[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2011 ИЯР 5771 – 5(229)
Конкурс
Грейс Пейли
Рано я встану, поздно — неважно, день все равно ускользает. Лето, зима, под сенью деревьев или среди их теней — рисовые хлопья раньше полудня поесть не получается.
Честолюбия мне не занимать, однако прицел у меня дальний. Я имею тайные виды на одну звезду, но еще есть полжизни до нее добраться. А пока что держу ушки на макушке и стараюсь одеваться получше.
Психиатру на армейском медосмотре я сказал: да, девушки мне нравятся. Они мне и правда нравятся. Не моя сестра — мечта прыщавого подростка. А девицы стройные и нежные или полногрудые, с темными, успевшими расплыться пятнами сосков. Только не моя мама — она пусть останется при Фрейде. C чувством юмора у меня все в порядке.
Последняя моя девушка была еврейка, они такие пылкие, заботятся о приеме пищи и трудоспособности. Поначалу волнуются, как бы ты не перетрудился, а уж как тебя зацепят — все, паши, сволочь, до седьмого пота.
Среднего роста, средней упитанности — глиняный горшочек с ручками, было за что подержаться. Повстречал я ее в дождь, после какого-то культурного мероприятия то ли в Купер-Юнион[1], то ли в школе Вашингтона Ирвинга[2]. У нее зонта не было, у меня был, и я проводил ее до дома — до моего. Где она, полусонная, провела несколько часов. Дождь лил на ясень за окном, ветер громыхал допотопными ставнями, а я, не торопясь, сварил кофе, отрезал дольку кекса. Силком я никого не беру, и я бы подождал, но уж больно она была одинокая.
Несколько недель мы провели вполне приятно. Она приносила булочки и бублики — скупала их везде, где они только ей попадались. По воскресеньям привозила в Бруклин курицу и сама ее жарила. Считала, что я слишком худой. Так оно и есть, но девушкам это нравится. Если ты толстый, они тут же понимают, что их уникальная способность согревать тебе не понадобится.
Пришла весна. И она спросила:
— К чему мы движемся?
Этими самыми словами. Я с таким не раз сталкивался. Видно, большинство женщин считает, что за то, чтобы вкусно есть и веселиться, надо платить.
Солнце прокатилось над июлем, и она снова сказала:
— Фредди, если мы ни к чему не движемся, я лучше на этом остановлюсь.
В те ветреные воскресенья нас влекло на пляж. Видно, ее мать научила, что надо сказать. И она сказала, сделав вид, что сама пришла к такому выводу.
Как-то в сентябре, в пятницу вечером, я пришел домой с довольно унылой вечеринки. Там не было ни одного знакомого лица. Ни одной свободной девушки тоже не было, и я, пошептавшись с чужими красотками, впал в тоску и отправился домой.
В кресле, листая «Новости искусства» с кучей голландцев, которые ухитрялись за сорок лет проживать по восемьдесят, сидела Дороти. У ее ног стоял чемоданчик. Лица ее, когда она встала меня поцеловать, я почти не разглядел, а она сначала сделала чай, и я выпустил пар.
— Фредди, я сказала маме, что еду на два дня к Леоне в Вашингтон, — сообщила она, — и договорилась с Леоной. Все меня прикроют. — Говоря это, она налила чаю и поставила на стол маковый кекс из какой-то секретной булочной на Флэтбуш-авеню — это все для того, чтобы переключить аппетит мужчины на другое и вести разговор дальше.
— Знаешь, Фредди, ты не воспринимаешь всерьез себя, поэтому и все остальное — работу или… или отношения — тоже всерьез не воспринимаешь. Фредди, ты меня не слушаешь! Можешь надо мной смеяться, но ты настоящий варвар. Живешь одними ощущениями. Если рядом радио, ты слушаешь музыку, если рядом открытый холодильник — набиваешь себе пузо, если в трех метрах от тебя девушка, тебе бы ее только раздеть да на вертел насадить.
— Дотти, не надо живописных преувеличений, — сказал я. — Вертел — естественная принадлежность любого мужчины.
Какая же она была милая! Скажешь какую-нибудь пошлость, а она тут же кидается к тебе, вся пунцовая, только и рада, что мамаша на другом берегу Ист-Ривер. Она, бедняжка, была жадная до ласк.
И очень щедрая. К вечеру воскресенья я закончил так несколько бесед, подрубая все нравственные выводы под самый их назидательный корень. К вечеру воскресенья я дважды сказал «Я люблю тебя, Дотти». К утру понедельника я осознал глубину взятых на себя обязательств, что, не стесняюсь признать, и помешало мне отправиться на работу, которую я подыскал в пятницу.
По моему мнению, женщины хотят хорошего, но врожденная жадность доводит их до одержимости. Когда Дот узнала, что я отказался от той работы (неважно от какой — главное, что от работы), она перешла к действиям. Вернула мне мою книжку «1984», а в записке написала, что шесть бокалов, которые мне одолжила ее мама, я могу оставить себе.
Признаюсь, я по ней скучал — такую открытость и доброту не каждый день встретишь. И она была совсем не дурочка. Я бы сказал, в ней присутствовала простонародная мудрость. Образованной я бы ее не назвал. Волосы у нее были длинные и темные. Я их до того самого уик-энда видел либо уложенными в аккуратные причесочки, либо разметанными и спутанными.
Оказалось, это меня подкосило.
Я скучал по ней. К тому же после этого мне не то чтобы везло. Денег было совсем мало, а у девушек на это животный нюх. Была одна замужняя малышка, чей супруг болтался где-то в другой почтовой зоне, но души она в наши отношения не вкладывала. Я получил заказ на замысловатый рекламный текст, через свояка — пижона-крупье, который вечно хрустит на семейных сборищах банкнотами. Дела потихоньку налаживались.
На заработанные пустозвонством деньги я как-то слетал на выходные в Крегги-Мур, увешанный звездами высокогорный курорт с полем для гольфа на тысяче ста акрах. Вернулся утомленный, но не возгордившийся, а она тут как тут — в холле моего дома. Она рассчитывала придыханиями, ласковыми словами и парой новомодных уловок вдохнуть вечность в смертное — в любовь.
— Ах, Дотти! — воскликнул я, раскрыв ей объятия. — Я всегда рад тебя видеть!
Разумеется, она пустилась в объяснения:
— Фредди, на самом деле я не за этим пришла. Я пришла с тобой поговорить. Есть потрясающая возможность заработать большие деньги! Ты можешь побыть серьезным хотя бы полчаса? Ты такой умный, тебе надо куда-то направить свои способности. Б-же мой, ты бы мог и за городом жить. Я что хочу сказать, даже живя один, ты бы мог иметь приличную квартиру в приличном месте, а не в этой дыре.
Я чмокнул ее в нос.
— Хочешь серьезно, Дот? Тогда пошли прогуляемся. Ну, надевай пальто и давай рассказывай, как мне заработать денег.
И она рассказала. Мы отправились в парк, где целый час шуршали осенними листьями.
— Только не смейся, Фредди! — сказала она. — Есть газета на идише, называется «Моргенлихт»[3]. Она проводит конкурс «О евреях в новостях». Каждый день они публикуют фото и два словесных портрета. Надо назвать всех троих, добавить по одному факту на каждого и отправить ответы до полуночи того же дня. Конкурс месяца на три, не меньше.
— Сто евреев в новостях? — сказал я. — До чего же толерантная страна! Так что же, Дот, можно получить за столь полезную информацию?
— Первый приз — пять тысяч долларов и поездка в Израиль. А на обратном пути — по два дня в трех крупнейших столицах свободной Западной Европы.
— Очень мило, — сказал я. — А смысл-то в чем? Разоблачить всех, кто попадал в газеты?
-— Фредди, ну почему ты вечно все извращаешь? Они просто гордятся своими соплеменниками и хотят, чтобы все евреи гордились их вкладом в развитие этой страны. А ты разве не гордишься?
— Увы, венец гордости пьяных…[4]
— Да мне все равно, что ты думаешь. Дело вот в чем: мы знаем человека, который знает человека, который работает в этой газете, — он туда пишет раз в неделю колонку; собственно, мы его не знаем, но наша фамилия ему известна. Так что, если мы действительно это сделаем, то у нас верный шанс. Фредди, ты такой умный! Мне самой не справиться, ты должен мне помочь. Я твердо решила, что сделаю это. А уж если Дотти Вассерман что решила, считай, дело сделано.
Я в ней прежде не замечал упорства. Сам я совсем не упорный. По будням она каждый вечер задумчиво облокачивалась о мой письменный стол; для тепла она надевала мой твидовый пиджак, из-за чего у него локоть залоснился. Медный провод, уходивший куда-то вдаль, на улицу, неустанно переносил информацию от телефона ее матери в Бруклине к ее уху.
Заглядывая ей через плечо, я видел то снимок в три четверти еврея, заслужившего внимания, то снимок — анфас еврея-полукровки. Чистота крови тут не учитывалась. Главное — чтобы было чем гордиться.
Чем дольше мы работали, тем большей гордостью Дотти исполнялась. Щеки ее пылали, она поднимала голову от иероглифической вязи и зачитывала свой перевод; «Седовласый весьма уважаемый господин, близко знаком со многими членами кабинета; друг двух президентов. Его часто можно встретить на скамье в парке».
— Бернард Барух![5] — мгновенно выдал я.
Затем — потруднее:
«Он сделал многое, чтобы наладить торговые отношения в стране; созданная им структура приняла окончательный вид в прошлом году и оценивается в миллионы долларов. Однако он не жалеет времени на своих четырех дочерей — Дебору, Сьюзен, Джудит и Нэнси».
Тут пришлось покурить и попить горячего эггнога[6] — Дот меня им потчевала, чтобы я набирался сил и бодрости. Я пялился на плиту, потолок, намозолившие глаза ставни, а потом спокойно сообщил: «Хаим Пацци, он архитектор мостов». Имен я никогда не забываю, каким бы шрифтом они ни были набраны.
— Фредди, ты только подумай! А я и знать не знала, что есть еврей, преуспевший в этой области.
На самом деле у меня иногда по часу уходило на то, чтобы определить, какое имя подходит к приукрашенному списку достижений. Когда приходилось тратить так много времени, я бурчал:
— Ну, другого-то мы определили. А этого переведи во второй эшелон.
На что Дороти говорила печально:
— Позволь считать это шуткой.
Ну и за что, по-вашему, я ей нравился? Вы все, не чуждые психоанализу, отвечайте вместе, хором: «Потому что она мазохистка, а ты садист».
Нет. Я к ней был очень добр. И на всю ее любовь отвечал. Никогда не отменял встреч, по пятницам звонил ей напомнить про субботу, а когда были деньги, покупал ей цветы, купил сережки и еще черный лифчик, рекламу которого видел в газете, — с по делу врезанными окошечками для вентиляции. Он до сих пор у меня — забрать его домой она так и не осмелилась.
Но ни одной женщине я себя сожрать не позволю.
Моя бедная старушка мать — она умерла, успев отхватить от меня огромный кус. Я тогда был в армии, но, насколько мне известно, последние ее слова были: «Познакомьте Фредди с Элеонор Фарбштейн». Представляете, какая сила духа была у этой женщины? Включила-таки меня в завещание. Сестру мою она оставила рекламщику и спецу по кулинарии, со стрижкой ежиком. Папу она оставила на сострадающих тетушек, а меня, ее ценнейшее приобретение, лучший шмат мяса в холодильнике ее сердца, она оставила Элеонор Фарбштейн.
Кстати, Дотти сама сказала:
— Фредди, ни один из парней, с которыми я встречалась, не уделял мне столько внимания. Ты всегда рядом. Я знаю, что, если мне одиноко или тоскливо, достаточно тебе позвонить, и ты бросишь все дела и встретишься со мной в городе. Не думай, что я этого не ценю.
Но, по правде говоря, дел у меня было немного. Мой зять мог бы устроить так, чтобы я катался как сыр в масле, но он делал вид, что я специалист только по изысканным рекламным текстам, которые требуются редко и то только благодаря ему. Поэтому я мог отдавать свой ум, энергию и внимание евреям в новостях, то есть «Morgenlicht», «утренней газете, которая выходит ночью».
Так мы дошли до конца. Дот искренне верила, что мы выиграем. Даже меня почти убедила. Шесть недель мы пили горячий шоколад и «отвертку» и мечтали об этом.
Мы выиграли.
Как-то посреди недели в девять утра раздался телефонный звонок.
— Восстань, свети[7], Фредерик П. Симс! Мы победили! Видишь, если ты по-настоящему стараешься, у тебя все получается.
Она ушла с работы в полдень, мы с ней встретились за обедом в уличном кафе в Виллидж, сияя улыбками и лопаясь от гордости. Мы отлично поели, и я выслушал дальнейшую информацию, о части из которой я подозревал.
Все делалось от ее имени. Естественно, что-то причиталось ее маме. Она помогала с переводом, потому что Дотти плохо знала идиш (не говоря уж о том, что надо обеспечить маме старость); ночью они на семейном совете решили, что необходимо послать немного денег их старенькой тете Лизе, которая выбралась из Европы за полтора часа до того, как границы закрыли навсегда, и теперь обитала в Торонто среди чужих людей, да к тому же практически выжила из ума.
Путешествие в Израиль и три европейские столицы было на двоих (2). Нужно было жениться. Если среди наших документов не будет подтверждающего законность наших отношений, она поплывет одна. Прежде чем я успел все подытожить, она воскликнула: «Ой! Меня мама ждет у “Лорда энд Тейлора”[8]». И была такова.
Я в тоске закурил свою давно не чищенную трубку и стал обдумывать ситуацию.
А тем временем в другой части города колеса крутились, прессы гудели, и на следующий день все факты были изложены справа налево на первой странице «Моргенлихт», там, где указаны все сведения о редакции.
!алидебоп намрессаВ иттоД
ытевто есв теанз анилкурБ зи акшувеД
Ниже был помещен снимок — мы с Дотти обедаем, — и я вспомнил о вспышке, осветившей за день до этого рисовый пудинг, когда я сидел, стряхивая с себя осколки разбившихся скромных надежд.
Я послал Дотти открытку. С текстом «Так не пойдет».
На последнем этапе возникли сложности, поскольку правительство Израиля не выражало желания допускать ввоз в страну долларовых банкнот, которые и должны были сделать путешествие исполненным небывалого великолепия. В этом прибежище космополитов доллару предлагалось отказаться от роли американской игрушки, дарующей наслаждения, и стать орудием в пресвитерианском понимании этого слова.
Через две недели пришли письма из заграницы, в которых содержалась эта информация, а также снимки Дотти, улыбающейся в кибуце, скорбно прислонившейся к Стене Плача, сочащейся елеем в апельсиновой роще.
Я решил на пару месяцев пойти на работу в агентство — сочинять вот такие подписи к фотографиям настоящих мужчин:
Это Билл Фиари. Вот кто сможет доставить вам __ тонн удобрения «Красная этикетка». Он знает Средний Запад. Он знает, что вам нужно. Зовите его просто Биллом и звоните ему прямо сейчас.
Я был опрятен и кареглаз, простодушен и проворен, обижался на придир-коллег, опирался на порядочность и шел вверх.
Тощие голенастые девчонки, добравшиеся до Нью-Йорка трактором, тоже шли вверх, через чистилище мужской жадности к Раю Шлюх, Дворцу Благосостояния.
Пока я трудился над своими мечтами, Дотти потратила немного денег на осмотр покосившейся башни в Пизе и поездку в гондоле. В Лондоне она решила пробыть хотя бы пару недель — потому что чувствовала себя там как дома. Так что денежный приз попал наконец в руки иностранцев, и те могли удачно вложить капитал в дело.
В один пасмурный день вой сирен, катившийся по Манхэттену, напомнил мне о телеграмме, которую я твердо решил проигнорировать. «Прибываю “Королеве Елизавете” 16 часов». Весь день я с успехом ее игнорировал и флиртовал с двумя обалденными блондинками. А потом отправился домой, где весь вечер маялся от одиночества. Пытался написать письмо спортивной девице, с которой познакомился на лыжном курорте за несколько недель до этого… Хотел было позвонить приятелям, но — об этом говорить не принято, однако факт есть факт — общение с женщинами приводит к изоляции. Звонить оказалось некому.
Я вышел купить вечернюю газету. Прочитал ее. Послушал радио. Вышел за утренней газетой. Выпил пива. Прочитал газету и стал ждать, что принесет утро.
На работу я не пошел ни в тот день, ни на следующий. От Дот я не получил ни слова. Видно, чувство вины ее совсем придавило, бедняжку…
Наконец я написал ей письмо. В весьма сильных выражениях.
Дорогая моя Дороти!
Когда я думаю о наших отношениях, я вспоминаю и о летнем солнце, светившем на нас, и о снежных завалах, сквозь которые мы пробирались, однако никак не могу найти объяснения твоему бессовестному поведению. Я понимаю, что ты следовала кошмарным примерам твоей матери и всех матерей до нее. Одним словом, ты была проституткой. Моих любви и дружбы тебе, очевидно, было мало. Чего ты добивалась? Ты хотела, чтобы меня поглотило болото твоей любви, а поскольку я от этого отказался, ты в отчаянии разработала план мести.
Я напряг все силы, чтобы помочь тебе, выискивал в памяти наших соплеменников, попавших на почитаемые в нашей стране страницы газет.
Чего ты искала?
Супружества?
Так вот оно что! Хотела завести дом и счастливую семью? Чтобы наконец походить в бигудях, намазанной кремом? Не уверен, что Фреду нужно это.
Мне двадцать девять лет, и моложе я не становлюсь. Вокруг меня мальчики-выпускники, перебирая кривыми ногами, ползут по Лестнице Успеха. Дотти Вассерман, Дотти Вассерман, ну что я могу тебе сказать? Думаешь, я был слишком резок? Но ты-то сама, ты посмела сказать мне все в лицо?
Мы с тобой замечательно проводили время. И могли бы проводить его и дальше. Это — замечательная возможность начать все уже по-человечески. В свой узкий мирок тебе меня не втиснуть. Решай сама, Дотти Вассерман.
С самыми искренними воспоминаниями о былом,
Ф.
P. S. Это твой последний шанс.
Через две недели я получил стодолларовую купюру.
Еще через неделю я нашел у себя на пороге тщательно упакованный кожаный альбом, изготовленный вручную в Италии, и проектор с коробкой слайдов, на которых были запечатлены достопримечательности Европы и Северной Африки.
А потом — и вовсе ничего.
Перевод с английского Веры Пророковой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Купер-Юнион — частный университет в Ист-Виллидж на Манхэттене.
[2]. Школа имени Вашингтона Ирвинга — расположена в нижней части Манхэттена, на Ирвинг-плейс.
[3]. Моргенлихт — утренний свет (идиш).
[4]. Йешаяу, 28:1.
[5]. Бернард Барух (1870–1965) — американский финансист и государственный деятель. Был советником по экономическим вопросам у президентов США Вудро Вильсона и Франклина Д. Рузвельта.
[6]. Эггног — напиток из взбитых яиц с сахаром, ромом или вином.
[7]. Йешаяу, 60:1.
[8]. «Лорд энд Тейлор» — сеть американских универмагов, в которые в пятидесятых годах ходили в основном состоятельные женщины.