[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  ФЕВРАЛЬ 2011 ШВАТ 5771 – 2(226)

Лесные евреи

Питер Даффи

Братья Бельские

М.: Текст; Книжники, 2011. – 288 с. (Серия «Чейсовская коллекция».)

Тема «Евреи и вторая мировая война» до последнего времени традиционно понималась почти исключительно как история Холокоста. Чтоˆ при упоминании этой темы, какой вербальный ряд, какие ассоциации мгновенно всплывают в памяти? Гетто, концлагеря, газовые камеры, груды погибших, «окончательное решение еврейского вопроса», «как скот на бойню», шесть миллионов… Все это правда, но это не вся правда. Однако об организованном еврейском сопротивлении с оружием в руках материалов пока еще недостаточно. Есть книги о восстании в Собиборе, есть основанный на исторических реалиях роман Вардвана Варжапетяна «Пазл-Мазл» (см. Лехаим. 2010. № 12), есть еще кое-что, но все же написанного и изданного, особенно по-русски, до обидного мало.

В этом контексте такая книга, как «Братья Бельские» американского журналиста Питера Даффи, выглядит совершенно необходимой и долгожданной. Это документальный рассказ о еврейском партизанском отряде, созданном Тувьей Бельским в белорусских лесах специально, чтобы спасать убежавших из гетто евреев. Похоже, материалы об этом отряде использовал и Варжапетян для своего романа, и это очень хорошо. Потому что Даффи, хоть он и журналист, и литератор, писал все-таки для своих соотечественников, имеющих о второй мировой войне представление довольно смутное, путающих порой, на чьей стороне воевала Советская Россия, и вообще считающих, что мир от фашизма спас рядовой Райан. Так что комментарии Даффи о ходе военных действий и движущих мотивах главных политических статистов выглядят для нас все-таки несколько излишними и, пожалуй, наивными. А уж реально представить себе, что это такое – жизнь в лесу отряда численностью около тысячи человек, из которых боеспособных мужчин наберется едва ли двести, Даффи если даже и может, то изобразить это достоверно и убедительно у него ну никак не получается.

Поэтому автор ограничивается простым, даже простодушным, хотя и впечатляющим, перечислением событий, к тому же, увы, изложенным на удручающем канцелярите. Вряд ли это заслуга одного лишь переводчика, похоже, и в оригинале все примерно так же, хотя Даффи работал над этой небольшой по объему книгой несколько лет. Может быть, просто дело в том, что книга создавалась как хронологическая и фактологическая канва для будущего сценария (фильм, кстати, сняли). История отношений командиров отряда, то есть братьев Бельских, с центральным партизанским командованием описывается с позиций, близких к наивному психологизму (любит – не любит), так что и здесь «Пазл-Мазл» Варжапетяна, при всей его беллетристичности, похоже, все-таки стоит ближе к исторической достоверности. Поэтому настоятельно рекомендую прочесть обе эти книги подряд.

«Братья Бельские», как уже говорилось, не блещут литературными достоинствами, но эта книга ценна как хроника, как документальное фактографическое повествование. К тому же в ней можно найти интересный материал об отношениях внутри отряда, в котором жесткие методы руководства порой были ближе к уголовщине, чем к литературно-кинематографической партизанской романтике, об интригах в партизанском движении, а также о послевоенной судьбе братьев Бельских. Им так и не нашлось места ни на родине, ни в Израиле, да и в Америке все шло не блестяще. Самым содержательным, самым значимым для них навсегда осталось то страшное время, когда они были угрозой для немцев, надеждой для евреев и головной болью для советского партизанского командования – «лесными евреями» Белоруссии.

Михаил Липкин

Пейте сами

Виктор Пелевин

Ананасная вода для прекрасной дамы

М.: Эксмо, 2011. – 352 с.

Когда несколько лет назад сотрудники Генпрокуратуры совершили налет на издательство «Эксмо», критик Роман Арбитман предположил, что настоящий Пелевин в конце 1990-х окончательно удалился в нирвану, а новые его книги производит придуманный «эксмошниками» специальный компьютер: «Держа в электронной памяти корпус текстов Пелевина, добавляя в базу – посредством сканера – распечатки передач “Эха Москвы” и статейки из глянцевых журналов, а также задействовав простейший датчик случайных чисел, издатели теперь могут генерировать псевдопелевинские тексты и регулярно поставлять их на рынок. Раньше, чем читатель сообразит, что вновь и вновь читает одну и ту же книгу, издательство соберет с фанатов миллионные барыши». Наивные прокурорские, уверял Арбитман, надеялись заставить издателей «поделиться виртуальным писателем» – но те «свой главный компьютер с пелевинской начинкой в центральном офисе, разумеется, не держат, не на дураков напали».

Так это было или не так, мы узнаем лет через 10–20 из мемуаров гендиректора «Эксмо» Олега Новикова или бывшего генпрокурора Устинова. Но если версия Арбитмана соответствует действительности, то прошу считать нижеследующую рецензию открытым письмом в дирекцию «Эксмо»: господа, хорош экономить, пора менять приставленного к тому самому компьютеру программиста. Конечно, агрегат ваш барахлил и раньше, «Числа» или «П5: Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана» уже были весьма и весьма нехороши собой. Но все же такой откровенной расслабленной халтуры, как нынче, машинка себе не позволяла.

Самая короткая рецензия на новый пелевинский (или «пелевинский») сборник может состоять из одного слова: «неизобретательно». Казалось бы, в чем, в чем, а уж в скудости фантазии ни «вагриусовского», ни «эксмошного» Пелевина никогда нельзя было упрекнуть. Но вот поди ж ты – на сей раз арбитмановский рецепт действительно реализован во всей полноте. В наспех переписанные философско-теолого-конспирологические пассажи из прежних книг мэтра (видимый мир неотличим от симулякра, так называемая «реальность» – продукт заговора спецслужб и финансовых воротил, человек и бог в равной мере являются проекциями самодостаточного и всеобъемлющего космического Сознания, и т. д.) вживлены наиактуальнейшие политические новости и персонажи: WikiLeaks, героический разведчик Васенков (у Пелевина – Скотенков), путинский заезд на «Ладе-Калине», тандемократия, далее по списку.

И вроде бы ингредиенты в этом винегрете все те же, только раньше автор давал себе труд перемешивать их и следить за сроком годности – теперь же горошек отдельно, свекла отдельно, а морковка и вовсе подгнила в холодильнике. Фирменные пелевинские гэги никуда не делись, и среди них попадаются преуморительные, как, например, придуманное Скотенковым новое «правило буравчика»: «любая либеральная экономическая реформа в России имеет своим предельным конечным результатом появление нового сверхбогатого еврея в Лондоне». Или еще: «Вечером москвичи наконец проявили себя с теплой человеческой стороны – протрескались в своей гостинице купленным в аптеке кетамином, ветеринарным препаратом, переносящим сознание психонавта в пространство собачьего забвения, оно же измерение чистого духа (ибо Атман везде)», и «странствовали в духовном космосе среди обрубков щенячьих хвостов и ушей». На месте и привычные наезды на недружественных критиков и писателей-конкурентов (чего стоит один «трехэтажный золотой унитаз в бархатной полумаске», который «усатые турки» устанавливают «для раскрутки романа одного из прозаиков рублево-успенского направления»).

Но вот в чем дело: в прежних пелевинских вещах подобные остроты вплетались в повествовательную ткань, образуя многослойные метафоры, работающие на движение фабулы и вообще так или иначе играющие. Не то в рассказах и повестях из «Ананасной воды» – здесь вялый сюжет тащится сам по себе, а хохмы торчат в нем чужеродными вкраплениями, как изюм в непропеченной булке. То же с пелевинским «богословием» – раньше оно худо-бедно растворялось в тексте, теперь же выдается непереваренными кусками, напоминающими студенческие конспекты по курсу «История религий».

Но, конечно, самое бессмысленное решение автора «Ананасной воды» – сделать героя-повествователя открывающей сборник повести «Операция “Burning Bush”» евреем. Пелевин попросту не знает, как обыграть его еврейство, и то заставляет своего Семена Левитана изъясняться сложноподчиненными предложениями с деепричастными оборотами, то вдруг, словно бы спохватившись, обильно умащивает его речь всевозможными «таки» и «ой-вей» – но лишь для того, чтобы немедленно вслед за тем вернуться к нормативному литературному языку.

В придачу ко всему усталость и ощущение исчерпанности обострили всегдашнюю пелевинскую мизантропию, и он решил сорвать зло на читателе. Уже в названии сборника он вполне прозрачно – с небольшой помощью Маяковского – объяснил, кому адресована его книга. Но хуже другое: если прежний Пелевин разговаривал с читателем как с равным, то новый, упомянув Славоя Жижека, непременно пояснит: «это такой модный философ из Евросоюза». Как будто в компьютер, продуцирующий пелевинские тексты, сисадмин по запарке ввел программу, предназначенную для соседней машины, работающей за кого-то из других «эксмошных» звезд – ну, скажем, за Александру Маринину.

Михаил Эдельштейн

Мрачная книга

Антисемитизм: концептуальная ненависть. Эссе в память о Симоне Визентале

Под ред. И. Альтмана,
Ш. Самуэльса, М. Вейцмана

М.: Центр и Фонд «Холокост», 2009. – 456 с.

Если охарактеризовать книгу «Антисемитизм: концептуальная ненависть» одним словом, то это слово будет «мрачная». И причина этого даже не в том, что книга, задумывавшаяся как приношение к 95-летию Визенталя, превратилась в сборник памяти. Дело в другом: несмотря на все внешние признаки благополучия и достигнутые успехи, Визенталь уходил из жизни разочарованным – разочарованным прежде всего возрождением массового антисемитизма, который, казалось, был раздавлен после падения нацистской Германии.

Различным проявлениям этого «нового антисемитизма», предстающего в облике «антисионизма», посвящена значительная часть очерков в книге. При этом практически все авторы указывают, что критика деятельности Израиля законна, но лишь до того момента, пока она не превращается в очернительство и попытки добиться ликвидации еврейского государства.

Профессор Роберт Вистрич замечает, что «антисионизм» с его систематической клеветой на Израиль стал одной из самых опасных и эффективных форм антисемитизма. Подобной пропагандой, излюбленный прием которой – приравнивание Израиля к ЮАР времен режима апартеида, занимается противоестественная красно-коричнево-зеленая коалиция из ультраправых, ультралевых и исламистов.

Не менее печальный факт – использование антисемитами псевдоправозащитной терминологии. В результате конференция против расизма, прошедшая в 2001 году в Дурбане, превратилась, по определению одного из ее участников, «в конференцию расистов против еврейского народа». Еще одна «новинка» последних десятилетий – антисемитские сайты в Интернете, количество которых исчисляется тысячами.

Никуда не делся и «традиционный» антисемитизм – так, в ряде стран Восточной Европы часть элит решила сделать уже исчезнувших там в результате Холокоста евреев ответственными за трудности, которые переживало население при переходе к рынку. Сюда же относится упорное нежелание привлекать к ответственности нацистских пособников, виновных в уничтожении сотен и тысяч евреев.

Свою специфику имеет антисемитизм в арабских странах, где он идет рука об руку с ненавистью к западной цивилизации. Здесь антисемитизм становится первой ступенькой на пути к потрясающим Европу и мир терактам.

Впрочем, нельзя сказать, что в книге ничего не сказано о борьбе с антисемитизмом. Представляет интерес разработанное Европейским центром по мониторингу расизма и ксенофобии при Евросоюзе подробное определение антисемитизма, вполне могущее претендовать на то, чтобы заменить множество старых, часто противоречащих друг другу. Рассказывается здесь и о различных «антиантисемитских» инициативах снизу – в основном в Германии, где этим занимаются социальные работники и протестантские пасторы.

Вторая основная тема книги – материалы о жизни и деятельности Визенталя. По большей части мемуаристами выступают сильные мира сего, чьи воспоминания вполне традиционны для жанра некролога. Но среди этих малоинформативных текстов находятся и вполне интересные заметки и статьи, позволяющие понять, что и как делал Визенталь. Отмечается, что ему приходилось сталкиваться не только с антисемитами (начиная от писем «еврейской свинье Визенталю» и заканчивая взрывом его офиса), но и с равнодушием, а иногда и с прямым противодействием высокопоставленных еврейских активистов.

Постепенно становится понятно, что Визенталь был не просто детективом-«охотником», как его иногда (из самых благих побуждений) пытаются представить, а человеком, предлагавшим «расширенную» трактовку Холокоста, согласно которой в число его жертв включались и другие народы. Это делалось в том числе и из практических соображений – если жертвами Холокоста считались и христиане, шансы получить поддержку властей при преследовании нацистов и их пособников увеличивались. Особое внимание в этой связи уделено спору Визенталя с Эли Визелем, который отстаивал понимание Холокоста как исключительно еврейского бедствия. И хотя формально точка зрения Визенталя не была принята, фактически она все больше используется в музеях Памяти, которые исповедуют концепцию «мозаичности жертв».

Семен Чарный

Борис о времени Боруха

Рада Полищук

Жизнь без конца и начала. По следам молитвы деда

М.: Текст, 2009. – 320 с.

Сборник прозы Рады Полищук утягивает нас в прошлое, и от текста к тексту автор все более сосредотачивается на национальном вопросе. Лишь заглавная повесть про смертельно больную Соню выделяется из общего ряда своей «общечеловечностью». Героиня встречена нами в зимнем лесу – будто в подмерзшей заросли своих обид и напрасных жертв. Она изнемогает от жалости к себе и много-много радости принесла на алтарь пустых надежд – она думает, что несчастна. Это приближает ее к современному читателю и отличает от прочих героев книги.

Старьевщик Кислер, блудная Гретта, отважная Рахель – не перечислить всех персонажей, которые в книге олицетворяют великое горе, анонимное, народное. Люди, обреченные на смерть одной своей национальностью, – герои прошедшего века. Они и в книге принадлежат прошлому, из их судеб составляет автор новое священное предание – для таких, как она сама или ее героиня Соня, потомков эпохи глобализации, читающих эпос о еврейском мученичестве с теми же волнением и верой, с какими их предки умели читать Библию.

На фоне истово выраженного сострадания в книге звучит особая, мало отрефлексированная автором боль: о своей чужеродности родовой и народной истории. Цикл рассказов «Бреду куда глаза глядят» написан с позиции человека, который вспоминает удивительное и страшное прошлое своей семьи по фотокарточкам и чужим откровениям. Есть и еще один остро актуальный подтекст: устами персонажей-предков автор цитирует молитвы, но ее восприятие священного действа ярче всего показано в образе дедушки Арона, который, «слегка покачиваясь взад-вперед, еле слышно бормотал какие-то непонятные слова». Предание о страданиях ее народа достоверней всякого завета – задумываясь об ужасе, ставшем семейной и национальной историей, автор задается вопросами, с которыми примирить ее могла бы только сильная вера: «в чем милость» Б-жья и «за что, Г-споди»?

Вот почему – поразительный и горький эффект – эти рассказы воспринимаются как переживания Сони, заболевшей от тоски. Они заперты в прошлом, ни автору, ни нам нет хода в их время и пространство. Отталкивание мира книги от мира читателя особенно сильно в последней части – повести-хронике «Семья, семейка, мишпуха», написанной для себя и своих, упивающихся звучанием национальных имен и словечек. И прошлое семьи, общины оказывается важнее попытки наследовать ему в настоящем: условный герой-потомок Борис выслушивает напутствия прадеда Боруха в условном загробном мире.

Не могу отделаться от мысли, что современную прозу о еврейском народе, истории, вере нельзя так писать, нельзя замыкать эту историю и эту веру в изоляции «мишпухи», прозы для своих. В образе «мишпухи» у Полищук – заряд на еврейский «Тихий Дон»: она умеет заставать героев в моменты невозможного выбора, насылать на них рок. И любовь тут есть, великая, огневая, смертельная. Только Григорий и Аксинья, оставаясь казаками, переросли свой род, а вот Арон и Шира, Геня и Борис будут притчей во языцех только для «семьи, семейки, мишпухи».

Еврей не в истории, а на фоне современности – кто он? Решить такую художественную задачу, углубляясь в свидетельства о прошлом, невозможно. Отсюда и очевидный разрыв между заглавной повестью и остальными произведениями в книге. Герои Полищук – люди маленькие, но они титаны в сравнении с Соней, выросшей в эпоху, когда испытанием, переломившим душу, становится не война, не голод, не оккупация, не преследования властей – а «жизнь земная со всеми ее нескончаемыми хлопотами и заботами». И чтобы выдержать это испытание, нужна решимость иного рода – не жертвенная, не национальная.

Вот два повода для размышления, две сцены повести. Первая: Соня после смерти бабушки и мамы сама принимает родню на семейном празднике и хочет достать глубоко чтимые в «мишпухе» мамины панно: мама хорошо вышивала, но бабушка всегда показывала только грамоты за ее работы, а не сами картины. Впервые Соня получила возможность узнать мать ближе – но нитки сгнили, и панно разлезается в ее руках. Вторая сцена: после смерти бабушки одна из завсегдатаев семейных посиделок отказывается вновь прийти в гости, мотивируя это тягостью прошлого, нежеланием тащить его в новую жизнь.

Горькое отчаяние и неизбывная обида – вот очевидные реакции на описанные ситуации, и Соня отчаянию и обиде отдает всю себя, всю радость, молодость, здоровье. Можно ли было отнестись к ним иначе? Посмеяться над собой, сохранившей бумажки и не уберегшей самую красоту? Понять родственницу, которая так долго шла к своему счастью – к жизни в реальности, а не на бумаге? Для этого нужна нравственная сила, которую история в нас не воспитала. На краю смерти человеку некогда думать, зачем жить, – но вот его оставили в покое, и он заскучал. Эти наблюдения эпохи постистории уже банальность, но проблема-то по-прежнему не решена.

Напоследок хочется обратиться от публицистики к критике. Тут тоже есть над чем подумать – автору. И прежде всего о стертых, обезличенных заглавиях. «Да упокоятся с миром их души», «Бреду куда глаза глядят», «Семья, семейка, мишпуха» – это, по сути, шапки ко всей мировой литературе. Именные, в бабелевском духе, названия вроде «Кривой Сруль и рябая Броха» не спасают ситуацию.

Умерить ложно понятую литературность, выспренность хотелось бы и в иных выражениях автора. Бесхитростный стиль Полищук трогает, позволяет легче входить в положение ее героев. Зачем же отпугивать наше доверие пустой игрой слов («Бред? Бзик? Безумие? Бравада?») или неловкими красотами вроде «семейный круг, возможно, имел шестиугольную форму звезды Давида», «из пресных объятий мужа после третьего аборта, через нездоровый секс со вторым любовником забилась к Осе под крыло»?

И наконец, излишки сентиментальности: при чтении порой физически ощущаешь, как автор выжимает из тебя слезу. До пяти раз повторенный стон об Осе, который с детства мечтал раздавать мороженое, звучит не по-хорошему жалко на фоне трагедии, которой увенчались его взрослые мечты. Навязчива на все лады разыгрываемая параллель котяток и ребяток в рассказе «Дед Кузьма и баба Наташа», вообще-то произведении интересном, с внятной динамикой и правдоподобной выдумкой. Сентиментальность действует на читателя скоро, но не всерьез, наше внимание и сердечное участие переключаются с существа ситуации на ее случайное, побочное следствие. Мы плачем над мороженым – а не над сгоревшим домом, над сгнившими панно – а не над тем, что не имели смелости жить по-настоящему. Сентиментальный человек рыдает над тем, что ему по плечу, о чем не слишком страшно думать и знать. Сентиментальный человек жалеет себя. Но ведь в заглавной повести сборника Полищук сама показала, что подобные сожаления бесплодны и не отдаляют смерти.

Валерия Пустовая

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.