[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2011 НИСАН 5771 – 4(228)
Одно ЛИЦО С КОСМосом
Ефрем Ратнер
В начале 1961-го Ефрем Теодорович Ратнер участвовал в термобарокамерных испытаниях гагаринского скафандра. Лично проводил испытания кандидатов в космонавты в группе вестибулярного отбора Центрального научно-исследовательского авиационного госпиталя (ЦНИАГ), и первая двадцатка во главе с Юрием Гагариным прошла через его руки. Так что будущий начальник четырех экспедиций по запуску биологических спутников «Космос» своей уникальной судьбой как бы опровергал бытовавшее в СССР мнение, будто евреев до космических исследований не допускали. Сегодня Ефрем Теодорович вспоминает те дни с «космической» грустью.
После армии я поступил в техническое училище и через два года (было оно двухгодичным) благополучно окончил его. Новоиспеченному механикусборщику электромеханических приборов светил классический «почтовый ящик», если бы в Государственном научно-исследовательском испытательном институте авиационной и космической медицины МО СССР не открылись мастерские, в которые срочно требовались такие вот специалисты.
Начальник мастерских сам приехал к нам в училище и попросил направить в институт молодых грамотных специалистов. Директор рекомендовал меня. Хотя зарплата в Институте авиационной и космической медицины была на 30 с лишним рублей меньше, чем в светивших мне «ящиках», я все же предпочел институт: работать там было намного интереснее, чем сидеть на линейке по сборке ракет «земля—воздух».
Ювеналий Михайлович Волынкин, директор института, издал приказ, разрешавший институтским выступать в качестве внештатных испытателей в экспериментах различной сложности. Приказ Волынкина давал возможность подзаработать не на разгрузке вагонов, а прямо у себя: зарплата была мизерная, всего 88 рублей. Естественно, я попросил, чтобы меня допустили к испытаниям.
Слово «испытательный» позволяло институту официально производить эксперименты на людях. И некоторые были довольно-таки опасные. Но мы хорошо понимали, во имя чего рискуем. Это понимание было всеобщим и вызывало подъем в душе. Не я один испытывал острое желание участвовать в экспериментах.
На мне, да чего уж там — на моей шкуре было произведено 110 различных испытаний. Наиболее длительными оказались связанные с тепловыми экспериментами.
Что случится в кабине космического корабля с космонавтом, если произойдет незапланированный спуск? Сгорит тепловая обшивка корабля? Раскалится корпус, и он начнет излучать тепло внутрь кабины? Холодильно-сушильный агрегат, поддерживающий нормальную температуру не выдержит большого перегрева и… Сколько выдержит человек в таких экстремальных условиях? Хватит ли резервного времени, чтобы космонавт без ущерба для здоровья мог совершить незапланированный спуск?
Начались испытания первого космического скафандра. Была произведена целая серия экспериментов — как на конвекционное тепло, так и на радиационное. Тяжелейшими для меня оказались испытания на радиационное тепло.
Для того чтобы определить предельные возможности человека и защитных устройств, были произведены четыре типа испытаний.
Испытатель заходил в термобарокамеру в трусах и нашлемнике. В камере при этом создавалась температура от +130° до +270° на стенах камеры.
Для того чтобы не поджарить испытателя, в камеру подавали охлажденный до –60° воздух. В общем, температура воздуха варьировалась от +25° до +28°. Но если первое испытание — до +130° на стенах — мы просидели спокойно, то самое тяжелое — +270° на щитах — я выдержал всего двенадцать минут. За это время температура тела подскочила с 36,6° до 39,6°. Потеря веса составила 3,3 килограмма. Это уже не вода испарялась с потом, это плавилась подкожно-жировая клетчатка! Находиться в термобарокамере в этих условиях было невыносимо тяжело. В местах крепления спиралей под железными щитами температура повышалась, и на теле это отражалось ожогами.
А потом пошли испытания в ватной телогрейке и в ВКК (высотно-компенсирующем костюме). И наконец, в скафандре…
Алла Алексеевна Дородницына, проводившая испытания, подошла ко мне и сказала:
— Ефрем, можешь принять участие в испытаниях специального скафандра? Я бы очень этого хотела, но, понимаешь, имеются препятствия…
— Какие? — спрашиваю, а сам не то чтобы на все сто, но начинаю смекать. — Какие препятствия?
— После скажу. Какой у тебя вес?
— Шестьдесят девять с половинкой.
— Рост?..
— Сто шестьдесят четыре.
— О!.. Как раз!.. Подходишь.
— К чему?
— Увидишь. Если я, конечно, препятствие устраню.
Через неделю она сказала, что все препятствия устранены и чтобы завтра я приходил в термобарокамеру.
Меня одели в ВКК. Дверь лаборатории закрыли. Раздался звонок. В лабораторию вошел капитан из Первого отдела. Вслед за ним «Контора» внесла длинный зеленый ящик. Срезали с него пломбу. Открыли. Подвели меня к ящику, словно больного, идущего на поправку, к зеркалу. В ящике я увидел белый блестящий скафандр. На шлеме ярко-красными буквами: «СССР». Я сразу понял, что Алла Алексеевна не только устранительница препятствий, возникавших у тех немногих евреев, кто пробился на «секретку», — с ее легкой руки я становился наземным двойником Юрия Алексеевича, и с большим удовольствием облачился в скафандр.
Влезать в скафандр Юрия Алексеевича надо было ногами вперед. (По этому поводу много шутили.) Молния находилась сзади на спине. (Тоже не обходилось без шуток: «Ефрем, тебе молнию застегнуть?») Только после этого наворачивался гермошлем… И тогда я терял старое лицо и находил новое, как мне казалось, — одно лицо с космосом.
Ефрем Ратнер с секундомером во время послеполетного обследования Германа Титова в ЦНИАГе. 1961 год
Не буду рассказывать, как проходили испытания при +130°, +150° и +230°… Два часа я просидел нормально. Температура тела поднималась, но не так чтобы совершенно невыносимо. +230° я выдержал два часа. При +250° где-то после часа сорока почувствовал тошнотворный запах плексигласа от смотрового щитка скафандра.
И если вначале он не очень чувствовался, то к двум часам эксперимента у меня уже слезились глаза. Просидев два часа, я вышел и доложил экспериментаторам, что пахнет препротивно.
Они сняли гермошлем, понюхали щиток: «Понюхай сам, Ефрем». Понюхав, я понял, в чем дело: он успел остыть. «Ефрем, что-то ты повышенно чувствительным стал». Я не знал, что им сказать. Сработал «древний еврейский ген молчания»… Ладно, думаю, поглядим — увидим…
Наступил день, когда температуру в термобарокамере «накачали» до +270°.
Десять минут прошло нормально. К двадцатой минуте запах оргстекла стал просто невыносимым. Я сказал, что мне уже дышать нечем.
— Ефрем, потерпи немножечко, — сказали мне, — у тебя температура поднялась всего до 37,1 градуса. Энцефалограмма нормальная, пульс нормальный... Потерпи хотя бы еще десять минут.
Скрепя сердце я согласился.
Прозрачный щиток гермошлема стал покрываться пузырьками. Пузырьки разрастались, соединялись, и вскоре прозрачный щиток стал молочно-белого цвета. Только металлическая окантовка щитка оставила узкую щелочку — охлаждала оргстекло.
Я не совсем литературно выразился и стал вырывать провода из щитка записей физиологических параметров.
В термобарокамеру влетела лаборантка Регина. Взяла меня за руку, потому что я на ощупь пытался выйти из камеры. Отвечая на ее вопросы, я почувствовал, что случилось что-то с дыханием. Я втянул весь остаток воздуха из скафандра и немедленно прекратил переговоры. Меня вывели из термобарокамеры.
Оказывается, кто-то из экспериментаторов выключил воздуходувку, которая подавала через толстый дюритовый шланг воздух в скафандр.
Стали открывать смотровой щиток гермошлема, чтобы его отвернуть, а защелка заклинила и никак не поддавалась маленькой отвертке. Я услышал, как кто-то крикнул механику: «Тащи скорее большую отвертку!..»
Не знаю, что мною руководило, но когда я увидел руку с большой отверткой, я выхватил ее и ударил ею в защелку, крепящуюся на резиновой горловине гермошлема.
Я точно попал в защелку. А мог бы и себе в кадык.
Щиток повис в верхнем положении — его заклинило. Девочки мне потом рассказывали, что у меня был синий язык и губы синие. Глаза навыкате и какая-то страшная мимика на лице.
В тот момент ко мне подлетел капитан из Первого отдела и заорал:
— Вредитель!.. Испортил скафандр!..
Какая-то страшная неодолимая волна гнева и ненависти охватила меня. Должно быть, еще один «древний еврейский ген» проснулся во мне. Я схватил отвертку с намерением ударить капитана. В тот момент я действительно мог это сделать. Но мне помешала Дородницына. Заслонила меня от капитана, приказала выгнать его из лаборатории.
Меня посадили в самолетное кресло, дали подышать нашатырным спиртом. Принялись спрашивать, что да как. Я не очень охотно объяснял.
Алла Алексеевна сказала:
— Дыхни, Ефрем!
Я дыхнул и сам почувствовал запах оргстекла, исходивший из легких.
Алла Алексеевна срочно отправила кого-то в буфет, купить бутылку молока.
Я выпил молоко, отдышался, мне сняли ЭКГ, измерили пульс и отправили домой.
Еще три дня подряд я чувствовал, что пахну оргстеклом. И пища отдавала этим тошнотворным привкусом.
Через неделю Алла Алексеевна подошла ко мне и сказала:
— Скажу тебе по секрету, что по результатам твоих испытаний на фирме Гая Северина внесено усовершенствование при производстве скафандров. Гермошлем будут делать из термостойкого оргстекла.
— Алла Алексеевна, а какие препятствия были для моего участия в эксперименте? — спросил я.
— Какие препятствия могут быть у Первого отдела? Забыл, какой у тебя пункт в анкете?
— Я не скрывал, что я еврей.
Ефрем Теодорович Ратнер в кресле Барани на неустойчивой опоре (10 оборотов за 20 секунд). Конец 1960 года
— А Первый отдел счел, что это не совсем правильно. Мало того, они приказали тебе не говорить, что должны быть испытания секретного скафандра. Потому что за секретные испытания положено платить 25 процентов надбавки, а тебе их провели как простые испытания.
Это был конец 1960-го, перед полетом Гагарина, а скафандр, который мы испытывали, был его личный скафандр, сделанный под его габариты, под его тело. Наши с ним габариты практически совпадали.
Когда Гагарин прилетел, для страны это был взрыв радости и ликования. В институте событие отмечали абсолютно все — заливались государственным спиртом.
Юрий Алексеевич Гагарин пришел на послеполетные обследования и сказал: «Зачем мне крутиться в центрифуге? Что во мне изменилось за время полета? Давайте я лучше расскажу, что было со мной». И он рассказал, как чувствовал себя во время полета. Все время прибегал заместитель начальника госпиталя и говорил: «Юрий Алексеевич, вас ждут корреспонденты». А он отвечал: «Пока я не поговорю с людьми, которые помогли мне полететь в космос, я никуда не пойду. Корреспонденты пусть подождут».
Зная о том, что к нам приедет Гагарин, я тайком принес фотоаппарат и попросил его с нами сфотографироваться. Он согласился. Повалил на себя всех лаборантов и кричал: «Ефрем, снимай!» Обязательный был человек, никогда никого не забывал, у него была прекрасная память на лица. А у меня из памяти никак не выходит его лицо.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.