[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2011 АДАР 5771 – 3(227)
Антиантисемит
Михаил Эдельштейн
Антисемитизм — явление с почтенной многовековой историей, его разгадке посвящены тысячи научных трудов разной глубины и толщины. Антиантисемитизм намного моложе и описан куда менее подробно. Между тем феномен этот по-своему весьма занятен: живет-живет человек на радость родным и близким, в быту уравновешен, с сослуживцами вежлив. И вдруг в один прекрасный день берется за перо (или — апдейт — садится за клавиатуру) и выводит/набивает: «Уважаемая редакция! С огорчением прочитал в последнем номере вашего журнала статью автора NN, допустившего антисемитские выпады. Обоснование на 17 листах прилагаю». Дальше начинаются рецидивы, антиантисемит обрастает специфической эрудицией, редакции стонут, но иногда из ложно понятой политкорректности дают антиантисемиту трибуну, антисемиты протестуют, антиантисемит отвечает на ответ. В общем, все при деле.
Бульон этот не слишком питателен, но относительно безвреден — ну, хочется людям общаться «путем взаимной переписки», с какой стати посторонним вмешиваться в их интим? Проблемы начинаются, когда дело доходит до материй более тонких и сложных, нежели обычная газетно-журнальная публицистика, — таких, к примеру, как гуманитарные науки или художественная литература. Как правило, ни антисемиты, ни профессиональные борцы с ними в подобных вещах особо не разбираются, но тем не менее, едва завидев набранное типографским шрифтом слово «еврей», чувствуют непреодолимый позыв высказаться.
Едва ли не самым законченным — хотя, надо признать, довольно «продвинутым» — воплощением описанного типа является русско-американо-еврейский литератор Семен Резник, две книги которого вышли в прошлом году одна за другой в Питере и Москве[1]. В советские времена Резник был известен как автор нескольких биографий знаменитых ученых в серии «Жизнь замечательных людей» (наибольшей популярностью по понятным причинам пользовалась его книга о Николае Вавилове). Однако постепенно он все больше концентрировался на еврейской теме, которая после эмиграции Резника в 1982 году стала практически единственной в его творчестве. Он написал два романа о преследованиях евреев в царской России, несколько исследований и множество статей.
Еще в брежневские годы Резник решил по мере возможностей бороться с представителями так называемой «русской партии». В ответ на наиболее одиозные публикации националистов он начал рассылать по редакциям опровержения, где разоблачал некомпетентность и прямую безграмотность профессиональных жидоборцев. Опровержения эти, естественно, не печатали, Резник продолжал настаивать, обращался в «вышестоящие инстанции»… Эта-то переписка, сопровождаемая комментариями автора, и составила основу «Непредсказуемого прошлого».
Читать все это, признаться, несколько скучновато, в чем, впрочем, вины самого Резника немного. Современные антисемиты разнообразием, увы, не страдают, да к тому же, как показывает Резник, беззастенчиво списывают друг у друга — соответственно и подробные разборы их сочинений довольно унылы. Потому большинство помещенных в книге материалов представляют сегодня интерес скорее исторический, для специалистов по позднесоветской интеллектуальной истории и тех относительно немногих людей (преимущественно старшего поколения, разумеется), кто еще способен переживать тогдашние идеологические баталии как нечто живое и актуальное.
Но и помимо скуки — при всем искреннем уважении к заслугам Резника на поприще борьбы с этой самой «русской партией» работы его оставляют впечатление не сказать чтобы отрадное. Проблема в том, что Резник, по сути, не исследователь, а разоблачитель — «а это вовсе не так интересно», как говорится в одной детской книжке. Выявить в статье антисемитскую составляющую и пригвоздить автора ему кажется важнее и интереснее, чем объективно проанализировать текст или проблему.
К тому же время от времени в сети антиантисемита попадают персонажи самые неожиданные. Например, автор книги «Эра Меркурия. Евреи в современном мире» профессор университета Беркли Юрий Слезкин. Или Валентин Катаев. Мотивировка? В повести «Уже написан Вертер…» несколько чекистов носят еврейские фамилии и говорят с «местечковым выговором». При этом Резник знаком и с противоположными мнениями. Так, киевский филолог, автор серьезного исследования «Протоколов сионских мудрецов» Вадим Скуратовский, которого в антисемитизме заподозрить сложновато, считает катаевскую повесть шедевром, а ее появление в советской печати — едва ли не главным цензурным парадоксом последних советских лет. Он же с недоумением отмечает, что сразу по выходе «Вертера» «стоустая литературная молва самой высокой либеральной пробы» обнаружила в нем антисемитизм. И что же Резник — задумывается? начинает испытывать сомнения? Нет, конечно, он лишь иронизирует, как это «протоколовед» Скуратовский «не заметил “протокольного” стержня повести Катаева».
Мир Резника черно-бел. Много лет проработав редактором в «ЖЗЛ», он понимает, что одним из главных достоинств биографа является умение показать неоднозначность, сложность, если угодно — противоречивость портретируемого, но в своей публицистике этому правилу не следует. Если зачислен в антисемиты — то конченый человек, никаких достоинств или просто неотрицательных качеств у него нет и быть не может. Отчего бы, кажется, не упомянуть, говоря об Олеге Волкове, что тот был автором одной из лучших мемуарных книг о ГУЛАГе да и вообще о русском XX веке «Погружение во тьму»? Но Резник ни о чем таком не говорит, по-видимому, ценя в публицистике не сложность, а стройность.
Но хуже всего обстоит дело с теми главами, где речь заходит о материях исторических, особенно — историко-литературных. Вооружившись набором стереотипов советского литературоведения, Резник жестко пресекает все разговорчики в строю. Игорь Золотусский позволил себе в книге о Гоголе оспорить принятую оценку «Выбранных мест из переписки с друзьями» — Резник тут как тут с письмом Белинского наперевес. Юрий Лощиц полагает, что Обломов — положительный герой, но Резник-то знает, что он «олицетворяет физическую и моральную деградацию уходящего с исторической сцены крепостничества» (удивительно не то, что это было написано 30 лет назад, — удивительно, что перепечатывается автором сегодня без всяких комментариев). Лощиц говорит о мифологическом реализме Гончарова — «все мы знаем Гончарова как одного из величайших русских писателей-реалистов, чуждавшихся всякой мифологии», поправляет его Резник. Попутно тому же Лощицу ставится на вид, что он называет священника «молитвенником», тогда как молитвенник, по Резнику, — это книга, а тот, кто читает молитвы, — молельщик или молебщик. Достаточно, однако, открыть словарь Ушакова, чтобы узнать, что одно из значений слова «молитвенник» — «тот, кто усердно молится Богу за других, богомолец».
Но если в «Непредсказуемом прошлом» все эти недостатки, так сказать, факультативны, то в более «актуальном» сборнике «Сквозь чад и фимиам» они выходят на первый план. Перво-наперво становится очевидно, что у Резника напрочь отсутствует ощущение пределов собственной компетентности: ему ничего не стоит начать спорить со специалистом по средневековой Испании о границах полномочий испанской инквизиции; он без тени сомнения вмешивается в полемику по такой исключительно сложной проблеме, как текстология «Протоколов сионских мудрецов», и в результате лишь вносит в «протоколоведение» дополнительную путаницу. Он имеет весьма слабое представление о методологии гуманитарных наук, но при этом судит об узкоспециальных вещах с исключительным апломбом, то и дело подменяя, как свойственно дилетантам, профессиональные аргументы квазиэтическими. Существует, скажем, проблема, с одинаковой неизбежностью встающая перед исследователями допросных протоколов Средневековья/Ренессанса и сталинского времени, — насколько в таких процессах можно верить показаниям обвиняемого, как вычленить из пыточных признаний в рытье тоннелей от Бомбея до Москвы и обратно фактический субстрат? Но стоит Галине Зелениной констатировать: «Есть немало рецептов работы с такими источниками, но на каждый рецепт находится ловушка, и, наоборот, из каждой ловушки есть несколько выходов, возможно, равно ошибочных» — Резник тут как тут: «Оговорам и самооговорам, полученным в пыточных камерах, дан статус царицы доказательств — по рецепту товарища Вышинского».
Следуем далее. Антиантисемит небрезглив в выборе союзников. Отправляясь в поход на Солженицына, Резник приглашает с собой автора книги «Солженицын: прощание с мифом» Александра Островского и слависта Эву Томпсон. Оно, конечно, «враг моего врага — мой друг», вот только сочинение Островского — даром что автор доктор исторических наук — это совершенно некритическая компиляция (чтоб не сказать — свалка) сведений, почерпнутых из разных малопочтенных источников, где Солженицын оказывается одновременно агентом КГБ и ЦРУ, членом НТС, масоном, антисемитом (впрочем, на его еврейство в книге тоже намекается), просто человеконенавистником и кем-то там еще. А уж письмо профессора Томпсон и вовсе, по меткому замечанию Резника, «говорит само за себя»: комментировать эту леволиберальную байду про «имперскую суть прошлого и настоящего» России («вспомните о чеченцах, которые доведены до отчаяния варварскими действиями российских войск в их республике») — себя не уважать.
И наконец, основное свойство Резника, как и любого профессионального антиантисемита, — предвзятость. Приступая к расследованию, он всегда заранее знает результат. Как по мне, интерес такого предприятия сомнительный — все равно что идти на стадион, будучи в курсе, что «Спартак» победит 2:0. Но каждый, конечно, волен выбирать по вкусу.
Есть у Резника большая, неоднократно перепечатывавшаяся статья «Запятнанный Даль: Кто автор книги “Записка о ритуальных убийствах”?». Речь в ней идет об авторстве служебной записки «Розыскание о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их», изданной Министерством внутренних дел в 1844 году и традиционно приписываемой Владимиру Далю. Резник, надо отдать ему должное, проделал довольно большую работу и собрал изрядный фактический материал, из которого для любого непредвзятого читателя с непреложностью вытекает следующее: Даль действительно принимал участие в составлении «Розыскания…», хотя, вероятно, был не единственным его автором (окончательная атрибуция «Розыскания…» при имеющейся источниковой базе, по-видимому, невозможна)[2]. В самом деле: есть свидетельства лично знавших Даля П.И.Бартенева и П.И.Мельникова-Печерского, существовал и экземпляр книги с автографом Даля, подаренный им московской Чертковской библиотеке. Однако Резник отводит все эти доказательства, включая вышедший при жизни Даля каталог Чертковской библиотеки с описанием того самого экземпляра, и передаривает авторство «Розыскания…» сослуживцу Даля по Министерству внутренних дел В.В.Скрипицыну. Скрипицын, по всей видимости, тоже имел касательство к записке, особенно на первом этапе работы над ней, однако аргументов в пользу его итогового авторства куда меньше, чем в пользу авторства Даля — разумеется, если не подгонять ответ под заранее заданный итог.
К чему я затеял весь этот разговор? Сам по себе Резник — фигура достаточно заметная, но все же едва ли заслуживающая столь пристального внимания. Однако мне кажется, что его книги дают возможность поговорить о несколько более общих проблемах. Ну, например: что такое антисемитизм и как нам с ним обращаться?
Некоторое время назад Михаил Лотман предложил рассматривать антисемитизм как «объект исследования, а не борьбы» (Лехаим. 2009. № 8), за что тут же получил от возмущенного читателя совершенно хамский отлуп со всеми характерными антиантисемитскими риторическими приемами. На самом деле эстонский филолог в своей категоричности не вполне прав: с антисемитизмом, конечно, можно, а иногда и нужно бороться. Только вот незадача: такая борьба имела смысл в Советском Союзе, где литераторы-евреи и литераторы-антисемиты были встроены в общую партийную вертикаль и за чрезмерную ретивость сверху могли одернуть как тех, так и других. Имеет она смысл на Западе, например в США, где существуют понятие репутации, общественное мнение и иные механизмы принуждения к стыду. Но в современной России любые попытки ущучить антисемитов совершенно бессмысленны: идеологической вертикали уже нет, действенные общественные рычаги, будем надеяться, вскоре появятся, но пока практически отсутствуют. В итоге никаких общеобязательных скреп у культурного поля нет, Куняев пишет для своих, Резник для своих, клакеры аплодируют, но эти аудитории не пересекаются, звук тонет в пространстве между ними. Бессмысленно спорить с публикациями в «Нашем современнике», его читатели — это сектанты, никакие рациональные аргументы на них не действуют. Пусть их дальше рассматривают шоколадные фантики на просвет в поисках законспирированных магендавидов.
Это что касается антисемитизма, так сказать, текущего. Что же до антисемитизма исторического, то с ним дело обстоит ровно так, как говорил Лотман-младший, — его следует изучать, а не разоблачать. Увы, из двух противоположных подходов к историческому факту — историзации и актуализации — пока что в «антисемитоведении» явно торжествует второй с его установкой на осовременивание истории, выискивание в ней параллелей с настоящим в ущерб архивному поиску, комментированию источников, вписыванию единичных фактов в контекст.
Понятно, что актуализируют наследие своих классиков «патриоты» — например, издатели серии «Русское сопротивление», выпускающие труды Нилуса, Крушевана или Бориса Никольского (впрочем, не брезгующие ни архивами, ни введением в оборот новых документов). История интересует их лишь постольку, поскольку ее можно использовать для «идеологического “обеспечения” соответствующих политических движений»[3], а наука у «патриотов» всегда шла пополам с пропагандой в испытанной пропорции один рябчик — один конь. Все персонажи, зачастую на дух не переносившие друг друга, получаются у публикаторов на одно лицо — все они пророчествовали, предсказывали, предупреждали, а мы, их потомки, этим предупреждениям не вняли и теперь страдаем под жидовским игом. Но разве не таков подход и антиантисемитов? Они точно так же не желают вникать в оттенки, для них что Меньшиков, что Розанов, что Пуришкевич — все едино. А главное, их тоже интересует не история как таковая, а мифические «уроки истории» — не извлекли, мол, не считали мораль сей басни, а теперь пожинаем плоды.
В эссе Иосифа Бродского «На стороне Кавафиса» есть удивительный фрагмент, посвященный описанию эллинистической Александрии: «В конце дохристианской эры <…> Александрия была доподлинным базаром вер и идеологий, включая иудаизм, местные коптские культы, неоплатонизм и, конечно же, свежепоступившее христианство. <…> Противопоставляя одну веру другой, мы наверняка вырываем их из их контекста, а контекст был именно тем, что интересовало александрийцев до того дня, когда им было сказано, что пришло время выбрать что-нибудь одно. Это им не понравилось». История — это узор, который ткут совместными усилиями копты и неоплатоники, иудейские мудрецы и христианские богословы, Шмаков и Бейлис, Шульгин и Грузенберг. И куда важнее (не говоря уже о том, что много интереснее) разбираться в мотивах их поступков, нежели продолжать по сотому кругу спорить, кто более матери-истории ценен.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1]. Резник С. Непредсказуемое прошлое. Выбранные места из переписки с друзьями. СПб.: Алетейя, 2010; Резник С. Сквозь чад и фимиам. Историко-документальная проза разных лет. События, портреты, полемика. М.: Academia, 2010.
[2]. См. сходные выводы в чрезвычайно содержательной работе А.А.Панченко «К исследованию “еврейской темы” в истории русской словесности: сюжет о ритуальном убийстве» (Новое литературное обозрение. 2010. № 104); здесь же ряд аргументов против доводов Резника (статья Резника перепечатана в этом же номере «НЛО»).
[3]. Рейтблат А.И.Нилус и «Протоколы сионских мудрецов» // «Новое литературное обозрение». 2006. № 78.