[<<Содержание] [Архив]       ЛЕХАИМ  ФЕВРАЛЬ 2011 ШВАТ 5771 – 2(226)

 

Еврейскому печальнику Илье Эренбургу – 120

По страницам литературных архивов

Борис Фрезинский

Заголовок отсылает к строкам из стихо­творного цикла (1967) Бориса Слуцкого на смерть Ильи Эренбурга:

 

Эти искаженные отчаяньем

старые и молодые лица,

что пришли к еврейскому печальнику,

справедливцу и нетерпеливцу,

 

что пришли к писателю прошений

за униженных и оскорбленных.

Так он, лежа в саванах, в пеленах,

Выиграл последнее сражение.

 

I

Писатель Илья Григорьевич Эренбург родился 26 января (по новому стилю) 1891 года в Киеве, а жизнь (временами почти кочевую) прожил, главным образом, в Москве и Париже.

Его отец, держа в уме неизбежную в России ассимиляцию, не дал своим детям еврейского образования и отправил их учиться в московские гимназии. Тем не менее неместечковый еврейский мир вошел в Илью Эренбурга через киевских дедушек-бабушек и через нежно любимую им мать, дорожившую старыми еврейскими традициями. В его стихах, прозе и публицистике еврейская тема то громко, то приглушенно звучала во все времена, а в день своего 70-летия Эренбург без обиняков сказал по советскому радио о собственном еврействе: «Я русский писатель. А покуда на свете будет существовать хотя бы один антисемит, я буду с гордостью отвечать на вопрос о национальности – “еврей”»[1].

Еще в 1928 году Эренбург написал на еврейском материале сатирический роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», действие которого происходит в СССР, Польше, Германии, Франции, Англии и даже Палестине, где Эренбург не бывал. Этот одновременно веселый и грустный роман в СССР был запрещен и стал последней сатирической прозой писателя. К 1963 году секретарь ЦК КПСС по идеологии Л. Ильичев в своей кремлевской речи[2] уязвил Эренбурга тем, что он-де «волен был в повести “Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца”, изданной в Берлине в 1928 году[3], предвзято рисовать советскую действительность того времени. <…> В повести изображаются страдания и мытарства бедного портного из Гомеля[4], советский строй представляется враждебным простому человеку, как государство, где процветают лишь мошенники, где задавлена всякая живая мысль, где “власти”, состоящие из лицемеров и проходимцев, душат честного человека <…> Повесть И. Эренбурга написана давно, но и до сих пор широко используется в антикоммунистической пропаганде. Но что-то мы не слышали, чтобы автор выразил к этому свое отношение. Дело, следовательно, не в том, что некие инстанции ограничивают свободу писателя, дело в том, как мыслит сам художник, что он любит и что отвергает. Выступает ли он перед лицом истории с “молитвой о России”[5], сомневается, мечется, охает и стонет или весь свой талант, все свои устремления и, если хотите, кровь и жизнь свою посвящает без остатка одному святому делу – великому делу переустройства человеческого общества на коммунистических началах»[6]. Ильичев, разумеется, не знал, что дотянет до 1989-го, когда «Лазика» напечатают и на родине автора.

Начиная с Отечественной войны в СССР быстро набирал силу государственный антисемитизм (записные книжки Эренбурга уже с 1942 года пестрят записями на сей счет[7]). С другой стороны, как бы вопреки этому, политический авторитет Эренбурга – первого публициста антигитлеровской коалиции – становился общепризнанным. И все эти годы не только словом, но и многочисленными действиями и поступками (на пределе трезво осознаваемых им возможностей) писатель реально противодействовал опасным и постыдным проявлениям антисемитизма.

Об авторитете Эренбурга говорят тысячи адресованных ему писем фронтовиков и работников тыла – знакомых, а куда чаще вовсе незнакомых. Писали о боях и жизни, о погибших боевых друзьях, просили помощи и узнать о пропавших близких, искали защиты от местной власти, от наветов СМЕРШа.­ Писатель отвечал почти на все письма.

Поэт и партизан из Литвы Авром Суцкевер, писавший на идише, пришел к Эренбургу в Москве. Писатель знал о нем от Юлиана Тувима. Статья Эренбурга «Торжество человека» сделала Суцкевера известным во всей стране. Его послали свидетелем на Нюрнбергский процесс. Потом Суцкеверу удалось через Польшу добраться до Палестины. Чувство признательности и почтения к Эренбургу он хранил всю жизнь[8].

Вот другой фантастический пример начала 1942 года. В Куйбышеве перед отъездом Эренбурга в Москву его разыскал молодой гулаговский беженец, загремевший в лагерь в 1939-м после оккупации Красной Армией Восточной Польши. Он рассказал о встрече с Эренбургом: «Я любил его роман “Хулио Хуренито”. Я пришел к нему в лохмотьях, на ногах у меня у меня были калоши из автомобильных шин. Мы долго говорили. Узнав, что я из Польши, Эренбург посоветовал записаться в формировавшуюся польскую армию, в отряд ВВС. Он научил меня, как надо все сделать, что говорить, достал для меня чистую одежду. Снял угол для жилья, устроил учеником в железнодорожные мастерские. Я сделал так, как он меня на­учил, и через несколько месяцев был зачислен в польскую эскадрилью, а позже попал в Польшу»[9].

Еще в 1941-м Эренбурга (наряду с другими деятелями культуры еврейского происхождения) ввели в Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), который в 1948 году разогнали (предварительно по приказу Сталина спецгруппа госбезопасности убила председателя ЕАК народного артиста СССР Соломона Михоэлса). Затем почти всех членов ЕАК арестовали, кроме музыкантов и писавших по-русски, и показания на Эренбурга продолжали выколачивать до самой смерти диктатора. Советские евреи из неаре­стованных членов ЕАК запомнили не Маршака, не Гроссмана, а самого тогда знаменитого – Эренбурга.

В популярной сегодня книге «Подстрочник: Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана» написано следующее: «Единственный, кого не арестовали из руководства Еврейского комитета, был Илья Эренбург. И люди, конечно, задумывались: почему?»[10] Первым автором подобных намеков и инсинуаций выступил в 1957 году израильский журналист Бернард Турнер. У него было «неопровержимое доказательство»: в лагере под Братском писатели Бергельсон и Фефер ему-де лично рассказывали, что их «посадил» Эренбург. Но Бергельсон и Фефер до расстрела в 1952 году содержались не в сибирском лагере, а на Лубянке, где к ним никого не допускали. О «свидетельстве» Турнера, разукрасив его, сообщили в ряде европейских изданий, хотя «Le Monde» и напечатала опровержение и протест Эренбурга[11].

Не буду напоминать о том, как Эренбург (единственный!) в феврале 1953 года в письме Сталину пытался убедить его отказаться от своих планов «решения еврейского вопроса»[12]. А о жизни и работе Эренбурга в эпоху «оттепели» и о его мемуарах «Люди, годы, жизнь» неюные читатели журнала помнят и сами.

 

Перейдем к документам.

 

II

 

Письма Илье Эренбургу от писателя Абрама Кагана[13]

 

1.

Москва, 22 II 43 г.

Дорогой и уважаемый тов. Илья Эренбург!

Мы с Вами познакомились на пленуме Еврейского Антифашистского комитета. Я – писатель, приехал как делегат на пленум. Вероятно, помните. Я просил Вас помочь мне в розыске моего единственного сына сержанта Кагана Льва Абрамовича. Он служил в ВВС ЧФ[14] с конца июня 1941 года в отряде корабельной авиации, его адрес был ВМПО – 1007, п/я 168.

На мой запрос о его местонахождении мне ответил майор т. Потапов (замнач. командного отдела ВВС ЧФ) от 1 /XII 1942 за № ко/142, что мой сын был направлен командованием части 25/10 1941 г. в часть морской пехоты и рекомендовал обратиться в ОРСУ ЧФ к капитану 1-го ранга тов. Ипатову по адресу 1007 ППО, часть 21330. Капитан Ипатов мне ничего не ответил на мой запрос.

С конца октября 1941 года я никаких сведений не имею от сына. Товарищи, друзья сына, служившие с ним в одной части, мне сообщили, что он ушел добровольцем в парашютный десант в конце октября 1941 г. Он был назначен зам. командира роты десантной части на крымском участке фронта.

Прошу Вас, дорогой Илья Эренбург, помогите узнать о судьбе сына. Ответ направить по следующему адресу: Уфа, ул. Октябрьской революции 32, кв. 1. Кагану Абраму Яковлевичу.

Заранее Вас благодарю.

С уважением А. Каган

В президиуме радиомитинга еврейского народа. Справа налево: члены ЕАК
И. Эренбург, С. Михоэлс, Д. Бергельсон, П. Маркиш. Москва, 24 августа 1941 года

 

На этом письме есть три пометы рукой секретаря Эренбурга В. А. Мильман – в марте 1943 года она отслеживала движение розыска, сразу же начатого Эренбургом; последняя ее запись безнадежная, равносильная похоронке: «Сын в плену».

В ноябре 1944 года, приехав в Москву, где только что вышел на идише его роман «На нашей земле», А. Я. Каган подарил Илье Эренбургу свою книгу с дарственной надписью на русском: «Великому гуманисту, жизнелюбу т. Илье Эренбургу в знак глубокого уважения А. Каган. Москва, 17 XI 44 г.». Следующая их встреча состоялась летом 1945-го, когда Эренбург впервые приехал в освобожденный Киев[15], а в 1949-м Кагана арестовали.

Через месяц после смерти Сталина выпустили «врачей-убийц» и начался небыстрый процесс реабилитации жертв. Будучи депутатом, Эренбург помогал ему как мог; сохранилось немало его обращений к генпрокурору Руденко, начиная с реабилитационных дел Исаака Бабеля[16] и Переца Маркиша[17].

 

2.

Киев, 14 февраля 1956

Глубокоуважаемый и мой дорогой Илья Григорьевич,

«из дальних странствий возвратясь» после семи лет неимоверных страданий (с января 1949 по январь 1956 г.), я могу сказать словами поэта: «Да здравствует Солнце, да скроется тьма».

Вы один из тех, о ком я в полный голос говорю, что Вы воскресили меня – спасибо за Ваше благородное участие в моей полной реабилитации. Благодарю Вас и за то, что имели в виду известить через С. Голованивского[18] о моей реабилитации.
 Как только я очутился в середине января с/г на московской земле, я Вам звонил два раза, хотел повидать Вас, но голос женщины мне ответил, что Вы уехали в командировку в Индию. К сожалению, не удалось даже дозвониться к Вашему секретарю – спешил к второй половине моей семьи в Киев (дочь и зять в Москве, – а жена и внучка в Киеве).

Тут меня уже восстановили в Союзе писателей, даже в местной литературной газете объявили об этом. Как будто все идет хорошо. Обещают походатайствовать перед Госуд<арственным> издат<ельством> Украины об издании сборника моих избранных произведений на укр<аинском> языке (ведь 35 лет я занимаюсь литературной деятельностью). Если обещание будет выполнено, это даст возможность мне заняться дальнейшей творческой работой. Надо Вам сказать, дорогой мой друг, что я полон творческих планов и дерзаний, думаю в дальнейшем писать на русском языке. Сейчас мне необходимо с моей стародавней женой месяц, два отдохнуть в каком-то санатории, а потом окунусь в работу и дай бог силы.

Если захотите быть любезным и черкануть несколько слов, сообщаю свой адрес: ул. Ленина, 68, кв. 54.

Большой привет от моей супруги.

Обнимаю и целую Вас крепко.

Ваш Абр. Каган

 

3.

Киев, 2 января 1961 г.

Дорогой Илья Григорьевич!

Находясь в Москве, в середине 1960 г. присутствовал на вечере, посвященном памяти поэта П. Маркиша[19] и прослушал Ваше послание[20], которое на меня, как и на всех присутствовавших, произвело огромное впечатление. Прекрасное, благородное послание.

Несколько раз пытался связаться с Вами по телефону, но, к сожалению для меня, Вы оказались вне Москвы. Я хотел Вам рассказать о том, как после долгих мытарств мой роман «Шолом-Алейхем» уже ушел в производство. Правда, предполагал, что роман выйдет к 9 января 61 г. к моему 60-летию, однако я доволен, что он выйдет по плану издательства «Сов<етский> писатель» в середине 1961 г.[21]

И на этом спасибо.

Поздравляю Вас, дорогой Илья Григорьевич, с наступившим новым годом. Желаю Вам прежде всего крепкого здоровья и наилучшего в жизни – покоя и радости творчества.

С уважением Абрам Каган

 

4.

Телеграмма из Киева 24 января 1961 года:

МОСКВА УЛ ГОРЬКОГО 8 КВ 48 ЭРЕНБУРГУ

ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ГРИГОРЬЕВИЧ ДЕНЬ ВАШЕГО СЕМИДЕСЯТИЛЕТИЯ ПОЗДРАВЛЯЮ ВАС ОДНОГО ИЗ ВЕЛИЧАЙШИХ СОВРЕМЕННЫХ ХУДОЖНИКОВ СЛОВА КРУПНЕЙШЕГО РОМАНИСТА ПЛАМЕННОГО ПУБЛИЦИСТА ЗПТ ГУМАНИСТА – БОРЦА ЗА МИР МЕЖДУ НАРОДАМИ ТЧК ЖЕЛАЮ КРЕПКОГО ЗДОРОВЬЯ БОЛЬШИХ ТВОРЧЕСКИХ УСПЕХОВ ОБНИМАЮ ДРУГА СТАРШЕГО СОБРАТА ПО ПЕРУ = АБРАМ КАГАН

 

Илья Эренбург. 1940-е годы

 

Письма Илье Эренбургу от писателя Даниила Данина[22]

 

1.

Август 44 г.

Дорогой Илья Григорьевич!

Среди сотен писем, которые Вы получите в эти дни, – пусть будет и это. Так хочется поздравить Вас от всего сердца с освобождением Парижа! Вы счастливее своих современников, потому что земля не одним, а многими уголками доводится Родной Вам. Вот еще один стал свободен!

Я вспоминаю сегодня тягостный хмурый, хуже, чем затемненный Куйбышев поздней осени 41 года. Черный луч освещает прошедшие дни. Тем лучше: это счастье выстраданного – с чем же его сравнишь!

Пишу Вам с одной из крайних точек еще огромного фронта – с Сандомирского плацдарма. Граница уже далеко позади. У наших солдат и офицеров разбужено воображение. Мир кажется теперь доступным, проходимым. Конечным. Люди вернутся домой, ощущая себя подлинными гражданами мира. Вы помогаете им в этом расширении внутренних границ восприятия мира. Но я не хочу писать длинно, потому что, может быть, Вы совсем не помните меня (хотя я обязан Вам почти спасением после октябрьского кружения 41 года). Тягостно и оскорбительно ощущать себя навязчивым.

Но еще раз, еще раз хочется присоединить свою радость к Вашему счастью и торжеству. У моей тоски нет иного пристанища, чем Москва. Она далека. Но это хорошо, что далека: Вы, в самом деле, правы – чем дальше, тем ближе к всему милому оставленному.

У Вас завидная и счастливая судьба – Вас любит фронт. Вы каждому даете почувствовать, что он больше своей биографии. И если бы у каждого из моих друзей по артиллерийскому соединению генерала Санько был такой же повод, как у меня – незаметный повод из прошлого – написать Вам, они засыпали бы Вас своими добрыми письмами.

Преданный Вам Д. Данин.

Полевая почта 307 43 – «6»

 

2.

26 января 61 Москва

Дорогой Илья Григорьевич!

Мое имя Вам почти ничего не скажет[23]. Но, может быть, оно напомнит Вам, как глубокой осенью 41-го года Вы великодушно избавили меня от чудовищных и нелепых обвинений молодого литератора-ополченца, вернувшегося из окружения под Вязьмой. Я никогда не забываю этого.

И, может быть, Вы вспомните еще, как летом 44-го года один артиллерийский капитан поздравил Вас откуда-то из-за Буга со взятием-освобождением Парижа.

К тысячам сегодняшних поздравлений по Вашему адресу мне захотелось присоединить свое. Мне очень хочется поздравить Вас ныне со взятием всех честных человеческих сердец. Оно тоже имеет тайный и явный смысл освобождения. «Это труднее, чем взять тысячу Бастилий». Но этому, в конце концов, посвящена Ваша жизнь, и едва ли существует лучший удел.

Всегда Ваш Д. Данин

Я позволю себе послать Вам оттиск с кадра, снятого в Принстоне. (Этот снимок печатается в моей книге «Неизбежность странного мира», где рассказывается об Эйнштейне[24]). Физик-теоретик, хранящий оригинал, уверял меня, что у вас этого кадра нет. Я рискнул ему поверить. Д. Д.

 

 

Материалы по реабилитации Моисея Тейфа[25]

 

В архиве Ильи Эренбурга сохранились машинописные подлинники двух, подписанных одной рукой, бумаг о реабилитации еврейского поэта Моисея Тейфа: заявление самого Тейфа и письмо его младшей сестры Матли Соломоновны Эренбургу.

 

1.

ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ СОЮЗА ССР Тов. РУДЕНКО

От заключенного Тейф
Мойсея Соломоновича, находящегося
в  г. Воркута, Коми АССР, п/я Ж – 175/15

 

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я – писатель, был членом Союза Советских писателей с первых дней его существования. Арестован органами МГБ в Москве 10 мая 1951 года. Осужден Особым Совещанием по ст. 58-10-11 на 8 лет. Я арестован и осужден неправильно, незаконно, безо всякого основания. Из протоколов предварительного следствия, подписанных мною, видно, что я ни в чем не виновен, что я никаких преступлений не совершал перед Советским Государством.

Следователь быв. МГБ, который вел мое дело, сказал мне, что моя вина заключается в том, что я печатал ряд своих стихотворений в еврейской газете «Эйникайт» – орган быв. Еврейского Антифашистского Комитета. И я получил срок именно за это. Именно за стихи, напечатанные в газете.

В деле имеются добытые неизвестным мне путем (догадаться не трудно) отрицательные показания обо мне лиц, арестованных до меня. Судить меня по протоколам, подписанным мною, было, видимо, не так просто. Надо было показать меня именно как идейного противника. И вот следственный отдел передает мои напечатанные работы экспертизе для оценки их именно с идейной стороны.

Литературная экспертиза (Председатель П. Скосырев[26]) в своих выводах отметила, что в большинстве моих стихотворений имеются ошибки националистического характера.

Анализ экспертизы, ее выводы являются грубо тенденциозными, необоснованными. Содержание всех напечатанных моих вещей, их идейный смысл касается переживаний, действий советских людей, их патриотизма, их участия в Великой Отечественной войне и в послевоенном социалистическом строительстве.

Я приведу лишь пару примеров, характерных для идейного существа моего творчества.

В балладе «Да будет свет» Инженер Электрик отказывается ехать в один из районов Белоруссии строить станцию, так как в этом местечке погибла вся его семья, его любимая. Министр сердечно доказывает ему, что именно туда он должен ехать. Инженер едет и строит станцию. Что же в этом стихотворении антисоветского, националистического? Оказывается, что экспертизе не понравилась фамилия инженера – Яков Рудерман. Вот по этому принципу экспертиза разбирала мои стихи.

Стихотворение «Письмо Розе Дашут», посвященное работнице Одесской обувной фабрики, начинается – передаю дословно – так: «Мне все равно, как звать тебя: Роза, Оксана, или Марьяна…» И дальше я пишу о ней как о передовой производственнице. Но экспертиза констатирует, что Дашут – еврейская фамилия. Я прочел о ней хронику в газете, и мне хотелось приветствовать ее в стихотворной форме, и я до сих пор не знаю, кто Дашут по национальности.

Экспертиза превратила всех моих героев произведений в евреев, хотя я почти нигде не указываю, не подчеркиваю национальную принадлежность героя.

Разве в балладе «Внук Музыканта» – когда генерал дарит внуку музыканта скрипку и он играет мелодию «Фрейлехс» у Бранденбургских ворот – разве здесь не выражена идея дружбы народов??

В чем же мое преступление? Разве в том, что я писал на своем языке? Что я родился в городе, где до войны жили десятки тысяч еврейских семейств?

Я также готовил книжку рассказов и очерков на русском языке. Некоторые из них получили вполне удовлетворительную оценку в Союзе писателей. Все эти работы были взяты у меня. Если экспертиза имела задачу дать именно идейный анализ моего творчества, почему же она интересовалась только написанным на еврейском языке? Сам этот факт говорит о явно тенденциозном подходе.

Убедительно прошу произвести переследствие, тщательно и объективно проверить материалы моего дела. Прошу также создать литературную экспертизу, которая сумеет объективно и добросовестно рассмотреть и оценить мое литературное творчество в целом.

Я прошу отменить незаконное решение Особого Совещания по моему делу и вернуть меня в ряды граждан Советского Общества.

М. Тейф

28/VIII – 55 г.

 

2.

Уважаемый Илья Григорьевич!!

Я очень сожалею, что не могу повидать Вас лично и вынуждена ограничиться письмом. К Вам снова обращается сестра писателя ТЕЙФ М. С. По делу моего осужденного брата, Вами было направлено ходатайство Генеральному Прокурору СССР. Дело попало к Заместителю тов. Салину, который дал отказ, якобы потому, что нет основания для пересмотра дела. Я считаю, что это формальная отписка ни на чем не основанная и что явно не было индивидуального подхода и тщательного разбора дела, иначе тов. САЛИН не мог бы не видеть, что состава преступления нет. Отказ дан депутату Верховного Совета, члену Союза Сов. писателей, Видному Деятелю. К Кому и куда после этого обращаться??

Вы можете себе легко представить, это действует психологически на разум работников прокуратуры, к которым мы вынуждены снова обращаться.

Я полагаю, что этот отказ вызван главным образом тем, что сфабрикованные в свое время следственными органами материалы, а также недобросовестный, грубо тенденциозный анализ и вывод литературной «экспертизы» затушевывает истинное положение вещей. Беспочвенность литературной «экспертизы» и «обвинение» вообще не дает прокуратуре придти к положительному выводу и освободить ни в чем не повинного человека.

Уважаемый Илья Григорьевич!

Я глубоко убеждена в том, что мой брат ни в чем не повинен. Он жертва. В Вашей силе помочь собрату по перу, поэтому беру на себя смелость снова обратиться с просьбой создать абсолютно объективную литературную экспертизу, которая сумеет тщательно изучить творчество писателя ТЕЙФ М. С. в целом, после чего снова обратиться с ходатайством Генеральному Прокурору СССР тов. Руденко, о пересмотре дела и освобождении моего брата.

Прилагаю копию жалобы ТЕЙФ М. С. для ознакомления с существом вопроса.

Прошу ответить по адресу: Москва Потаповский пер. д. № 6 кв. 18 ТЕЙФ М. С.

Илья Григорьевич!

Я прошу также дать мне на руки письмо к Генеральному Прокурору, чтобы я имела возможность в свою очередь возбудить ходатайство по делу моего брата.

Т е й ф.

28 /VIII -55 г.

 

Сюжет загадочен – копии предыдущего ходатайства Эренбурга и ответа на него от Руденко я в архиве писателя не обнаружил. Решение создать новую экспертизу мог принять только генпрокурор, а не писатель и не депутат, который вправе был лишь просить об этом того же генпрокурора. Неизвестно, как дальше развивались события. Желание сестры поэта заполучить от Эренбурга письмо к генпрокурору, чтобы действовать самостоятельно, не соответствовало депутатской практике и вряд ли было удовлетворено.

Не проясняет ситуацию и статья Л. Должанской «Моисей Тейф: по материалам следственного дела»[27]. В ней идет речь о двух арестах, допросах и «судах» над Тейфом и о его безуспешной борьбе за пересмотр приговора (30 января 1952 года Тейфа приговорили к восьми годам лагерей). Приводится и факсимиле личного заявления Тейфа о реабилитации от 26 июня 1955 года на имя зам. главного военного прокурора полковника Терехова (на него последовал новый отказ). Именно это заявление, но уже на имя генпрокурора с добавлением просьбы о создании новой литэкспертизы и переследовании, 28 августа 1955 года перепечатала, сама его подписав, сестра поэта (совпадали ее и брата инициалы и фамилия, но не почерк). И отправила Эренбургу. Неизвестно, заметил ли он подлог.

Не обмолвившись об участии в деле Ильи Эренбурга, Должанская информирует о том, что в ноябре 1955 года сестра поэта обратилась к другому писателю – депутату Л. Леонову, не замеченному в ходатайствах по еврейским делам, и что Тейфа реабилитировали.

Письмо Ильи Эренбурга участникам вечера памяти Переца Маркиша (25 ноября 1960 года)[28]

 

23 января 1949 года в ЦДЛ на прощании с поэтом Михаилом Голодным[29], убитым правительственным автомобилем, Эренбург последний раз виделся с Маркишем – вовсю шли аресты членов ликвидированного ЕАК. Эренбург вспоминал: «Маркиш горестно сжал мне руку; мы долго глядели друг на друга, гадая, кто вытянет жребий»[30]. Зарубежные коллеги могли потом обвинять Эренбурга только в том, что, находясь в 1949 году в Париже или в 1950-м в Лондоне, он ничего не сказал им об аресте еврейских писателей. Конечно, он догадывался об арестах, но власть эти факты засекретила, и разглашение грозило гибелью[31]. Когда в 1954 году семья Маркиша вернулась в Москву, Эренбург принял самое живое участие в решении их проблем. В день 65-летия Маркиша в ЦДЛ прошел первый посвященный ему вечер. Эренбург не смог на нем быть, и на вечере зачитали его письмо:

 

Мне горько, что в этот вечер я не могу быть с друзьями, которые соберутся, чтобы преклониться перед неизвестной могилой известного поэта Переца Маркиша. Мне хотелось бы припомнить его молодым и непримиримым в Киеве, где горе и надежды заволакивали туманом его прекрасное лицо и сужали зрачки его мечтательных глаз. Я хотел бы также восстановить мои встречи с ним в Париже, где он вдохновенно говорил о революции и о поэзии, о Маяковском и о Гийоме Аполлинере, о древних легендах хасидов и о начале новой эры. Я хотел бы рассказать и о последней встрече, о последнем рукопожатии – на улице Воровского, о тех кулуарах, где многие из нас тогда глазами прощались друг с другом. Я хотел бы сказать о прекрасном поэте. Но сейчас всего этого не выскажешь и я надеюсь, что мне удастся это сделать за рабочим столом.

Наверно в вечер памяти Переца Маркиша будут много говорить о его живых стихах. Мне хочется сказать о том, что меня связало с убитым поэтом – кроме преданности искусству, кроме давних дружеских встреч. Пожалуй, лучше всего это высказал польский поэт Юлиан Тувим, стихи которого Перец Маркиш любил. В 1942 году Тувим объяснял, почему он с гордостью называет себя польским евреем: «Из-за крови. Стало быть расизм? Нет, отнюдь не расизм. Наоборот. Бывает двоякая кровь: та, что течет в жилах, и та, что течет из жил. Первая – это сок тела, ее исследование – дело физиологов… Другая кровь это та, которую главарь международного фашизма выкачивает из человечества, чтобы доказать преимущество своей крови над моей, над кровью замученных миллионов людей… Кровь евреев (не “еврейская кровь”) течет глубокими, широкими ручьями; почерневшие потоки сливаются в бурную, вспененную реку и в этом новом Иордане я принимаю святое крещение – кровавое, горячее, мученическое братство с евреями»… Перец Маркиш знал эти слова. Он провел над ними такие же часы горя и гордости, как многие другие. Потом не стало Переца Маркиша… Что может быть бессмысленнее и в то же время осмысленнее такой смерти? Остались стихи, они звенят. Остался образ чистого, смелого и доброго человека. Он многих приподымает, согревает в минуты одиночества, молодит на склоне жизни. Да, стоило так жить, так писать и так умереть.

 

К 70-летию Маркиша Эренбург направил в секретариат Правления Союза советских писателей предложение установить мемориальную доску на доме 6/4 по улице Горького (ныне Тверская), где Маркиш жил и работал с 1938 года до дня ареста 27 января 1949 года[32]. Надо ли говорить, что доски нет по сей день.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

 

 


[1]     См.: Эренбург И. Собр. соч. в 8 т. Т. 6. М., 1996. С. 313.

 

[2]     Речь была произнесена на встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства 7 марта; встреча закончилась 8 марта разгромным выступлением Хрущева, изругавшего мемуары Эренбурга, которые не читал.

 

[3]     «Бурную жизнь Лазика Ройтшванеца» в 1928 году издали по-русски сначала в Париже, а затем в Берлине, чего референты ЦК не знали.

 

[4]     Лишний раз называть имя портного Ильичев не стал – еврейские имена партийных уст не услаждали.

 

[5]     И это заглавие книги антибольшевистских стихов Эренбурга, изданной и запрещенной в Москве в 1918 году, названо, чтобы показать Эренбургу: мы все помним!

 

[6]     Правда. 9 марта 1963 г.

 

[7]     См., например, наши комментарии в книге: Эренбург И. Люди, годы, жизнь. В 3 т. Т. 2. М., 2005. С. 567–568.

 

[8]     См. об этом интервью Суцкевера в книге: Суцкевер А. Буквоцвет. СПб., 2010. С. 9–15.

 

[9]     Умереть по-людски // Известия. 7 сентября 1990 г.

 

[10]    Подробнее об этих и других нелепостях, исключенных из фильма «Подстрочник» режиссером О. Дорманом, но без всякого комментария включенных им в книгу, см. нашу статью: И об экологии истории тоже // Народ Книги в мире книг. № 87. 2010.

 

[11]    См. об этом в: Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Т. 3. С. 391–392, 507–508.

 

[12]    См. об этом главу «Илья Эренбург в годы сталинского госантисемитизма (Полемика с г. Костырченко)» в моей книге «Писатели и советские вожди» (М., 2008), а также главу «Сталин и Эренбург» в книге Бенедикта Сарнова «Сталин и писатели» (М., 2008).

 

[13]    РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 1635. Л. 1–8.

Документы публикуются с сохранением орфографии и пунктуации оригиналов.

 

[14]    Военно-воздушные силы Черноморского флота.

 

[15]    См.: Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Т. 3. С. 14.

 

[16]    Подробнее об этом см.: Пирожкова А. Семь лет с Исааком Бабелем. Воспоминания жены. Нью-Йорк, 2001.

 

[17]    Эренбург И. На цоколе историй… Письма. 1931–1967. М., 2004. С. 393.

 

[18]    Украинский поэт Савва Евсеевич Голованивский (1910–1989) написал воспоминания «В городе его юности» о своих дружеских и доверительных отношениях с Эренбургом; они были напечатаны с большими и существенными купюрами в книге: Голованивский С. Мост к людям. М., 1985. С. 174–187.

 

[19]    Неточно: вечер, посвященный 65-летию П. Маркиша, состоялся в ЦДЛ 25 ноября.

 

[20]    Его текст см. ниже.

 

[21]    Летом 1961 года А. Я. Каган подарил Эренбургу свой роман с такой надписью: «Дорогой друг Илья Григорьевич! Посылаю Вам мой многострадальный роман о Шолом-Алейхеме. С глубоким уважением Абр. Каган. Москва, 20 VII 1961».

 

[22]    РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 1494 . Л. 1–3.

 

[23]    Эренбург упоминает Данина в мемуарах: Люди, годы, жизнь. Т. 3. С. 122.

 

[24]    Данин подарил эту книгу Эренбургу, написав на ней: «Дорогому Илье Григорьевичу Эренбургу – с верой, что мир когда-нибудь избавится от всех нелепых и чудовищных странностей – с чувством самым глубоким. Д. Данин. 5 июня 61 Москва».

 

[25]    Из личного архива И. Эренбурга (собрание публикатора).

 

[26]    В экспертную комиссию входили сотрудник «Литературной газеты» Е. Ковальчик, замдиректора ИМЛИ М. Добрынин и писатель, член бюро национальной комиссии Союза писателей П. Скосырев.

 

[27]    Корни. 2004. № 22.

 

[28]    Из личного архива И. Эренбурга (собрание публикатора). В мемуарах Э. Маркиш «Столь долгое возвращение» (Тель-Авив, 1989. С. 327–328) текст письма приводится неточно.

 

[29]    Псевдоним М. Эпштейна.

 

[30]    Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Т. 3. С. 506.

 

[31]    Обвинения в умолчании есть и в мемуарах Э. Маркиш «Столь долгое возвращение» (1989) и «Отражение света» (2007), но ведь никому не приходит в голову обвинять ее саму, живую свидетельницу ареста П. Маркиша, в том, что она побоялась сообщить о случившемся, например, в израильское посольство.

 

[32]    Эренбург И. На цоколе историй... С. 591.