[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2011 АДАР 5771 – 3(227)
Имя существования
Мириам Бодуэн
Хадасса
Пер. с фр. В. Жуковой. М.: Текст; Книжники, 2011. — 224 с. (Серия «Проза еврейской жизни».)
Роман Мириам Бодуэн начинается с имени. И состоит из имен и местоимений: я, он, она («Она ЗАМУЖЕМ, приятель!»), Ян, Блими, Нехама, Перл, Двора, Шарль… Хадасса. Главная героиня романа Бодуэн — Алиса, учительница из Европы, начинающая преподавать французский в еврейской школе для девочек в Монреале. Давая имя каждому человеку и вещи, она словно вырывает из небытия, делает частью себя и своего мира восемнадцать учениц, и среди них ту, которая навсегда останется в ее сердце: «Хадасса, цветущий мирт. Мирт, цветущее дерево или куст с жесткими листьями, и я подумала, что ее имя похоже на нее. Одиннадцатилетняя девочка, а перед ней — шестьсот тринадцать заповедей Торы».
Имя становится ключом к пониманию мира. Для учениц героиня — мадам Алиса: «Может быть, это нельзя говорить мадам Алисе». В этом жестокость загадочной и закрытой культуры: «Меня предупредили: главное — не строить иллюзий, я никогда не стану им ни подругой, ни наперсницей». Из-за европейского имени и отделенности от самодостаточного еврейского мира страдает и другой герой, поляк Ян, влюбившийся в еврейскую женщину.
Неслиянность двух миров так же естественна и безысходна, как отдаленность снежных горок Монреаля от египетских песков. При этом мир учениц мадам Алисы описан ею с подлинной любовью, почти обожанием: «Поскольку субботний отдых соответствовал заповеди, женщины доставали жемчужные ожерелья, надевали платья из черного шелка, накладывали румяна на щеки, не готовили еду, не выполняли никаких хозяйственных работ, предназначенных для других дней недели». Мир европейских юношей и девушек рядом с ним выглядит пресным, бесцветным и смешным: «В то время как “подобные мне” проводили уик-энд в американском ритме, проверяли письменные работы, выгуливали собак на метровом слое снега, искали, где поставить машину…» Жизненный порядок разделен ключевым, самым значимым: время еврейского квартала протекает в вечности, пристально следящей за своими детьми, тогда как американцы — “те, подобные ей” — «проводят время», бездумно рассыпают его, не задумываясь о безжалостных песочных часах.
Казалось бы, эта антитеза должна найти выражение на уровне конфликта, и невозможность любви, этого катализатора фантастических и быстротечных перемен в ровной человеческой жизни, рано или поздно приведет если не к трагедии, то хотя бы к решительным поступкам героев. Мадам Алиса, например, могла бы попрощаться с европейским прошлым и выйти замуж за еврея, а Ян столкнуться с ревнивым супругом Дворы. Но главный парадокс книги в том, что эскалации конфликта нет. И само действие как таковое в этом «логоцентричном» романе имеет очень небольшое значение. С его помощью ничего не изменишь: если пойдешь за Хадассой или Дворой — наткнешься на стены и запертые двери. Поэтому почти неприметные глазу перемены в отношениях евреев и «тех» совершаются в пространстве тончайших движений души, мыслей, переживаний и — слов. «Хадасса бережет вас в своем сердце» — единственное признание матери любимой ученицы стоит для героини целой жизни.
«Хадасса» — женская книга, в ее героине отчетливо проявлено автобиографическое лирическое начало. Мадам Алиса еще не познала материнства, для нее духовным очагом становится класс, а ангелами — восемнадцать головок, склонившихся над рисунками. И стилистика у Бодуэн ровная, аккуратная, похожая на девичьи шаги.
Заданное автором пространство повествования (Монреаль в первое десятилетие после войны) перетекает в расширенное, почти вневременное. Все, что есть ценного в этом отрезке времени, — это чувство женщины к ребенку и чувство между мужчиной и женщиной, которое приводит их к выходу из всех условных единиц измерения жизни: долга, привычки, страха.
Александра Кисель
МГНОВЕНЬЯ СЧАСТЬЯ В АДУ
Марек Эдельман
И была любовь в гетто
Выслушала и записала П. Савицкая. Пер. с польск. К. Старосельской. М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2010. — 141 с.
«Она была секретаршей в больнице в гетто. Красивая, но глупая… Каким-то образом выбралась на арийскую сторону, стала нашей связной. У нее были голубые глаза, но все говорили: как у коровы. Во время Варшавского восстания… рядом с ней разорвалась граната и тяжело ранила одного из бойцов. Она выхаживала его и, конечно, немедленно в него влюбилась… Они были вместе до конца его жизни. Наша глупенькая связная говорила, что стоило пережить гетто и Варшавское восстание — благодаря этому она узнала, что такое любовь и сколько можно отдать другому человеку. Когда он умер, она всю любовь перенесла на сына…»
Из подобных историй — историй жизни и любви в преисподней — состоит книга одного из руководителей восстания в Варшавском гетто Марека Эдельмана. Большинство повстанцев погибли — среди них «коллега» Эдельмана по руководству восстанием Мордехай Анелевич, покончивший с собой, когда дальнейшее сопротивление уже не имело смысла. Эдельману, как и примерно 70 его товарищам, удалось выбраться из гетто подземными ходами. Всевышний даровал ему долгую и яркую жизнь: он дожил до 2009 года, став врачом и продолжая спасать людей и после войны (автор предисловия к книге, польский писатель Яцек Бохенский признается, что обязан ему жизнью жены, у которой «доктор Эдельман распознал никем не диагностированное заболевание буквально в последнюю минуту, когда резекция одного легкого была еще возможна»).
Однако ни о восстании, ни о своей послевоенной жизни Эдельман Пауле Савицкой рассказывать не стал. Его книга посвящена повседневной жизни в гетто и прежде всего — тем невероятным романам, которые вспыхивали там, как это всегда бывает в экстремальных ситуациях.
Одна из связных, молодая красивая девушка, как-то раз на глазах у пяти-шести человек занималась всю ночь любовью с пожилым евреем. Они не расставались до начала Варшавского восстания. Он был впоследствии арестован и бесследно исчез. Она осталась в Варшаве и родила двух детей. Все чувства, которые испытывала к нему, отдала детям. Замуж не вышла.
Парень и девушка случайно встретились после наступления комендантского часа в темном подъезде незнакомого дома и до конца войны были вместе. Потом она уехала в Америку, а он остался в Польше. Через двадцать лет снова увиделись… Когда она умирала, сиделка, ухаживавшая за ней, позвонила ему и спросила, можно ли перестать ее лечить.
Антуан де Сент-Экзюпери в «Письме заложнику», обращаясь к своему другу Леону Верту, оставшемуся в оккупированной Франции, говорил о погасших городах и о ночи, нависшей над Европой. Оказывается, даже сквозь толщу «тьмы египетской», из самой ее глубины, пробивался свет. Люди, его излучавшие, сгорали в печах крематориев. Но сам он не угас, как не угасает в этом мире любовь.
Разумеется, далеко не все истории в книге Эдельмана столь «мажорны». Хотя даже самые драматичные фрагменты он старается не оставить без просвета в финале.
На пятом этаже ее насиловали двенадцать или пятнадцать украинцев. Держали за руки и за ноги, а она висела в воздухе. Когда ее отпустили, она была вся в крови… Но как-то она выжила. Позже мы встретились в Швеции. Она уже была врачом, у нее было двое детей, любимый человек. Видимо, можно пережить даже самое страшное.
О терроре, о любви, о жизни и смерти в гетто Эдельман повествует без пафоса, без высокопарности, намеренно сдерживая эмоции, как будто говорит о чем-то обыденном. Лишь однажды невыносимая боль прорывается стоном: «Ладно, хватит. Хватит. Довольно». Свидетель Катастрофы, он не анализирует, не исследует проблемы, а обозначает их. Одна из таких проблем — отношения обитателей гетто с польским населением.
Как известно, в числе «праведников мира» было множество поляков. Но гораздо больше оказалось тех, кто равнодушно взирал на происходившее за стенами гетто или даже злорадствовал. «Шмальцовники» зарабатывали себе на хлеб вымогательством под угрозой доноса у евреев и помогавших им местных жителей. А бойцы Армии Крайовой нередко расстреливали евреев, в которых видели шпионов…
«И была любовь в гетто» заканчивается краткими справками о дорогих автору людях. В отличие от «списка Шиндлера», жизнь большинства из включенных в «список Эдельмана» оборвалась в 1942–1943 годах. «Я последний, кто знал этих людей по имени и фамилии», — говорит Эдельман. Немногие выжившие эмигрировали в Эрец-Исраэль, США, Австралию. Но сам Эдельман, несмотря на все написанное им о равнодушии или враждебности поляков по отношению к евреям, после войны не покинул Польшу. Более того, известно, что он не был сионистом и не питал теплых чувств к Израилю…
«Такая тоска, что небо / Опять холоднее смерти, / и капают слезы в сердце, / как плач колокольной меди…» (Эмилио Прадос, пер. Сергея Гончаренко). И все же, несмотря на эту тоску, книга Марека Эдельмана — это прежде всего гимн, гимн всепобеждающей любви.
Владимир Бурсановский
Между пророком и демоном
Георгий Чернявский
Лев Троцкий
М.: Молодая гвардия, 2010. — 672 с. (Серия «Жизнь замечательных людей».)
Лев Давидович Троцкий — одна из наиболее ярких, противоречивых и мифологизированных фигур в истории ХХ века. Ему посвящено множество исследований (только число биографий перевалило за два десятка), однако публицистический пафос в них, как правило, превалирует над научным анализом: одни авторы изображают Троцкого демоном, другие пророком. Работы, где давалось бы целостное и объективное описание его жизни, деятельности и идей, по-прежнему в дефиците.
Очередную попытку исследовать жизненный путь знаменитого революционера предпринял бывший харьковчанин, с середины 1990-х годов живущий в США (в книге широко представлены материалы гарвардского архива Троцкого), Георгий Чернявский, известный среди прочего как соавтор монографии о судьбе болгарских евреев в годы второй мировой войны. В своей новой книге Чернявский попытался осветить биографию Троцкого без «коммунистической предвзятости», черносотенных и сталинистских мифов. Но полной беспристрастности, конечно, не получилось: автор симпатизирует «разумным и четким» воззрениям умеренных либералов начала ХХ века, а потому революционеры в целом и Троцкий в частности характеризуются им как экстремисты, догматики, утописты.
В оценке личных качеств Троцкого он тоже довольно суров, отмечая его высокомерие, черствость, склонность к позе и популистской демагогии, «авторитарную ментальность». Но все же нарисованный Чернявским потрет далеко не одноцветен: Троцкий, признает автор, в отличие от Сталина и многих других большевиков, был не политиканом, цинично использовавшим идеологию для утверждения во власти, а политиком, для которого идейные принципы стояли на первом месте.
В период до 1917 года Троцкий занимал в РСДРП особую позицию, не примыкая ни к большевикам, ни к меньшевикам. Политические и организационные разногласия, усугубленные столкновением личных амбиций в эмигрантской среде, вылились в затяжной конфликт с Лениным, подробно описываемый на страницах книги. Но в 1917-м, в условиях начавшейся революции, Троцкий быстро сблизился с большевиками, сразу же войдя в высшее руководство РСДРП (б).
Почему же «Иудушка», как зло именовал его Ленин, вдруг превратился в близкого соратника Ильича? Чернявский предлагает очень простой ответ: Троцкий «капитулировал» перед большевиками из желания «оказаться в малочисленной группе высших вождей». Таким образом, автор, вопреки собственной концепции, изображает Троцкого «политиканом», пожертвовавшим принципами ради власти. В действительности дело, по-видимому, обстояло сложнее. «Апрельские тезисы» Ленина и резкий поворот большевиков к борьбе за «диктатуру пролетариата», по мнению Троцкого, означали приближение большевистской партии к доктрине «перманентной революции». Так что его объединение с большевиками стало результатом не «капитуляции» одной из сторон, а их движения навстречу друг другу.
Если бы целью Троцкого было обладание властью, он мог бы легко захватить ее после смерти Ленина. Ресурсы для этого были: руководство военным ведомством, поддержка значительного числа коммунистов, личная популярность. Но превратиться в «красного Бонапарта» значило грубо нарушить коммунистические принципы, и Троцкий предпочел вступить со сталинским аппаратом во внутрипартийную борьбу, что в сложившейся системе давало оппонентам Генсека очень мало шансов на победу.
Впрочем, Чернявский согласен, что его герой не стремился «стать единоличным диктатором». Одна из причин этого заключалась в его происхождении: он «осознавал, что не имеет возможности в переломный момент возглавить правительство страны, значительная часть населения которой испытывала предубеждение против евреев». По той же причине Троцкий в октябре 1917-го отклонил предложение Ленина занять в первом советском правительстве пост наркома внутренних дел, чтобы «давить буржуазию и дворянство». К этому можно добавить отказ Троцкого стать единственным заместителем Ленина в Совнаркоме. Отстраняясь от ключевых государственных должностей, Троцкий не хотел «подать нашим врагам повода утверждать, что страной правит еврей». К своему происхождению как политическому фактору он относился весьма серьезно (Ленин даже называл это его «пунктиком»), хотя в его личной жизни этот момент не играл практически никакой роли.
Становление его личности проходило не в еврейской, а в русско-украинской среде; его мать жертвовала деньги на строительство синагоги и хедера, но семья была далека от иудаизма и не использовала идиш. Как показывает Чернявский, взгляды Троцкого на еврейский вопрос вполне соответствовали социал-демократической доктрине: в 1917 году он утверждал, что решение всех проблем евреев возможно лишь на началах интернационального братства после социалистической революции. Правда, эволюцию этих воззрений Троцкого автор не прослеживает, хотя она достаточно интересна: если первоначально перспективы еврейства виделись ему в естественной ассимиляции, то в 1930-х годах он высказывает мысль о создании самостоятельного еврейского государства в рамках будущей международной федерации пролетарских республик (разрешение еврейского вопроса при капитализме, в том числе сионистскими методами, Троцкий по-прежнему считал невозможным, а советскую затею с Биробиджаном именовал «бюрократическим фарсом»).
Значительное место в книге Чернявского уделено опровержению расхожих представлений об особой жестокости Троцкого в период Гражданской войны и о его органической приверженности военному коммунизму, а также его деятельности в качестве лидера «левой оппозиции». Превращение Троцкого в оппозиционера Чернявский связывает с тем, что тот являлся сторонником более «либерального» варианта коммунистического режима, нежели насаждавшийся сталинистами.
Впрочем, анализ идей и деятельности «левой оппозиции» не относится к числу сильных сторон книги Чернявского. Возникновение оппозиции автор датирует 1926 годом, игнорируя активность оппозиционеров во время внутрипартийной дискуссии 1923 года, в которой он почему-то видит лишь споры «на узких конклавах высшей элиты». Сама оппозиция шаблонно изображается как состоявшая из некоторых старых партийцев и «экзальтированных комсомольцев», причем все они будто бы капитулировали в конечном итоге перед Сталиным. О сотнях «неразоружившихся» троцкистов (сами они называли себя «большевиками-ленинцами»), продолжавших организованное сопротивление даже в ГУЛАГе и физически истребленных, Чернявскому, по-видимому, не известно.
С довольно поверхностным рассмотрением «оппозиционных» сюжетов контрастирует подробное описание отношений Троцкого с представительницами прекрасного пола. Автор цитирует его интимные письма жене Наталье Седовой, явно не предназначавшиеся для широкой публики, красочно живописует «любовные аферы» с Ларисой Рейснер и английским скульптором Клэр Шеридан. Он с уверенностью говорит об «интимных связях» Троцкого с этими женщинами, не приводя, однако, никаких документальных свидетельств. Все это придает книге Чернявского легкий оттенок «желтизны».
Но в целом новая книга о Троцком безусловно полезна. Несмотря на недостатки, она содержит систематическое изложение биографии этого выдающегося политического деятеля и мыслителя. Не претендуя на какие-либо крупные открытия, автор доступно и в хорошей литературной форме обобщает имеющийся материал, причем, будучи профессиональным историком, а не публицистом, он дает многочисленные ссылки на источники.
Троцкий предстает на страницах книги не пророком или демоном, а «последним великим коммунистом-утопистом». Да, многие его мечты и предсказания не сбылись, но в чем-то он оказался прав, сумев, например, предвидеть крах сталинистского режима и движение мира по пути экономической и политической интеграции. И даже если его идеи были в основном утопическими, они сыграли свою роль в истории и нуждаются в осмыслении. Тем более что, как говорил известный критик утопизма Томас Молнар, «покончить с утопиями — это и есть утопия».
Алексей Гусев
Кратко о многом
Всеволод Вихнович
Иудаизм
СПб.: Академия исследования культуры, 2010. — 224 с.
Книга Всеволода Вихновича «Иудаизм» уже выходила в 2006 году в издательстве «Питер», однако в новом издании об этом факте ничего не сказано, что представляется несколько странным. Сама же книга заслуживает вполне добрых слов.
Автором предпринята попытка в небольшой по объему книжке рассказать все об иудаизме. Поскольку такого рода издания рассчитаны не на специалистов, а скорее на студентов и интересующуюся публику, то они должны быть написаны просто и ясно, вобрав в себя максимум полезной информации. Надо сразу сказать, что попытка удалась. Автор прослеживает историю иудаизма с древности и до наших дней, кратко излагает основные сведения об иудейской религиозной традиции.
История евреев до Нового времени описывается в книге почти безупречно, учитывая сжатость изложения. Практически все значимые события и имена еврейской истории, как и описания основополагающих религиозных источников, начиная с Танаха и заканчивая Шульхан арухом, нашли место на ее страницах. Подчеркивая религиозную глубину и значимость иудаизма в контексте развития иудео-христианской цивилизации, испытывая к иудейской традиции огромное уважение, автор не впадает вместе с тем в сентиментально-слащавое изложение истории евреев и иудаизма, вполне обычное для конфессиональной религиозной и исторической литературы. Он постарался предельно объективно показать не только трудные, а порой трагические отношения средневековой еврейской общины с внешним миром, но и напряженную, противоречивую динамику ее развития, внутренние конфликты — от талмудических времен до противостояния Виленского гаона и хасидов.
Попенять автору в этом разделе можно лишь на незначительные мелочи. Так, фраза «история иудейской философии завершается трудами И. Абрабанеля» не совсем точна, поскольку Вихнович имеет в виду только ее рационалистическое маймонидовское направление — да и то всего через столетие, по его же словам, Спиноза это направление в известной степени возродил. Вряд ли целесообразно называть главу «Лжемессия Саббатай Цеви» — все-таки употребление терминов «мессия» или «лжемессия» во вполне светском издании уместно при передаче мнений современников, но не в качестве авторской характеристики исторического лица.
Что касается современного иудаизма, то его расслоение гораздо более значительно не только на институциональном, но и на собственно религиозном уровне, чем это представлено у автора, и соответствующие тенденции только нарастают. Поляризация различных иудейских групп настолько велика, что реформисты кажутся порой ближе по воззрениям к либеральным христианам-протестантам, чем к соплеменникам-ортодоксам. Чего стоит хотя бы признание однополых браков у американских реформистов! На этих вопросах автору стоило бы остановиться подробнее, как и на активном участии иудеев в общецивилизационном процессе, в развитии межрелигиозного диалога.
Весьма уместны приложения к книге (помимо списка литературы на русском языке, это хронологическая таблица и словарь основных понятий). Впрочем, не мешало бы добавить именной указатель — он весьма полезен для учащихся.
Юрий Табак
Давид Гай. Средь круговращенья земного… История одной семьи
М.: Знак, 2009. — 752 с.
Вплести историю трех поколений еврейской семьи в железное кружево мировых событий ХХ века — задача поистине титаническая. Хроники двух разделенных океаном ветвей рода Гольдфедеров запечатлел в своей саге Давид Гай — советский, а затем американский журналист, автор трех романов, ряда повестей, исследования о Минском гетто и других произведений. Итог впечатляет, особенно объемом. Увы, история всеобщая в романе подавляет личную: большинство героев будто ежеминутно вслушиваются в грозный гул грядущего, забывая просто жить, диалоги, даже между близкими, акцентированно политичны. И дело не столько в неотвязном, страшном времени, сколько в журналистском стремлении автора до отказа набить текст информацией. Но в таком случае вписываются ли в рамки «документального» романа разномастные анекдотцы и в ноздревском смысле «истории», подробности, оставляющие зябкое ощущение невольно подсмотренного? Вот и расползается все «круговращенье» стареньким лоскутным одеялом. Тесновато под ним коню и трепетной лани, обнимающим необъятное. Умиляют еще до смешного беспомощное изображение страсти и тяга к реалиям, наводняющая текст неудобоваримыми «квотерами», «фривэями» и «норсинг хоумами». Отдельно — нежная склонность автора к ненавязчивым совпадениям: плыть — так на «Титанике», забрести в кафе послушать джаз — так Эллу Фицджеральд, наведаться по случаю в синагогу — непременно к приезду Голды Меир. Ну и везение…
Русские евреи в Америке. Книга 4
Редактор-составитель Эрнст Зальцберг
Иерусалим — Торонто — СПб.: Гиперион, 2010. — 312 с.
Центральное место в очередном томе серии «Русские евреи в Америке» занимает автобиографический очерк филолога Анатолия Либермана. Из текста вырисовывается портрет скромного, интеллигентного, но твердого в своих убеждениях гуманитария. Любопытны уничижительные характеристики, даваемые Либерманом американской системе образования и студентам-филологам, «которые в жизни не прочли ни одного романа». На гуманитарные науки в Америке ученый смотрит пессимистично: «политизация», «недетская их левизна и сползание в РАППовскую пропасть». Среди многочисленных материалов сборника не могут не привлечь внимания также прекрасно прокомментированная Михаилом Пархомовским переписка Марка Алданова с Давидом Шубом, очерки о легендарной Юлии Сазоновой-Слонимской и замечательном художнике Илье Шенкере. Найдет заинтересованных читателей и рассказ о деятельности издававшейся на идише коммунистической газеты «Моргн-Фрайхайт». Несколько выбиваются из общей стилистики книги поэтические зарисовки классика аргентинской литературы Альберто Гершунова, повествующего, как религиозные традиции Вильно и Кишинева сопротивлялись духу гаучо и пампасов.
Над аннотациями работали
Алла Солопенко и Юрий Табак
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.