинокую старость.
Один из лучших немецких импрессионистов (или все же реалистов? споры о классификации не утихают до сих пор), он не был среди первооткрывателей нового, зато мало кто сравнится с ним в той свободе и в том наслаждении, с которым художник погружается в свое творчество.
Макс Либерман. Белошвейка. 1875 год.
Музей Георга Шавера. Швейнфурт
В этом убеждают сто с лишним работ, отобранных из полусотни музеев и частных коллекций для немецкой ретроспективы[1], названной «Макс Либерман, предшественник модерна».
Увидев на Парижском салоне 1871 года Коро, Добиньи и Милле, он навсегда подпал под обаяние живописи на пленэре. Посетив три года спустя Барбизон и восхитившись барбизонцами, Либерман остался верен этому чувству на всю жизнь. И даже последующий восторг перед импрессионистами не умерил в нем первого чувства. В какой-то момент эта верность привела к конфликту с могущественной Академией, и Либерман оказывается среди тех, кто в 1899 году создает в Берлине Сецессион. Но она же, долгая верность, оказывается однажды тормозом. Либерман не принял эстетики экспрессионистов, не очень вежливо отозвался об Эмиле Нольде, отличавшемся, стоит признать, какой-то патологической обидчивостью, и все это породило страшный скандал в профессиональном сообществе. А его интересы в начале ХХ века были и интересами общества — во-первых, потому, что само общество было невелико по количеству членов, и эта немногочисленность (что во-вторых) позволяла поддерживать определенный интеллектуальный уровень. Скандалы такому уровню только на пользу — если из них делают верные выводы. Позже Либерман смягчился по отношению к своим эстетическим противникам. Он вообще отличался мягким нравом и умением найти компромиссы. Не зря его, уже отошедшего от общественной жизни и поселившегося на вилле на берегу Ванзее, избрали президентом Прусской академии.
Либерман отличался редкостным жизнелюбием. В речи, произнесенной в 1930 году по случаю открытия выставки скульптора Эрнста Барлаха (еще тот был модернист, к слову сказать), Либерман вспоминал Делакруа, считавшего, что все искусство — это теория. Но не забывайте, сказал Либерман, что все эти теории рождаются из искусства, а не наоборот. А само искусство, как в случае с Барлахом, целиком происходит из «золотого дерева жизни». Из этой опоры на действительность и рождается мистическое в искусстве. В сценах городской жизни у самого Либермана, в его ресторанных обществах и гуляющих по пляжам, этой мистики, кажется, немного, но лишь на первый взгляд. В конце концов, радость жизни — тоже феномен мистической природы.
Мюнхенский скандал
Изначально Либерман хотел быть историческим живописцем. Но одна из первых его работ на тему библейской истории спровоцировала едва ли не самый громкий из скандалов в немецком искусстве XIX века. Хотя сюжет был вполне стандартный для авторов конца столетия: диспут 12-летнего Иисуса и ученых мужей. Но то, как Либерман изобразил персонажей, вызвало вспышку антисемитизма и привело к дебатам в баварском ландтаге.
Появление в 1879 году картины «Двенадцатилетний Иисус в храме» во многом связано с поездками Либермана в любимую им Голландию (вплоть до мировой войны он бывал там практически ежегодно). В еврейском квартале Амстердама художник увидел практически всех персонажей своей будущей картины. Публику шокировал и оборванный вид Иисуса, и подчеркнутая автором национальность («дерзкий еврейчик», писали газеты), равно как и раввинские одеяния окружающих его ученых. «Дело словно происходит в захолустной польской синагоге!» — возмущался один из критиков.
Католическая церковь осудила появление работы на международной художественной выставке в Мюнхене, но Франц фон Ленбах, председатель жюри, отстоял картину, хотя и был вынужден «выслать» ее из основного зала. В итоге Либерман на десятилетия отошел от мифологических и христианских тем, причиной такого решения он называл именно скандал, разразившийся вокруг его полотна. Искусство должно быть выше злобы дня и никогда не заниматься политикой. Эту точку зрения он повторил в мае 1933 года, после прихода нацистов к власти, когда складывал с себя обязанности президента Прусской академии искусств.
После скандала он перерисовал фигуру Христа: вместо красноволосого, по-пролетарски босоногого ребенка в едва ли не рубище появился ангелоподобный блондинистый образ в сандалиях[2].
Двенадцатилетний Иисус в Храме. 1879 год.
Кунстхалле в Гамбурге
Берлин как сад
После произошедшего Либерман отказался от мысли о карьере исторического живописца и увлекся сельскими пейзажами (обязательно с работающими людьми, а вовсе не ради природы как таковой). Его даже прозвали «художником грязи», что поначалу мешало его репутации в тот момент, когда он решил стать портретистом. Первый опыт заказного портрета обернулся фиаско: любовь Либермана к голландцам вообще и Франсу Хальсу в частности (Либерман годами ездил в Харлем, чтобы изучать его работы) не разделил первый заказчик, гамбургский бургомистр Петерсен. А ведь Либерман изобразил того буквально в духе XVIII века. Хальс был бы доволен.
В итоге качество живописи все же оказалось важнее хлесткого ярлыка: портреты Либермана начали пользоваться спросом, поначалу, правда, у мужчин. Из-за особенностей живописной манеры (художник не любил интерьеры даже как неизбежный фон, да и сами фигуры моделировал широким мазком, без стремления хоть как-то их идеализировать) женщины редко становились его заказчицами, и лишь в начале столетия ситуация стала меняться. Любопытно, что это совпало и с интересом самого художника к автопортретам. После 1902 года, когда ему поступил заказ для престижной галереи автопортретов в Уффици, Либерман настолько увлекся этим жанром, что создал более сотни произведений.
Он много портретировал еврейскую элиту: выдающегося политика Веймарской республики Вальтера Ратенау, убитого националистами; философа Эрнста Кассирера, профессора, впоследствии ректора Гамбургского университета, успевшего эмигрировать в 1933 году в Оксфорд, а затем в Америку; жену банкира Женю Левин; профессора римского права, выходца из Петербурга Карла Бернштейна (этот портрет из частной цюрихской коллекции на выставке не представлен).
Шестидесятилетие Либермана отмечается с невиданным размахом, как то и положено автору его статуса — любимца крупной либеральной буржуазии. Его дом на Паризер плац, сразу у Бранденбургских ворот, был центром культурной жизни, ее штаб-квартирой. Но статус не только не освобождает от нападок новых поколений, он делает их еще более яростными. Конфликт с экспрессионистами в лице Эмиля Нольде, чьи работы для выставки Сецессион, возглавляемый Либерманом, не без высокомерия отверг, попал в анналы истории. Художники, еще недавно боровшиеся с академической рутиной, породили новую рутину. В итоге подавляющим большинством голосов, 40 из 42, Нольде исключили из Сецессиона. Сам Либерман был против исключения, поскольку чувствовал: кризис скажется на организации, в общем-то далекой от консерватизма. Среди ее членов были и Макс Бекман, и Вильгельм Лембрук. В итоге Либерман подал в отставку.
Перед войной Либерман все больше погружается в частную жизнь. «Я настоящий буржуа в своих привычках, — говорил он не без иронии, — я ем, пью, сплю, иду гулять и работаю с регулярностью башенных часов». Он делит время между домом на Паризер плац и усадьбой на Ванзее. Там он разбил парк по всем правилам современного садового искусства, в нем были созданы более двух сотен полотен из ботанической жизни (забавно, что Нольде тоже обожал рисовать цветы, но это были цветы совсем другого цвета, чем у Либермана). Сейчас на крыше Выставочного зала Германа в Бонне воспроизвели его фрагмент, помогающий понять, как выглядело место вдохновения, чью роль в истории немецкого искусства сравнивают с ролью сада Клода Моне в Живерни для французского искусства.
С еще большим размахом отмечался юбилей 1928 года; о грядущей катастрофе, кажется, никто и не догадывался.
Портрет Карла Фридриха Петерсена.
1891 год. Кунстхалле в Гамбурге
Закат вне сада
В каталоге выставки петербургского Эрмитажа «Эпоха Менцеля. Рисунки немецких мастеров XIX века» (СПб., 2006) утверждается, что Либерман «как еврей был смещен нацистами со всех постов и лишен права участвовать в художественных выставках». Это не совсем точно: в отставку он подал сам, хотя роль внешнего давления в принятии такого решения была очевидна (ту же ошибку многие повторяют и по отношению к Баухаузу; вопреки распространенному мнению, знаменитая школа дизайна не была запрещена, но самораспустилась, во многом из-за внутреннего кризиса, начавшегося еще в 1920-х). Хотя он и считался представителем «дегенеративного искусства», картины его из общественных собраний практически не изымались, всего известно лишь шесть таких случаев, а более сотни работ оставались в публичных коллекциях вплоть до 1945 года.
После того как 7 мая 1933 года Либерман сложил с себя обязанности почетного президента Прусской академии, его большой дом на Паризер плац с феноменальным собранием живописи, прежде всего импрессионистов, опустел: большинство бывших знакомых стали бояться сюда заглядывать, прекратились телефонные звонки, и дом в центре города неожиданно оказался глубочайшим захолустьем, чьи комнаты освещались всполохами факелов нацистских маршей. «Я живу теперь только из ненависти, — сказал художник редкому гостю. — Я больше не смотрю из окна своей комнаты, я не хочу видеть мир вокруг меня».
Девочка в дюнах. 1906 год.
Частная коллекция. Швейцария
Как написал Бернд Кюстер, внутренняя эмиграция сопровождалась переходом от «света рамп мировой славы к темноте изоляции»[3]. Либерман становится почетным президентом Культурного союза немецких евреев. В силу возраста он выполняет скорее представительские функции (перед кем можно было представительствовать в той стране?), делами же союза занимались его основатели, режиссер Курт Бауман и врач и музыковед, интендант оперы в Шарлоттенбурге Курт Зингер. Вскоре после смерти художника Культурбунд провел в зале Новой Синагоги в Берлине его выставку. За шесть недель работы на ней побывало более 6 тыс. человек.
Оставшись одна, жена художника Марта Либерман (1857–1943) слишком поздно решила последовать примеру дочери, эмигрировавшей в 1939 году в США. Ее вынудили продать виллу на Ванзее и отдать дом на Паризер плац. Банковские счета были заморожены. Друзья и родственники за границей пытались ее выкупить (распространенная практика тех лет), но в Германии постоянно обнаруживались все новые и новые препятствия в лице вымогателей. Зимой 1942/1943 годов у Марты Либерман случился инсульт, приковавший ее к постели. Узнав, что ей предстоит депортация в «дом престарелых» в Терезиенштадт и уже известна дата, Марта приняла смертельную дозу снотворного. Ей шел 86-й год. Коллекцию живописи нацисты реквизировали в пользу государства.
Портрет Жени Левин. 1924 год.
Частная коллекция. Берлин
Русский постскриптум
В России Либермана начали ценить «мирискусники»; зато в воспоминаниях Репина или Коровина о нем нет даже упоминаний. А вот в коллекции Дягилева были его работы — наряду с Ленбахом и Менцелем. Хотя Дягилев относился к нему довольно критически: «Можно винить Либермана в небрежности и Даньяна в сухости, но нельзя отрицать их художественных заслуг», — писал Дягилев в статье «Иллюстрации к Пушкину». А в одной из заметок в «Мире искусства» назвал его «вечно суетливым искателем солнечных эффектов». Немногим лучше высказывался и Сергей Маковский: «реалист pur sang, размашистый и черствый, как все современные немцы».
В ту пору иерархия в художественном мире менялась довольно часто; тот же Дягилев мог поставить Либермана в один ряд с Уистлером и Цорном — и одновременно с совершенно салонным автором Бенаром, вызывающим сегодня интерес скорее с точки зрения истории вкусов, чем собственно искусства.
Наследие Либермана тоже пережило сложный период. В ГДР его попытались записать в союзники к дружившей с ним Кетэ Кольвиц и его коллеге по Сецессиону Хайнриху Цилле. Но левые взгляды, как и все политические идеи, не интересовали Либермана. Он думал, что искусство ценно само по себе, а общество должно самостоятельно устраиваться на разумных основаниях.
Хорошо, что утопизм мышления не лишает заблуждающегося будущего.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.