[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2011 ШВАТ 5771 – 2(226)
РАССКАЗЫ
Юлия Винер
Жожо и Б-жий промысел
Жожо не любил окружающих, а окружающие не любили Жожо. Тем не менее к сорока годам он обзавелся и женой, и тремя детьми и сумел выстроить процветающее дело – булочную-кондитерскую с выпечкой на месте. Дело окупало себя и давало сносный доход. Хрустящие булочки и влажные, пропитанные сахарным сиропом пирожки и пирожные, выпекаемые у Жожо, нравились прохожим, они не могли удержаться, надкусывали мягкое жирное тесто, не отходя от прилавка, и уходили, жуя и облизываясь. И у Жожо была мечта. Если бы расширить помещение метров на пять в глубь дома, пекарню можно было бы задвинуть туда, а с фронта очистилось бы место, чтобы устроить стойку и несколько столиков, подавать кофе с булочками, вложения невелики, а дело приняло бы совсем иной оборот. Прохожие очень любили стойки с кофе эспрессо и булочек покупали бы больше – и на месте съесть, и с собой взять.
Но углубиться внутрь никак было нельзя – там, за стеной пекарни, в безоконном темном углу, образовавшемся неясно как при строительстве дома, жила упрямая одинокая старуха. Угол этот разрешил бы все проблемы Жожо, в нем были даже кран и унитаз, значит, имелись водопровод и канализация. Но старуха, жившая там незаконно, но очень давно, предъявляла Жожо за свой угол совершенно непомерные требования. Тысячу долларов – новыми стодолларовыми бумажками! – она оттолкнула не глядя. Либо однокомнатную квартиру, либо место в хорошем доме для престарелых! Смешно.
Жожо попробовал действовать через муниципалитет. Там старуху знали, и хотя и соглашались, что живет она без всяких прав, но выкинуть не позволили. Никаких законов в этой стране, сказал Жожо социальной работнице, вон и на крыше у нас строят без всякого разрешения, и никто и не почешется. Женщина уже очень старая, примирительно сказала социальная работница, потерпите немного, время сделает свое.
Время, однако, не торопилось сделать свое. Старухе было на вид лет семьдесят, она была сухая и быстрая, и при теперешней моде на долгожитие свободно могла протянуть еще и пять, и десять, а то и двадцать лет. Жожо не раз встречал ее в районной больничной кассе – она заботилась о своем здоровье.
Жена уговаривала Жожо не мучиться так, поберечь нервы, им хватало и того, что он зарабатывал сейчас. Но Жожо и не ждал от жены понимания и, зная, как боятся его взгляда все его работники, каждый день с надеждой направлял луч ненависти на заднюю стену пекарни.
Однажды Жожо приснился сон. Ему явился Б-г Саваоф в виде красного горящего куста и спросил его:
– Ты хочешь, чтобы Я убил эту старуху?
– Я никому не желаю смерти, – угрюмо соврал Жожо.
– Но ведь старуха никчемная, а ты делаешь полезное дело, кормишь людей, обеспечиваешь будущее своим детям.
– Это уж Тебе виднее, – уклонился Жожо.
– Я помогу тебе. Сделаю так, как тебе нужно.
– Даром? – подозрительно спросил Жожо.
– Практически даром, – ответил куст и изменил красное пламя на синее. – Давай только иногда старухе какие-нибудь остатки твоей продукции, пусть полакомится напоследок. И все будет, как ты хочешь.
Это действительно было практически даром. В булочную Жожо раз в два-три дня приезжал на мотороллере человек из бесплатной столовой для бедных и забирал оставшуюся позавчерашнюю выпечку (вчерашнюю Жожо умел сохранять через ночь так, что она выглядела как свежая, и пускал в продажу). От фруктов, которые употреблялись для французистых корзиночек из песочного теста, залитых разноцветным желе, тоже часто оставалась всякая заваль. Немного отдать старухе было не жаль. Но мысль эта была противна Жожо.
Тем не менее утром он взял пластиковый пакет, покидал туда самые черствые булочки и пирожки, прибавил горсть потемневших абрикосов и постучался в полуподвальную железную дверцу старухиного угла. Не то чтобы он поверил в свой сон, хотя в Б-га почти верил, – но чем черт не шутит? Пусть ест, вдруг да подавится.
Увидев Жожо с пакетом, старуха засмеялась, покачала у него перед носом пальцем и сказала: «Ферфлюхтер френк!» Но пакет взяла. И после этого стала каждый вечер заходить в булочную, получала свое и принимала это как должное.
На глазах у Жожо старуха добрела и свежела. Быстро сгладилась угловатая сухость тела, на щеках вместо серых впадин появились небольшие гладкие подушечки, особенно явственные, когда старуха улыбалась. А улыбалась она каждый раз, пока дожидалась своего пакета.
Очень часто, скрывшись с пакетом в своей дыре, она скоро выходила снова, неся другой, меньший пакет с теми же булочками и пирожками, и исчезала за углом. Видимо, не только сама пользовалась, но и подкармливала кого-то. И на все это Жожо должен был смотреть!
Конечно, сон его был чистый вздор. Когда старуха явилась в очередной раз, Жожо, не взглянув на нее, пошел в глубь лавки, распорядиться, чтобы старухе больше ничего не давали. «Захочет – пусть покупает, как все», – сказал он своему молодому помощнику, который еле заметно пожал плечами и опустил глаза.
И тут раздался раздирающий уши грохот. Жожо обернулся и увидел, что у входа в лавку расцвел гигантский красно-синий огненный куст. Его толкнуло в грудь, бросило на помощника, все заволокло дымом, оба они упали на пол, и на них посыпалось стекло витрины и стоявшие внутри кондитерские изделия.
В результате самоубийственного акта молодого арабского солдата Священной войны (их немало происходило в ту пору в нашей стране) погибли двое покупателей, входивших в лавку Жожо, трое прохожих, которые входить и не собирались, и старуха, не знавшая, что ей тут больше ничего не дадут. Ее нашли под большим подносом с клубничными тарталетками, край металлического подноса ударил ее прямо в переносицу. Одному продавцу оторвало кисть руки и пробило в нескольких местах череп гайками и гвоздями. Жожо и его помощник отделались ушибами и порезами.
Лавка пострадала очень сильно, пришлось закрыться на целый месяц. Это был серьезный убыток, но благодаря страховке и пособию от государства Жожо без труда перенес пекарню, куда давно хотел, тем легче, что стена, отделявшая лавку от темного угла, неизвестно как образовавшегося внутри большого здания, растрескалась от взрыва.
И он не только перенес пекарню, но и поставил столики, и выстроил стойку с высокими табуретками, и люди сидели там и пили кофе эспрессо с влажными маслянистыми пирожными и не боялись, потому что, говорили они, в одну воронку бомба дважды не падает.
Счастливый художник
Художник жил много лет в старой квартире, переполненной плохими картинами.
Квартира была довольно большая, но за долгие годы художник устроил в ней столько перегородок, полок и стеллажей, чтобы хранить свои накапливающиеся работы, что она превратилась в лабиринт, сквозь который даже он сам пробирался с трудом.
О том, что картины плохие, может судить только автор, обрекший художника на бездарность, и художественные критики – если бы они обратили на него внимание. Но в поле зрения критиков художник никогда не попадал, а автор не считает себя вправе сообщать свое суждение герою. Немногие же знакомые художника, которым он показывал, а иногда и дарил свои картины, всегда говорили, что картины прекрасные, и вешали их на стены в своем жилье.
Сам художник редко сомневался в своем таланте. В более молодом возрасте он ходил иногда на выставки и покупал монографии, но, убедившись, что его работа ничем существенным не отличается от работ, красиво напечатанных в проспектах и каталогах, перестал об этом думать.
На счастье, ему не приходилось заботиться о продаже своих картин ради пропитания. Он родился в такое время, и притом в таком месте, где еще в раннем детстве мог очень просто погибнуть в яме, куда сваливали ему подобных. Но получилось так, что свалили в яму только его родителей и сестер, а его нет, и в конечном счете он извлек из всех этих событий даже существенную пользу. А именно: его привезли в эту страну, и здесь, подросши и помучившись некоторое время на разных безразличных для него работах, он стал ежемесячно получать компенсацию за свои смутные младенческие воспоминания, которые давно и успешно изгнал из памяти.
И он получил возможность делать то, что хотел. Это большая редкость, чтобы у человека было и ясное представление о том, что он хочет делать, и пожизненная возможность делать это без забот о хлебе.
Он хотел рисовать и знал, что именно. Он хотел рисовать красивое и видел, что это ему доступно.
Прежде всего, красивы были сами краски, даже просто выдавленные из тюбика на палитру. А уж когда, набрав на кисточку чистой яркой краски, он накладывал первый мазок на зернистое сероватое полотно или на грубый картон, у него просто дух занимался от того, как получалось красиво. Иногда, сделав несколько мазков, он подолгу замирал перед картиной, не в силах оторвать от нее глаз, восхищаясь блеском и чистотой созданного им. Мягкое, жирное скольжение набухшей краской кисти доставляло ему глубокое чувственное наслаждение. Радость глаза и радость руки, сочетаясь, не оставляли больше в душе и теле никаких желаний.
Немного жаль было, что, постояв и высохнув, картины отчасти теряли свой первозданный блеск и чистоту. Но, законченные, они теряли для художника и настоящий свой интерес, а потому он, не грустя, складывал их на стеллаж и практически никогда больше на них не смотрел. Зачем, если впереди его всегда ждала новая радость?
Он прожил счастливую жизнь, осмысленную и прекрасную. Хотя с окончанием каждой картины он испытывал некоторое разочарование, однако если вспомнить, что в процессе писания каждой он был неизменно, восторженно счастлив, а картин и рисунков после него осталось около пяти тысяч, и это не считая того, что он роздал, и если сложить все эти счастливые часы вместе, а затем сравнить с количеством счастливых часов в жизни почти любого другого человека, то станет ясно, что художник был исключительно счастливый человек. Особенно если прибавить, что ему не пришлось долго и мучительно стареть и болеть: смерть у него была мгновенная, так что он о ней, скорее всего, даже и не узнал. Бомба арабского самоубийцы не искалечила его, не оставила инвалидом, а просто разорвала в клочья.
Молодая отдаленная племянница, которой досталась квартира после смерти художника, получила университетское образование, дважды бывала в европейских странах и понимала, что картины очень плохие. Она взяла себе одно небольшое полотно, не за качество, а за размер, удобный, чтоб положить в дальний ящик, а также из чувства благодарности к полузнакомому человеку, который оставил ей квартиру. Остальные она бережно сложила в большие картонные коробки и, поджидая грузовик, который должен был свезти их на свалку, с грустным чувством смотрела на гору коробок, с которыми провозилась несколько дней.
Очищенная от барахла квартира, хотя и нуждалась в основательном ремонте, была просторна и прекрасна. И молодая женщина грустила легко, потому что знала: скоро она забудет свою грусть и устроит эту квартиру и всю свою жизнь совершенно иначе и лучше.
Благоустройство
На втором этаже недостроенного дома поблизости от рынка два бомжа развели маленький костерок и грелись. Стояла весна, и дни были жаркие, а ночи, как положено в Иерусалиме, холодные. Была еще не ночь, но бомжи знали, что сюда даже днем никто не заглянет, стройка уже давно стояла пустая и тихая, и бомжи часто и безнаказанно ею пользовались.
– Ты чего сегодня такой трезвый? – спросил один другого.
– Думать хочу, – ответил второй.
– А жрать?
– И жрать хочу. У тебя чего?
Поели что было, а было порядочно. И пиво было, только теплое.
– Я как раз люблю теплое, – сказал второй.
– Что в тебе ценно, – ухмыльнулся первый, – все у тебя не как у людей. А о чем думать?
– Как жить дальше. Хочу организовать нашу жизнь. Спать на простынях, есть из тарелки.
– Круто, – сказал первый. – Чего думать-то? Иди просись к Глазеру, у него и простынки, и тарелки, какая проблема. А там на биржу труда, пойдешь на стройку корячиться, хрена-то. Только меня считай в аут.
– Нет, в детский сад не пойду, мое воспитание закончено. А стройка – вот она, куда еще ходить.
– Фимка, ты чего? – недоуменно спросил первый.
– Ничего. Тут буду работать. И ты будешь. Днем разбежимся, как всегда, а по вечерам работать. Сделаем порядок и человеческую жизнь.
И так и стало.
Фимка с приятелем Гошей жили так уже около двух лет. Как получилось, что они выпали в осадок из общепринятого человеческого устройства, это отдельная тема, каждый по-своему. Скажем только, что с остальной бомжовой общиной они никак не смешивались, потому что Фимка не любил общества.
А Гоша любил, но Фимке возражать не решался. Он с грустью вспоминал, как раньше, еще до Фимки, он жил в теплой компании в заброшенной арабской деревне под Иерусалимом и свободно курил травку, а иногда и покрепче что перепадало. Но Фимка пресекал категорически, притом что выпить был совсем не дурак. И с рукой стоять на улице Фимка не велел, и если ловил на этом Гошу, то бил. Правда, Гоша был сильнее и по-настоящему бить себя не давал. Но все равно обидно.
Напротив того, взять, что плохо лежало, разрешалось. Сам Фимка был как раз мастак по этой части, особенно насчет пива и водки. Не понимаю я тебя, говорил Гоша, твоей системы моральных ценностей, просить нельзя, а воровать можно. Вырастешь, Гоша, узнаешь, отвечал в таких случаях Фимка.
В целом же Фимка предпочитал зарабатывать на жизнь честным трудом. Одежду всю нужную они без труда находили на помойках, оттуда же, да и просто из всех углов по улицам, извлекали жестянки из-под пива и сдавали. В благотворительную столовую для бедных Фимка ходить отказался, но им были известны в округе все точки, где можно было получить даром хлеб, все забегаловки и даже рестораны, где поздно ночью отдавали несъеденный блюдаж. Не говоря уж о рынке, где можно было бесплатно и законно раздобыться всем, кроме мяса, водки и сигарет. Тут же перепадал и кое-какой заработок, подносить тяжелые сумки и тележки с продуктами к машине покупателя, а иногда и до дому. Правда, этот заработок приходилось отбивать у арабских мальчишек, вечно крутившихся на рынке, несмотря на строжайшие запреты. Мальчишки были наглые, но запуганные, и отбить было нетрудно.
Раз в неделю, рано утром, приятели ходили в ближайший спортзал, где работал уборщиком родственник Фимки, он проводил их в душевую, и там они брились, мылись и стирали найденную на помойке одежду.
Короче, жизнь была налаженная и совсем неплохая, не считая коротких зимних месяцев. И чего тебе моча в голову, жаловался Гоша, а Фимка отвечал – не ной, увидишь, будет хорошо.
Сперва хотели сделать одну комнату, но потом Фимка сказал – по-человечески так по-человечески, каждому свою спальню.
Первые два этажа здания, построенные на основе старого, из неровных цельных камней дома, были практически закончены, только не отделаны и без электропроводки, а у двух верхних стояли только стены, да изнутри торчали в небо железные пруты из несущих бетонных пилонов. Ну, и крыши, разумеется, не было. Но Фимке с Гошей это не мешало, над выбранной ими маленькой двухкомнатной квартирой было два этажных перекрытия.
Стройматериалы, заваленные слоями обветшавшего пластика и многомесячной пылью, имелись кругом в изобилии, однако выкладывать плиточный пол ни один из парней не умел. Да пускай так, сказал Гоша, но Фимка потер подошвой бугристый, грязный, обмазанный какой-то непонятной смесью пол и сказал – нет, сделаем иначе.
Две недели они собирали по помойкам одежду, всякую, какая попадется, затертые одеяла и драные простыни, любые тряпки, и стирали все в автопрачечной. На стирку и на толстые иглы с прочными кручеными нитками ушли почти все наличные. Затем Фимка уселся перед этой горой тряпья, усадил Гошу, и в несколько дней они состегали два пухлых, многослойных и многоцветных ковра. Обе комнаты сразу преобразились, по коврам было и ходить приятно (только босиком! – предупредил Фимка), и спать на них мягко. Из рваных простыней Фимка выбрал какие получше, не поленился постирать их дважды и расстелил в обеих комнатах в спальных углах. На пустые оконные проемы он набил туго натянутые полупрозрачные разноцветные тряпки, и комнаты заиграли радужными зайчиками, как от витражей.
Ну, разве плохо, спросил он умученного трудами Гошу, и Гоша согласился, что неплохо. Погоди, то ли еще будет, сказал Фимка, и они продолжали собирать посуду и всякие вещи для дома, подобрали два стула и скамеечку и даже двухконфорочную газовую плитку, древнюю и толсто заросшую жирным коричневым налетом, но совершенно пригодную. И снова Фимка заставил Гошу потратить деньги не на пиво и другие радости жизни, а на небольшой газовый баллон, который тому же Гоше пришлось и тащить. Будем питаться, как люди, сказал Фимка, на что Гоша неслышно выругался, а вслух пробормотал: вот именно что у тебя все не как у людей.
Даже проблему водоснабжения и туалета они решили. Воду таскали из крана на рынке, в подобранных там же десятилитровых пластиковых бидонах из-под солений. А под уборную Гоша предложил пустить одну из недостроенных квартир, подальше от своей. Но Фимка сказал – еще чего, мы не свиньи в доме срать. Кто это тебе внушил, что не свиньи, мрачно спросил Гоша. Папа с мамой, ответил Фимка и велел ходить в темный, заваленный строительным мусором двор, в вырытый там небольшой котлован, да еще присыпать за собой этим мусором. А зимой, спросил Гоша. А до зимы еще дожить надо, резонно заметил Фимка.
И стали жить как люди. Даже Гоша признал, что в этом что-то есть.
Однажды, нежась на своих чистых простынях во время жаркой полуденной сиесты, они услышали под окнами разговор. Женский голос, часто повторяя иностранное слово «джентрификация», с увлечением толковал, какие тут будут замечательные квартиры, как дешево продаются, и вообще замечательный квартал. Мужской в ответ неопределенно хмыкал.
– Это чего, джентрификация? – спросил Гоша из своей комнаты.
– Лажа, – мрачно ответил Фимка.
– Нет, правда.
– Облагораживать будут квартал.
– И что?
– А то, что квартиры недостроенные хочет продавать.
– И нашу? – испугался Гоша.
– За нашу не боись.
И в самом деле. В дом стали захаживать посетители – квартирные агенты и потенциальные покупатели. Неловко лазили по стремянкам, с опаской выглядывали на неогороженные балконы. Осматривали в основном более законченный первый этаж, но некоторые взбирались и на второй. Однако в квартиру бомжей ни разу никто не заглянул, хотя в дверном проеме висела только занавеска. Проходили мимо, не замечая, словно этой квартиры и ее обитателей не было вообще. Гоша, если был дома, с приближением посетителей поспешно смывался, а Фимка лежал себе на своем месте и читал найденную на помойке книжку.
В конце концов несколько квартир продались, у подрядчика появились деньги и кредит, и он стал достраивать. А квартиру бомжей так никто и не трогал. Гоша волновался, требовал, чтоб уходить. Но Фимка говорил, сиди спокойно. И кто знает, как долго они бы там еще прожили, может, и всегда, но однажды Гоша привел на ночь девушку. Хорошую девушку, из практически нормального дома. Сколько раз говорил ему Фимка, нормальных людей в дом не водить, но Гоша не удержался, у него пошла любовь, а к себе домой девушка привести его не могла. И мало того что привел, пожалел отправить ее восвояси среди ночи. И поскольку девушка была нормальная, утром ее увидели строители. И увидели, откуда она выходит. А тогда увидели и обитателей квартиры.
Пришла полиция, и бомжей вместе с девушкой забрали, не дав даже захватить вещи. Девушку тут же и отпустили, а Фимке с Гошей предложили пойти в приют для бездомных к Глазеру. И они согласились, и Гоше даже понравилось, во всяком случае временно, все-таки компания, он сильно устал от Фимки.
Фимка же пробыл два дня и ушел. Стал ночевать в темном подъезде большого запущенного дома, где другие бомжи ложиться побаивались из-за произошедшего там недавно теракта. Там чистоту и приличную жизнь устроить было невозможно, но Фимка и не собирался там задерживаться, а искал себе новое недостроенное жилье. И знал, что найдет скоро. Куда труднее было найти нового напарника – такие, как Гоша, на улице не валяются.
В ближайшее время в издательстве «Текст/Книжники» выйдет сборник рассказов Юлии Винер «Место для жизни».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.