[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2011 АДАР 5771 – 3(227)
Сергей гандлевский: НАЙТИ ОХОТНИКА
Беседу ведет Ирина Головинская
Взять у старого друга интервью — хороший повод лишний раз поговорить с ним по душам. Любая беседа с Сергеем Гандлевским непременно выруливает к самому главному, что составляет содержание жизни. Поэт, умеющий помимо всего того, что он помещает в стиховое пространство, внятно формулировать и напряженно рефлексировать по поводу того, что, казалось бы, лежит за гранью его непосредственных интересов, — скорее исключение, чем правило. Гандлевский — одно из таких счастливых исключений.
Сергей Гандлевский. Рим. 2010 год
Ирина Головинская Ты как-то помянул свой фамильный перфекционизм. Я знаю, что у тебя непростая семейная история: мать из поповского сословия, отец — из интеллигентного еврейского. «Кто виноват» в этом твоем стремлении к перфекционизму?
Сергей Гандлевский Здесь нельзя поставить чистый эксперимент, потому что я в течение жизни имел дело только с еврейской родней. А мать на моей памяти была круглой сиротой. Она с обеих сторон приходилась внучкой православным священникам; такое родство в СССР не приветствовалось, и о нем предпочитали помалкивать, тем более что прадед мой, Александр Орлов, сперва был заключенным на Соловках, а после — переведен куда-то в Казахстан и, скорее всего, расстрелян. Так что у меня от этой ветви ничего, кроме нескольких фотографий и поздравительных открыток вековой давности не осталось. С еврейскими родственниками ясности больше. Недавно я стал обладателем целой наволочки старых документов и фотографий. Я нашел там, среди прочего, послужной список своего прадеда, «вольнопрактикующего врача, лекаря Дувида Гандлевского, Мойсеева закона, из купцов-евреев». Из документа явствует, что в 1904 году прадед призван из запаса на действительную службу медиком в Манчжурскую армию и командирован в Харбин.
ИГ Много лет назад ты заявил, что чувствуешь свою вину (разделяешь ответственность) как представитель еврейского народа за все зверства, что творили красные комиссары-евреи. Не можешь освободить себя от груза вины за преступления, совершенные соплеменниками?
СГ Чувство племенной вины меня беспокоило четверть века назад, но это в прошлом. (Мои предки, кстати, никак и ничем себя не замарали, насколько это в принципе применимо к человеку, выжившему в СССР, а значит, и ко мне.) Избавило меня от презумпции виновности осознание того, что ответственность может быть только личной. Это первое. И второе: я лучше узнал, каким удручающе униженным было положение еврейства до февраля 1917 года: народ повально грамотный, непьющий, традиционно воспитанный в осознании собственной религиозной избранности, что не могло не сказаться на национальном темпераменте, и при этом страшно униженный. В каких-то мемуарах я прочитал, что в 1914 году, в начале первой мировой войны, казаки просто въезжали в еврейские местечки и гнали тамошних обывателей нагайками в глубь России, всех без изъятья — детей, стариков, беременных женщин. Это командование опасалось, что они станут шпионить в пользу Германии. А процентная норма? В биографии Веры Набоковой рассказывается, как еврейской девушке для поступления в университет пришлось добыть фиктивную справку, что она занимается проституцией. Когда выяснилось, что она не проститутка, ее выгнали. Люди кожиновских взглядов замечают уровень присутствия евреев только в революции и в карательных органах. Но уровень еврейского присутствия достаточно равномерно поднялся тогда во всех профессиональных сферах — наука, культура… Целый народ вышел из «подпола» и вторгся в социум с энергией распрямляющейся пружины. Это видно и по моей родне — сыновьям врача, которого я поминал только что. Старший его сын, мой дед, стал видным деятелем оборонной промышленности, уполномоченным наркома обороны Устинова. Тот его ценил и, по мнению деда, не раз спасал от ареста: усылал в дальнюю командировку с инспекцией, когда наперед узнавал о предстоящих чистках. Дед исчезал на какое-то время и возвращался, когда волна террора в его ведомстве спадала. Брат его, Григорий Гандлевский, был химиком, лауреатом Сталинской премии, однажды совершил подвиг — спас упавшую в огромный котел из-под каких-то ядовитых химикалий работницу. Прыгнул в котел и вытолкал ее наружу, а сам не успел выбраться, потерял сознание, надышавшись каких-то испарений, его едва выходили. И отец мой трудился не за страх, а за совесть до самой смерти. А дядя и по сей день продолжает, хотя давно уже пенсионер по годам… В общем, комар носа не подточит, все мои предки — порядочные работящие люди. А мог бы оказаться отпрыском какого-нибудь партийца или чекиста.
ИГ Известно, кстати, что самыми рьяными диссидентами подчас оказывались как раз дети высокопоставленных советских чекистов. Ты диссидентствовал в юности?
СГ Мы это дело очень уважали. Интересовались, читали «Хронику». Но диссидентство и занятия искусством как-то не очень сопрягаются по психологическому импульсу: искусство — это вечный вопрос, подвешенное состояние, а диссидентство — ответ, сознание своей правоты.
ИГ Твои бесконечные экспедиции в молодости — это такой вид эскапизма, нечто вроде питерской традиции быть сторожами и кочегарами, только поизысканней?
СГ А я и сторожем был. Зимой сторожил, летом уезжал — всегда был легок на подъем. Много чего повидал — от Памира до Чукотки. Повезло, в каком-то смысле, что мы не в маленькой Албании жили и что даже при запертых границах можно было хорошо постранствовать внутри страны.
ИГ Это желание уезжать, убегать, ездить, смотреть, оно как-то связано с желанием писать? Ты себя рано осознал в качестве пишущего человека?
СГ Все мужчины Гандлевские любили литературу, поэзию, могли часами подвывать наизусть Пушкина, Лермонтова, Гумилева, Маяковского, а еще и рифмовали, но без амбиций — «альбомным» образом. Старшие сильно повлияли на мой отроческий литературный вкус, хотя сейчас мои вкусы заметно расходятся с семейными. Первый приступ фамильной и подростковой графомании у меня случился лет в девять. А тем временем родители, видя мою любовь к животным, записали меня в кружок при зоопарке. Тут еще у отца имелись свои личные счеты: он, несмотря на то что был успешным инженером, втайне тяготился своей профессией и мне не желал подобной участи. Но и мои гуманитарные устремления его беспокоили, и он предупреждал меня, что, если я пойду по этой стезе, мне придется много врать. А тут — биология, что-то вполне нейтральное. Я и ходил в зоопарк исправно года два, вел наблюдения за бамбуковым медведем Ань-Анем. (О нем, кстати, есть песня у Юза Алешковского, но я, понятное дело, не мог тогда знать, что не пройдет и полувека без малого, как мы станем с Юзом приятелями.) Рецидив произошел в девятом классе. Я шел от учительницы английского и вдруг — я в тот момент примеривался к биофаку — решил стать писателем. Понравился писательский образ жизни, каким я себе его воображал: «Праздность, слава, любовь и т. п.» Сказано — сделано. После неприятных разговоров с родителями я забрал свои документы из хорошего математического класса и перевелся в гуманитарный класс другой школы, как оказалось, похуже. Но мне повезло: литературу там преподавала замечательная учительница, выпускница ИФЛИ Вера Романовна Вайнберг. Я ходил у нее в любимчиках, она меня захваливала — сейчас-то я понимаю, что это было баловством чистой воды.
Как-то на филфаке ко мне подсел странный молодой человек, заговорил со мной, и разговор наш, образно говоря, затянулся на двадцать пять лет. Это был Саша Сопровский, он и ввел меня в круг своих приятелей-сочинителей. И за компанию я через несколько месяцев стал сочинять стихи — 22 июня 1970 года написал первое стихотворение. Определился.
ИГ Расскажи о Сопровском и о «Московском времени».
СГ Александр Сопровский от природы был изумительно оригинальным человеком, в полном смысле этого слова. Я — говорю это без всякого надрыва — человек неоригинальный: мне свойственны самые расхожие человеческие реакции. Может быть, кстати, это и не худо: «Счастье на проторенных путях», — как любил цитировать Пушкин Шатобриана. А Саша был оригинал с детства.
ИГ Самостоятельное мышление, не нагруженное стереотипами?
СГ Да. Я иногда экзаменую своих друзей, как и когда их озарило по поводу истинной природы советской власти. Обычно, как и я, ссылаются на разговоры старших, на всякого рода «вредные» влияния. А Сопровский жил себе с родителями-гроссмейстерами в пятиэтажке в Мазилове. И лет в двенадцать он в один прекрасный день огляделся, как впервые, и понял, что человеческая жизнь не может быть такой, что люди не могут так себя вести, что их не должно все это окружать... Сам собой, без жизненного опыта, без всякого сравнения с жизнью в других, более счастливых местах он отважился на такой прекрасный идеализм. Его вдруг осенило, что, если человеку дана жизнь, она не может быть на троечку с минусом. Уже в восьмом классе (как раз шел 1968 год) он организовал «Общество новой свободы». Стал писать своим фантастическим почерком — печатными буквами — воззвания на фонарных столбах. Он был человек внутренне раскованный, к тому же чрезвычайно общительный, приветливый и социально активный. Он приобщил меня к университетской поэтической студии «Луч» и познакомил со своим ближайшим школьным другом Александром Казинцевым. (Какие чудеса творит время — сейчас он заместитель Куняева!) И там, на студии, мы впервые увидели Бахыта Кенжеева, он был мальчиком удивительной красоты, еще ходили легенды о гении Алексее Цветкове, который вылетел с истфака и живет у родителей в Запорожье. И однажды мы с Сопровским этого гения встретили и приложили все усилия, чтобы эти люди обратили на нас внимание. Не последнюю роль в сближении сыграли алкогольные напитки. Мы подружились. И от невольной изоляции вскоре сильно выросли в собственном мнении. Это было сугубо московским явлением. В Ленинграде Виктор Кривулин сумел создать единую андеграундную общность, а в Москве долгое время существовали «несмачивающиеся» компании.
Софья Эпельбаум и Давид Гандлевский с сыном Моисеем. Прабабка и прадед Сергея Гандлевского по отцу
ИГ И все-таки про «Московское время», если можно.
СГ В 1973 году нам пришла мысль что-нибудь такое издавать. Выяснили, что больше 10 экземпляров — уголовно наказуемо, а до 10 — еще баловство.
ИГ Это был поэтический сборник? Журнал?
СГ Альманах с разделом критики. Мы были открыты для всех, кто к нам прибивался, — конечно, если новичок нам был по вкусу. И показывали альманах направо и налево. И нас очень озадачивала реакция официальных писателей, которые интересовались, высказывали свое мнение, но что-то написать туда категорически отказывались, говорили — «незалитовано». Тогда я и узнал это слово.
ИГ Это и были твои первые публикации?
СГ Да.
ИГ Никогда не хотелось войти в круг официальной литературы?
СГ Водораздел «мы» и «они» обозначился для нашей компании не сразу, ситуация не сразу стала черно-белой: ведь печатались же изредка стоящие стихи тех же Юнны Мориц, Межирова и других. «Не печататься» сперва не было вопросом принципа, а скорее вопросом бессмысленной траты времени — как часами торчать в очереди в ЖЭК. Так что каждый из нас раза по два-три отнес стихи в советские редакции... Это потом мы заматерели и стали отпетыми.
ИГ Ты уже признанный писатель, известный поэт и лауреат. Этим летом, в частности, получил премию «Поэт». Известно, что литпремии никак вообще на книжный рынок не влияют, тиражи не растут, имя писателя если и делается известным, то лишь на пять минут. Твое отношение к литпремиям?
СГ Получить премию приятно и полезно: теперь автор сумеет без ущерба для семейного бюджета обзавестись новым компьютером, или скататься за границу, или отремонтировать квартиру или дачу. Ну и самолюбие, понятно, тешится. Но с другой стороны, премия очень не напрямую сопряжена с подлинными писательскими заслугами. Сейчас, как представляется, поэтический расклад сил в стране на редкость благоприятный, есть более десятка очень талантливых авторов. Каждый из них достоин всевозможных наград — все упирается, в большой мере, в везение. И вместе с тем в премировании искусства есть что-то глубоко противопоказанное природе искусства как такового, потому что нам навязывается аналогия со спортом. Со спортом все понятно: кто выше всех прыгнул, тот и молодец: берется одно и то же занятие, в котором выявляется лучший. В искусстве же «видов спорта» столько же, сколько стоящих авторов. И если в искусстве возможен рекорд, то только личный — когда человек превзошел себя самого, свои прежние достижения.
Поэт Александр Сопровский и его жена Татьяна Полетаева. 1979 год
ИГ Когда вышла «Трепанация черепа», в читающем сообществе случился прямо-таки взрыв. Это была, как сейчас выражаются, книга-открытие. Такой прозы, такого уровня откровенности на просторах отечественной словесности как будто не было. Понятно, что побудительным мотивом являлась твоя медицинская история, но хотелось бы услышать от автора, что было еще.
СГ Мне всегда хотелось и сейчас хочется писать прозу. Потому что писать стихи мне не кажется серьезным мужским занятием. Это первое.
ИГ Оставим это странное заявление на твоей совести.
СГ Я же сейчас не вещаю, а говорю о собственных ощущениях. Писание стихов не дает мне ощущения внутреннего комфорта, сознания собственной занятости, что важно для человека в летах и мужского пола. «Ты кто? — Я врач». Это одно. А «я поэт» — это как? Два стишка в год?
ИГ Ну, это твой собственный способ редкого писания, другие и три пишут, и сто тридцать три и прекрасным образом себя называют поэтами.
СГ Для меня писать прозу — решительная смена образа жизни: погружение в придуманный мир, знание уже с утра, чем ты будешь занят сегодня, и завтра, и послезавтра…
ИГ То есть такое оправдание бессмысленности жизни?
СГ Вернее, случайности моих дней. Появляется дело, под знаком которого проходит часть жизни.
ИГ А как писалась «Трепанация черепа»? Ставились ли там какие-то формальные задачи? Или писалось как писалось?
СГ Происхождение этой книги вполне физиологическое: я ведь терял дар речи, связность мысли — опухоль давила. Писал, радуясь и дивясь: вот ведь — слова помню, способность формулировать вернулась. Я люблю этот оптический аттракцион — «найди охотника»: картинка, где в хитросплетении штриховки вдруг замечаешь человека. Я думаю, что талантливый человек отличается от неталантливого тем, что талантливый в конце концов различает «охотника», а остальные — нет. Вот и я на короткое время — к сожалению, на очень короткое — прозрел: вот же оно, содержание прозы, как просто — рукой подать! И это вещь, которая написана на радостях, а не с горя.
ИГ Она еще и этим берет. Ты из тех писателей, кто пишет мало и редко. Это принцип?
СГ Это как раз отсутствие принципиальности. Я из принципа, через силу, с утра встаю под холодный душ. Но я не могу писать стихи на одной силе воли, только оттого, что я назвался груздем, то бишь поэтом. Чтобы писать, перво-наперво надо самому увлечься. А я так устроен, что мой вкус свирепеет куда быстрее, чем мои способности могут ему угодить, он очень редко одобрительно кивает головой — обычно же командует «отбой».
ИГ Откуда такая строгость?
СГ Так устроен. Я, кстати, вовсе не уверен, что это хорошее устройство. Может, это недостаток артистизма, неумение увлечься.
ИГ В «Школе злословия» как-то показали Веру Полозкову. Она сказала, кроме Пушкина, из классики ее любимый поэт Гандлевский. В точку попала: у тебя отношения с русским языком именно что классические, возвышенно-строгие. Как ты реагируешь на современный разговорный язык?
СГ Известно, что, когда ты входишь в возраст, ты делаешься нетерпимым к молодежной речи. Я вспоминаю, как я нарочно шокировал своих родителей всякими словечками. Но сейчас это поколенческое разноязычие усиливается еще и тем, что былая советская цивилизация ушла в небытие. Мы с моим отцом принадлежали к одной цивилизации, а со своими детьми я очутился в разных — наши дети в каком-то смысле для нас немного иностранцы.
ИГ Есть ли слова, которые ты запрещаешь при тебе произносить сыну и дочери?
СГ С нашими детьми у нас с женой языкового барьера нет, и мы можем приписать себе эту заслугу — много разговаривали, боролись с «улицей», так что они владеют нашим языком тоже. Зная мою неприязнь к новоязу, они и говорят со мной на привычном мне языке. У моих детей есть чувство стиля — если они говорят вульгарно-гламурно, значит, они имитируют «вражескую» речь. Ухо режет, главным образом, не то, что речь современников неправильна (живая речь и не должна быть образцовой!) — а то, что большинство наших соотечественников утратили чувство стиля. В газете говорят, будто лаются в очереди, депутаты в парламенте ботают по фене, спортивный комментатор громоздит одну на другую несусветные метафоры, так что непонятно, кто кому забил гол и тому подобное. Эта языковая «каша» свидетельствует о «каше» в головах, поэтому мы и имеем что имеем.
Никакого дистиллированного классического языка я для себя не культивирую, конечно. Я люблю и ценю талантливую матерщину — и даже прежде записывал за умельцами. Но меня с души воротит от нынешней речевой смердяковщины, от кокоточьего говорка, от этой недужной тяги к «красоте» — всяческому «VIP-у», «эксклюзиву» и прочему общепиту при свечах… Всегда недолюбливал, а теперь и вовсе не люблю иностранных слов — у меня на них аллергия; они воспринимаются мной как протезы, как пластмасса, поэтому, когда я пишу, я стараюсь найти русское соответствие, кроме случаев, когда заимствуются отсутствующие в русском понятие или предмет, как, допустим, «пейджер».
Все эти языковые тяжбы, как показывает опыт прошлого, увы, обречены на проигрыш. Но, с другой стороны, будущее — и языка, и вообще — это некая составляющая наших уступок и сопротивления тому, что не нравится.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.