[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2011 СИВАН 5771 – 6(230)
«Доктор Живаго» встречается с евреями
Леонид Кацис
Исполнилось 50 лет со дня смерти Бориса Пастернака и 120 — со дня его рождения. А двумя годами ранее — 50 лет с момента присуждения Пастернаку Нобелевской премии и 60 лет Государству Израиль. Все эти годовщины вызвали поток публикаций, где особое внимание уделено проблеме «евреи и Пастернак после “Доктора Живаго”».
Борис Пастернак. 1950–1960 годы
В романе всего два относительно небольших эпизода, связанных с еврейской проблематикой: сначала Живаго и Гордон, видя издевательства казака над евреем в прифронтовой полосе, обсуждают судьбы еврейства (Гордон призывает евреев «разойтись и не сбиваться в кучу», то есть высказывает антисионистские взгляды), а затем тезисы Гордона практически повторяет Лара. К этим фрагментам примыкает документ 1958 года, когда Пастернак в письме к Жаклин де Пруайяр, готовившей издание романа во Франции, неожиданно даже для близких людей вдруг «вспомнил», что его в младенчестве якобы крестила русская няня.
Эта история уже обсуждалась в научной литературе, например в работах самого авторитетного биографа Пастернака Лазаря Флейшмана, который давно выразил сомнения в реальности этого эпизода. Флейшман указывал, в частности, что, когда Пастернак в 1922 году женился на Евгении Лурье, он «отказался от хупы, на которой настаивала теща», но «согласился зарегистрировать брак у раввина (несмотря на то, что в первые годы после революции регистрация брака была необязательна)». А в 2009 году в издательстве Стенфордского университета вышла книга Флейшмана «Встреча русской эмиграции с “Доктором Живаго”», где этот аспект вкупе с реакцией на роман еврейской аудитории, пожалуй, впервые описан неожиданно объемно как равноправный элемент рецепции «Доктора Живаго» в мире.
Почти одновременно с этой монографией в сборнике к 65-летию ее автора[1] Е.Б.Пастернак, Е.В.Пастернак, К.М.Поливанов и М.А.Рашковская опубликовали письма друга Пастернака литератора Сергея Боброва сыну поэта (1964) и его сестрам (1967). Стоит напомнить, что Бобров не был особым семитофилом. А в его записях сохранились сведения, что участники кружка, куда в юности входили оба поэта, издевались над языком Пастернака, напоминавшим им «жаргон», т.е. идиш (он же язык «приемных покоев больниц»)[2].
В письме Е.Б.Пастернаку Бобров раздраженно откликается на эту историю:
Самая махровая дичь — это глупенькая басня о «тайном крещении» Бори!!! Эти сказочки можно рассказывать только тем людям, которые полувеком отделены от обычаев и устоев (и законоположений совершенно официальных!) русского царского православия. Крещение — это обряд, вполне точного исполнения, связанный с казенными записями в шнуровых книгах церквей, которые выполняли в царской России роль совершенно официальных тогдашних Загсов. Обряд совершает не один поп, но с причтом, с восприемниками (крестными отцами и матерями), которые являются казенными свидетелями крещения и отмечаются совершенно по форме (с указанием чина, «титулярный советник» и пр.). Ни один поп в Москве (столице) ни за какие деньги не стал бы крестить еврейского мальчика, ибо из этого мог бы выйти совершенно грандиозный скандал, донесись хотя бы тень этого слуха до богатой и влиятельной московской еврейской общины. Рисковать всей карьерой из-за такой пренелепой с тогдашней точки зрения выдумки никто не стал бы.
Публикаторы предпринимают попытку спасти ситуацию:
Утверждение Боброва о богатой и влиятельной московской еврейской общине в начале 1890-х годов некорректно. Как раз на 1891–92 гг. приходятся репрессивные меры, инициированные московским генерал-губернатором великим князем Сергеем Александровичем. Из Москвы были высланы более 20 тысяч евреев, закрыта только что построенная Хоральная синагога, были изменены правила проживания для многих категорий еврейского населения, в результате чего тысячи людей остались без крова и средств к существованию, а десятки погибли от холодов.
Неясно, какое отношение все эти вполне верные сведения имеют к верхушке московской общины — а именно к ней относились семья Леонида Пастернака, которому разрешили без крещения стать профессором Московского училища живописи, ваяния и зодчества, и весь его круг. Но авторы продолжают:
Собственно, Бобров в этом письме сам и объясняет, почему крещение могло быть только тайным. Пастернак был крещен не в казенном государственном православии, а тайно без всяких записей (что позже при советской власти стало постоянной практикой), более того, совершить крещение может в исключительных обстоятельствах и мирянин — а именно таковыми обстоятельства могли представляться няне Бориса.
Логика здесь такая: русская няня так сочувствовала высылаемым евреям и так была потрясена закрытием Хоральной синагоги, что тайно (будучи мирянкой, да к тому же женщиной!) крестила мальчика из вполне благополучной профессорской семьи. Нам кажется, что в 1891–1892 годах тех проблем, которые решали молодые люди (а не младенцы) 1950–1970-х годов (а многих из них, по словам публикаторов, в церковь привел именно пастернаковский роман), еще не было…
Что же касается сестер Пастернака (кстати, близких христианству), то они явно испытывали неудобство. Жозефина Пастернак в ответе Боброву писала:
Помню, няня приносила нам просвиры из церкви, помню это, — я еще в постели, она пришла из церкви, дает мне освященный кусочек. И конечно, много брала нас в церковь — в Юшковом пер., рядом с Мясницкой. Но крестить «тайно»? Все это и Лидочке, и мне кажется странным, невероятным. Неужели ни родители, ни Шурочка об этом не знали? Между тем Боря пишет об этом в письме Proyart, не станет же он лгать.
Вернемся к книге Флейшмана. В обзоре реакции на еврейскую тему у Пастернака он максимально полно рассмотрел весь доступный ему корпус материалов, обратив внимание и на израильского русскоязычного автора Юлия Марголина, и на англоязычного Говарда Фаста, и на идишского журналиста Дэвида Либерзона, а также, с рядом оговорок, и на «большую “русскоговорящую” публику совсем молодого тогда Государства Израиль».
В частности, Флейшман пишет: «Вопрос о том, действительно ли Борис Пастернак принял крещение и перешел в православие, встал и перед Глебом Струве, который в рецензии на роман, напечатанной в журнале “The New Leader” <…>, назвал христианские темы в романе наиболее существенной его особенностью». Ссылаясь на эти слова Струве, сотрудник нью-йоркской газеты на идише «Джуиш дейли форвард» Дэвид Либерзон написал ему 27 октября 1958 года письмо, практически полностью воспроизведенное в цитируемом ниже письме Струве к Жозефине Пастернак. Струве не знал, был ли Пастернак крещен, однако в ответе своему еврейскому корреспонденту резонно заметил, что в кругу образованных русских евреев, не обязательно конвертантов, часто встречались сложности с культурным самоопределением. И будучи человеком ответственным, пообещал уточнить фактическую сторону у сестер поэта, что и сделал:
У меня к Вам по поводу Б.Л. и «Живаго» есть один вопрос (если почему-либо не хотите отвечать на него, не надо). Дело в том, что в американо-еврейских кругах большое смущение вызвало отразившееся в романе христианское умонастроение Б.Л., а также вложенные им в уста Миши Гордона ассимиляционистские взгляды по еврейскому вопросу. В связи с моей статьей в «Нью лидер» мне написал письмо один известный еврейский журналист, спрашивая, как я «примиряю» христианство и ассимиляционизм Б.Л. с его и его семьи еврейством и хорошо известными симпатиями Вашего отца к еврейству, его визитом в Палестину и т.д.
И далее Струве развивает тезис, заявленный в его письме Либерзону:
Что же касается взглядов по еврейскому вопросу (о которых я в статье не упоминал), то я указал, что, конечно, нельзя приписывать автору все взгляды его персонажей, но в данном случае я был бы склонен думать, что Б.Л. разделяет взгляды Миши Гордона, и не вижу в этом ничего удивительного, т. к. таких «ассимиляционистских» антисионистских взглядов (в области культуры) держалось большинство русско-еврейской интеллигенции до революции, что не мешало ощущению связи с еврейским народом и, вероятно, не помешало бы и симпатиям к израильскому государству, хотя, конечно, в нормальных условиях развития правового государства в России едва ли был бы большой отток еврейской интеллигенции в Израиль (я не говорю о всегдашних убежденных сионистах).
Сестра поэта ответила быстро:
Все, что Вы говорите, обычно соответствует тому, что думаю я. Вот и Ваш ответ на вопрос о Борином Крещении. Согласна во всем, что Вы сказали, вплоть до оттенков Вашего ответа. Перешел ли Б. в Православие, т.е. крещен ли «фактически», — не знаю, не спрашивала, не важно.
(Заметим, что ни Струве, ни Ж. Пастернак, по-видимому, еще не знали о письме поэта к Пруайяр.)
Письмо Струве с неожиданным упоминанием Израиля позволяет поставить важный вопрос: что привлекло внимание еврейских кругов к роману Пастернака? Вряд ли для еврейской интеллигенции была новостью проблема евреев-выкрестов или евреев-самоненавистников. В том же «Форвертс» печатались романы братьев Зингер, где описывались в том числе и такие типы. Дело было явно в чем-то ином.
Жозефина Пастернак. 1925 год. Мюнхен
В 1958 году широко отмечалось 10-летие Государства Израиль, каковому событию в «Форвертс», например, посвящались целые полосы. Поэтому «громкий» роман, герой которого предлагал евреям отказаться от национального бытия и раствориться в христианстве, был воспринят в еврейских кругах куда острее, чем в другое время. В дополнение к этому приведем резонное замечание Флейшмана: «Болезненная реакция израильских правительственных кругов отчасти объяснялась тем, что как раз в эти недели они призывали к организации широкой международной кампании, направленной на снятие преград перед еврейской эмиграцией из социалистических стран». Заметим, что именно тогда из-за отказа Хрущева разрешить репатриацию советских евреев израильское руководство начало переориентироваться на сефардскую алию.
Именно на этом фоне следует, на наш взгляд, воспринимать статью Гершома Света «Леонид Пастернак — отец поэта», вышедшую в парижской «Русской мысли» 4 декабря 1958 года, за два дня до письма Г. Струве к сестре поэта. Ведь Свет, как указывает Флейшман, «рассказывая о родителях поэта, напомнил о тесных связях с сионистскими кругами в Берлине и о генеалогической версии, которой гордился художник, — о происхождении их от рода Абарбанеля». Сопоставления сына и отца Пастернаков станут общим местом полемики. (Позже Свет посвятил Л. Пастернаку небольшую книжку, где содержались все эти сведения вкупе с историей дружбы художника с Х.-Н. Бяликом и с републикацией книги Л. Пастернака «Рембрандт и евреи в его творчестве»[3]).
Через два месяца, 8 февраля 1959 года, «Русская мысль» опубликовала сообщение, что Бен-Гурион осудил «Доктора Живаго» за «недостойное писателя еврейского происхождения изображение евреев»: «“Об этом тем более приходится сожалеть, — сказал Бен-Гурион, — что роман написан человеком, имеющим достаточно мужества, чтобы пойти против своего правительства”». Первая часть высказывания премьер-министра Израиля достаточно известна и даже стала предметом поэтической рефлексии академика Вяч. Вс. Иванова (в его книге 2009 года «Потом и опытом»): «Гитлер, убивший Рема в тот же год, когда Сталин убил Кирова. / Во время торжественных шествий, / Маршевой музыки, жизнеутверждающих поэм — / “Жить стало лучше, жить стало веселее”, / Мы благодарили Сталина за счастливое детство. / (Все они были национал-социалистами, / Социализм у них кончался еврейскими погромами. / Поэтому мне особенно жаль, что и в Израиле / Подражают шпиономании Сталина; / Пастернака за “Доктора Живаго” в одно время ругали / Бандит Семичастный и Бен-Гурион)».
Думается, что знай Вяч. Иванов вторую половину фразы израильского премьера, ему бы в голову не пришло сопоставлять «бандита Семичастного» с тем, кто высоко оценил как раз общеполитическую позицию Пастернака. А уж назвать левейшего Бен-Гуриона «национал-социалистом» и вовсе невозможно.
И еще один эпизод, описанный в книге Флейшмана. В июне 1958-го во французском журнале «Л’Экспресс» появилась статья Л. Ленемана «Я видел, как плакал Пастернак…» — о встрече в 1944 году Пастернака с великим идишским поэтом и партизаном Вильнюсского гетто Авромом Суцкевером и реакции Пастернака на рассказ Суцкевера о трагедии восточноевропейского еврейства. Как известно, Пастернак был очень взволнован появлением этой статьи: он написал о ней трем своим французским корреспондентам, однако во всех письмах полностью отвергал сам факт встречи (см. наш анализ этой ситуации: Лехаим. 2008. № 1).
В связи с этим Флейшман пишет:
Осенью статья Л. Ленемана, с дополнительными подробностями, обошла целый ряд европейских газет и журналов. Изложение ее по тексту берлинской «Weltwoche» от 10 октября было помещено и в журнале «Посев». В новом варианте статьи содержалось утверждение, что Леонид Пастернак не просто настаивал на отъезде Бориса в эмиграцию, но и звал переселиться в Палестину. (Характерно, что из названия нового варианта статьи Ленемана исчезли «слезы Пастернака», зато в тексте появилась «актуальная» Палестина. — Л. К.) Эта информация нисколько не утешила тех читателей-евреев, которые с возмущением встретили высказывания героев «Доктора Живаго» об еврействе, о добровольном мученичестве, о необходимости раствориться среди других народов и т.д.
Интересно, что приуроченная к выходу в конце июня 1958 года французской версии романа статья Ленемана столь быстро облетела европейскую прессу, а в немецкой и русской даже обрела новые варианты. Не исключено, что широкое распространение этой «камерной» статьи было призвано смягчить впечатление еврейских кругов от соответствующих глав романа («утешить», в терминологии Флейшмана) в преддверии Нобелевской премии. Не потому ли Пастернак в письме к Жаклин де Пруайяр (которой он сообщил о своем тайном крещении как раз для включения этой информации в предисловие к французскому изданию) писал, что не станет открыто опровергать излагаемые Ленеманом сведения?
Леонид Пастернак. Розалия Исидоровна и Боря Пастернак. 1891
год.
Собрание Е.Б.Пастернака. Москва
Интервью самого Суцкевера на эту тему было опубликовано в журнале «Топплпункт» и не так давно напечатано по-русски в журнале «Народ книги в мире книг». Однако и этот текст, и стихи Суцкевера о том, как на Пастернака падает снежинкой желтая шестиконечная звезда, к сожалению, отсутствуют как в книге Флейшмана, так и в комментарии к 11-томнику Пастернака.
Еще один важный документ, связанный с обсуждаемой темой, приводит в своей книге «Отмытый роман Пастернака: “Доктор Живаго” между КГБ и ЦРУ» (М., 2009) Иван Толстой. Речь о письме «информатора» Г. Струве — книготорговца из Нью-Йорка Г. Лунца от 30 апреля 1958 года: «Слухи о том, что он [роман] печатается по-русски в Голландии, как видно, неверны. <…> В еврейской жаргонной здешней газете <…> печатается, мне говорили, уже в течение 12 номеров довольно подробный пересказ романа, как видно взятый из итальянского текста» (речь вновь о «Форвертс»). А полный перевод «Доктора» на идиш с русского оригинала вышел в Тель-Авиве в 1959 году; на обложке Пастернак, по выражению Михаила Вайскопфа, изображен в виде образцового «халуца» — пионера освоения Палестины (книга эта, судя по всему, дошла до поэта). В Израиле и практически по всему еврейскому миру печатались переводы отрывков из романа, обсуждались проблемы перевода Пастернака на идиш и сравнивались переводы «Доктора» на идиш и иврит (с предпочтением идишского — причем даже в ивритской прессе) и т.д. Более того, в Буэнос-Айресе в том же 1959 году вышла целая книга на идише Я. Ботошанского о романе и его еврейской проблематике. Однако весь идишский контекст этой полемики пока не привлек к себе серьезного исследовательского внимания. История еврейских споров о «Докторе Живаго» еще не написана.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Vademecum: К 65-летию Лазаря Флейшмана. М.: Водолей, 2010.
[2]. См.: Кобринский А. Дуэльные истории Серебряного века: дуэли поэтов как факт литературной жизни. СПб.: Вита Нова, 2007.
[3]. Мы специально обсуждаем эти проблемы в статье: Поколения Пастернаков // Поколения в славянской и еврейской культурах. М., 2010.