[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2011 ТАМУЗ 5771 – 7(231)
От мертвого к живому
Аркан Карив
Так прислушивайся к уличному вою,
Возникающему сызнова и с детства.
Это к мертвому торопится живое,
Совершается немыслимое бегство.
Иосиф Бродский
Сионизм является, пожалуй, единственной идеологией по конструированию нового человека, которая добилась успеха. Итальянский и немецкий фашизмы провалились; советский эксперимент — тоже. А сионистам удалось создать абсолютно новое государство в рекордные строки и со всеми атрибутами нации: историей, социальными конфликтами, футбольными фанатами и общенациональным языком. Вот как раз язык и представляется мне самой главной сионистской авантюрой. Много лет я предпринимаю спорадические попытки выяснить: как это на иврите сначала не говорили, а потом вдруг раз — и заговорили?!
Сразу замечу, что на эту тему существует весьма обширная литература. И практически в любой книге вам весьма доходчиво объяснят, как было дело. Иврит никогда не умирал, и даже вавилонское пленение, сделавшее евреев арамейскоговорящими, не отняло у народа Книги его святой язык, на котором писались трактаты и стихи, и Мишна, и шульхан арухи, и каббала рава Лайтмана, а в средневековой Италии нельзя было стать врачом, не зная иврита, потому что все врачи были евреи и работы писались на иврите. Вам, скорее всего, расскажут, что в Гарварде инаугурационные речи было принято произносить на иврите. Ну и, разумеется, иврит являлся лингва франка для евреев всего мира: они на нем писали свои жидомасонские записочки, чтобы гои не поняли. Потом, в 1879 году, Элиэзер Бен-Йеуда опубликовал статью «Жгучий вопрос», призвав всех евреев говорить только на иврите. Забавно, что примерно в это же время доктор Заменгоф призвал всех людей говорить на придуманном лично им эсперанто. Ну а дальше в Палестине (и не только) появились разные учебные заведения, где преподавание велось на иврите, но для преподавателей он не был родным[1]. Бен-Йеуда как бешеный придумывал недостающие слова вроде «помидор» или «брюссельская капуста». Народ спонтанно заимствовал из арабского, русского, немецкого, румынского и других, широко представленных в Палестине языков. Русское влияние, кстати, существенно облегчает нам жизнь в современном иврите, впитавшем много русского синтаксиса.
Агитационный плакат: «Учи иврит — ради себя и ради своих детей!» 1930-е годы
Но все эти факты мало помогают в ответе на вопрос, как иврит стал родным языком для первого поколения израильтян. Дело в том, что авторы книг по истории иврита намеренно или по невежеству не проводят различия между parole и langue. Эти термины ввел швейцарский лингвист де Соссюр. Он первым обратил внимание на то, что язык и речь — неравнозначны. Язык — это некоторая система, включающая вокабуляр, грамматику и все такое прочее, что ассоциируется у нас со школьным курсом родного или иностранного языка. Речь, кроме того, что она производится определенными органами и имеет звуковую, а не письменную природу, отличается от langue спонтанностью и музыкальностью. Носитель языка имеет способность говорить не задумываясь, то есть не конструируя фразу перед тем, как ее произнести. Что касается музыкальности, то попробуйте послушать какого-нибудь латиниста, и вы сразу поймете, чем живой parole отличается от мертвого parole’а. А можно послушать, как говорят на неродном языке эмигранты. Тоже все слышно.
Так вот, первые ивритские дети, то есть взращенные на иврите, стали появляться в 1920-х годах. Это так называемое «поколение “Пальмаха”» (ударные бригады), которое пронесет на своих плечах всю тяжесть Войны за независимость.
Я приехал в Израиль в 1989 году. Разница между речью первого поколения, второго поколения и третьего, родившегося уже после войны, после 1948-го, была очевидной, и я очень скоро научился ее улавливать (так же, как и разные акценты).
Первое поколение говорило медленнее, со скрипучей фонетикой, правильными оборотами. Его представители либо изъяснялись в рамках по возможности ограниченного набора конструкций, либо, наоборот, увлеченно краснобайствовали, что иврит как раз позволял во всю ширь наработанной им многослойной литературы. У первого поколения начисто отсутствовал юмор как жанр. По сравнению с их актерами-комиками Тарапунька и Штепсель были «Монти Пайтоном».
Прежде чем перейти к описанию второго поколения, того, для которого иврит уже родной, я хотел бы сделать несколько замечаний, а вернее, дать несколько зарисовок, иллюстрирующих распространенность иврита в Палестине в 1920-х годах и позже.
Мой друг Эли Мизрахи, говоривший на пулеметном иврите, признался мне, что ему пришлось развить такую скорость речи, чтоб дедушка уже не догонял, чего он там несет.
1948 год. Иерусалим в осаде. Обшитый железными листами автобус прорывается в осажденный город. Арабы открывают огонь. «Арца поль!» («На пол!») — командует водитель. «Мэшист аф унс ун эр рэд эбрэиш»! («По нам стреляют, а он говорит на иврите!») — возмущается на идише какая-то старушка. Не будем делать из этой сцены далеко идущих выводов. Но будем иметь в виду, что «мама!» роженицы кричат на родном языке.
А в 1922 году, когда евреи потребовали, чтобы на мандаторной британской марке вместе с английской и арабской надписями была и ивритская, британские чиновники катались со смеху: «Зачем вам надпись на иврите, которого вы сами не знаете?»
В 1950-х годах на «Коль Исраэль» появилась еженедельная передача «Йоман а-шавуа» («Дневник недели»). Талантливые молодые журналисты брали интервью у тех, кто стоял у кормила страны. Бен-Гурион послушал, и ему не понравилось. Понятно почему: народ вдруг обнаружил, что его лидеры говорят на иврите коряво и куце, как татарский дворник по-русски.
Когда мне предложили писать для газеты «А-Арец» и я выразил сомнение в своей способности продуцировать тексты на пристойном иврите, мой приятель, журналист Арнон Регуляр, сказал: «Аркан, ты с ума сошел! В этой стране иврита не знает никто!» Сильное преувеличение, но только в Израиле театр с говорящими с акцентом актерами мог завоевать национальный успех («Гешер»).
Второму поколению, с родным ивритом, было глубоко наплевать на возможности ивритского красноречия. Они говорили не напрягаясь. Большую часть фраз им просто не нужно было строить. Они не были косноязычными, просто им не нужно было ежесекундно доказывать, что иврит — живой язык. Музыка речи также изменилась, стала более слитной, певучей. Это все прекрасно слышно, если сравнивать. Поэтесса Рахель, читающая свои стихи, и песня группы «Эйфо а-йелед», поющая ее стихи, наводят меня на мысль о том, что поколения и в самом деле могут принимать эстафету, и в этом просматривается настоящий экзистенциализм — желание существования, его продолжения. Вот умирающая от чахотки поэтесса Рахель читает своим растресканным русским ивритом вполне неплохое попурри в духе Серебряного века. А вот ребята 1980-х делают из этого прекрасный рок с берущим за душу контентом. Срослось!
Второе поколение изменило ивритскую речь, а с ней и язык так, что от языка Торы осталась только полезная лексика, а от грамматики осталось мало что. Неразумно и неправильно приравнивать еще не возрожденный иврит к языкам пиджин — он был суперкультурен и историчен, но все же не может не поражать тот факт, что изысканный, многопластовый и многосложный иврит претерпел процесс креолизации. Креолизация — это когда дети тех, кто говорил на пиджине, то есть использовал просто набор слов типа «моя лавка идти пиво», стали вносить в речь грамматические элементы, уточняющие и структурирующие ее.
Второе поколение ивритоговорящих произвело над речью обратную креолизацию: оно ее упростило. Коротко говоря, грамматика из синтетической стала более аналитической. Нет больше необходимости сообщать «Я тебя убью» в одном длинном слове.
И наконец, третье поколение, то есть те, кто родился после 1948 года, могло позволить себе по поводу языка уже не заморачиваться никак. Они были вторым поколением носителей, у них был не просто родной язык, но язык со своей живой историей; язык, обслуживающий все сферы жизни, обладающий всей мировой литературой в переводах и многочисленными социальными диалектами. И — что немаловажно — у него были армия и флот. И с тех пор он остается таким. То есть он меняется, разумеется, но generation gaps не превышают общемирового уровня. Сионизм победил! Израильский юмор, кстати, тоже[2].
Аналогию с этой теорией трех поколений я обнаружил в такой, казалось бы, далекой области, как аргентинское танго. Вот его периодизация.
1880–1900-е годы: различные музыкальные жанры сливаются в некий новый под названием «танго». Вместе с музыкой развивается танец с принципиально новой техникой ведения. Играют и танцуют пока что еще, по большей части, хреново. Шутка музыкантов тех лет: «Если мы кончаем одновременно, мы обнимаемся».
Для тех, кто собрался переселиться в Святую землю: учебник иврита для детей, изданный в Буэнос-Айресе в 1942 году
1900–1920-е годы: появляются профессиональные музыканты. Они пишут произведения, которые уже никак нельзя назвать компилятивными. У танго вырабатывается своя неповторимая интонация. Техника танца уже может быть понята и объяснена.
1920–1940-е годы: золотой век танго, расцвет различных оркестров, фейерверк стилей, но все они укладываются в один и тот же безошибочный жанр — аргентинское танго. Искусство танца и музыки доводится до уровня, на котором находится по сей день[3].
А может, действительно существует целый ряд социопроцессов, которые требуют для своего осуществления работы трех поколений? Во всяком случае, эта музыкальная аналогия видится мне очень живописной.
В рассказе о тех, кто так или иначе открывал рот на иврите в первой половине ХХ века, я пропустил важную группу людей. Это были простые люди, ни в какие языковые комитеты они не стремились. Сефарды по происхождению, они жили в Иерусалиме не одно поколение и говорили на иврите. У них просто не было вариантов: ни идиша, ни английского они не знали. Работали они грузчиками, разносчиками, мелкими торговцами. Этих людей было не много, иврит их был примитивным, но таки да — родным. Но и про этих, самых, казалось бы, интересных, людей я не нашел в литературе ничего существенного. А было бы интересно. С фантастической прозорливостью Владимир Жаботинский настоял на том, чтобы произношение возрожденного иврита было их, сефардским. Ясно почему: музыка была пока только у них, культурные ашкеназы скрипели как Железный Дровосек.
Но вернемся к тому первому, несчастному поколению, для которого иврит еще не родной. Они думали, очевидно, по большей части не на иврите. А на иврите им думалось тяжело (даже люди, долго прожившие в Израиле, предпочитают считать на родном языке). И тут невозможно не вспомнить раннего (или позднего?) Витгенштейна: «Границы моего сознания — это границы моего языка». Эта ложная максима очень долго служила в науке неприступной крепостью лингвократии. Кто красиво говорит, тот и умный. А вот если кто-то разговаривает плохо, то он, скорее всего, дурак[4]. Это наивное убеждение не искоренено до сих пор, хотя существуют сотни записей болтливых гидроцефалов и с трудом произносящих слова здравомыслящих людей с пораженной зоной Брока.
И тут мы оказываемся в опасной близости к вопросу о соотношении языка и мышления. Последний трюк, произведенный учеными, разделяет между мыслекодом и языком. Довольно изящный эксперимент: попробуйте сесть и записать какую-нибудь мысль. Написанное не удовлетворит вас — это не то, что вы подумали. Но можно попытаться переформулировать так, чтобы написанное соответствовало мысли. Выходит, мыслекод — одно, а язык — другое. К сожалению, этот симпатичный эксперимент ни на йоту не приближает нас к пониманию процессов мышления и речи. И здесь я останавливаюсь: дальше запретная зона. В которую очень хочется проникнуть!
Еще один вопрос, для тех, кому не спится и думается о Витгенштейне: вот то, самое первое, поколение, орудовавшее на неродном языке, они были дебилами? Ну не дебилами, а так — дурачками немножко?
Попросим маэстро Воланда разоблачить нам свои опыты!
Ах, друзья, нет у меня никаких разоблачений. И я думаю, что еще очень далеко до того времени, когда мы узнаем, как же действительно связаны мышление и речь. Одно я могу утверждать с уверенностью: дети, живущие на родном языке, счастливее своих родителей, потому что они имеют возможность болтать, не думая.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Здесь я не могу не вспомнить чудесную сцену урока иврита в фильме братьев Коэн «A Serious Man». А ведь это, кстати, уже 1950-е. Правда, в Америке.
[2]. Образцы израильского юмора я привел в опубликованном в майском номере «Лехаима» путеводителе.
[3]. Исключения составляют Пульезе и Пиаццола, совершившие новый прорыв в музыке танго. Что же касается танца, то место Nuevo в мире аргентинского танго по-прежнему спорно, и здесь мы говорить о нем не станем.
[4]. Для Израиля это особенно неприлично, ибо его народ вывел из рабства и довел до государственности тяжелый заика.