[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2011 ТЕВЕТ 5771 – 1(225)
ПЕРЕВЕРНУТЫЕ МИРЫ
Елена Римон
Рассказывают, что как-то раз на исходе субботы один просвещенный еврей попал на трапезу к Великому Магиду, ребе Дов-Беру из Межерича. В разгар трапезы Магид затянул нигун, и хасиды, как водится, пустились в пляс. Просветитель с ироническим изумлением наблюдал за ними. «Чему ты удивляешься?» – спросили его. «Я вижу перевернутый мир, – ответил тот. – На ярмарках цыган водит медведя, сам поет, а медведь пляшет. А у вас, хасидов, все наоборот: медведь (на идише “бер”. – Е. Р.) поет, а цыгане пляшут…»
Эльханан Нир
Этот анекдот очень старый, у него есть несколько версий. В сборнике Алтера Друянова вместо просветителя фигурирует рабби Яаков из Дубно, известный противник хасидизма. Так или иначе, это история о скептике, который видит хасидский «тиш» как простонародное развлечение: в центре – животное, вокруг – дикие, темные люди, которые пляшут вместо того, чтобы учить Тору или заниматься еще чем-нибудь полезным.
Эта картина (видимо, достаточно типичная) представлена в хасидских источниках совершенно иначе – можно сказать, в перевернутом виде. «Сказано в Гемаре, – писал ученик рабби Дов-Бера Узиэль Майзлиш, – что тот, кто слышит звук шофара, должен услышать его внутреннюю сущность, а тот, кто ее не услышал, не выполнил заповедь… Внутри того голоса, который раздается в нижнем мире, будь этот голос тихим или громким, звучит тонкий голос из высших миров, и если человек слышит этот голос, то он выполнил заповедь. Но если духовное чутье человека задавлено плотью, внешний голос для него заглушает голос внутренний, и тогда этот человек не может выполнить заповедь. Таково святейшее из песнопений, Песнь Песней. Всевышний поет, и Его голос, голос Шхины, раздается из уст праведника <…> и, заслышав его, благочестивые поют и пляшут, преисполнившись вдохновения, как Давид перед Ковчегом… Но тот, кто видит их со стороны, не слышит эту внутреннюю музыку, а только видит, как они пляшут и танцуют, и они для него все равно что умалишенные. А на самом деле все наоборот, это он лишен ума, ведь если бы он слышал внутреннюю музыку, он бы пел, танцевал и радовался вместе с ними». Оба эти текста, при том что они зеркально противоположны друг другу, описывают одну и ту же ситуацию: круг хасидов и внешний наблюдатель могут видеть друг друга, но не могут слышать и понимать. Их миры размещены в одном и том же пространстве, но непроницаемы друг для друга. И поэтому они друг для друга – умалишенные. Каждый, кто видел по телевизору с выключенным звуком симфонический концерт, может представить себе эту картину: дирижер вертится и машет руками, скрипачи сосредоточенно пилят свои скрипки, все чрезвычайно серьезны и все выглядят как сумасшедшие. Без музыки все лишено смысла.
Поразительный факт: первые произведения немецких романтиков появляются одновременно с выходом в свет первых хасидских сочинений. Фридрих Шлегель начинает публикацию «Атенейских фрагментов», содержащих теорию романтической иронии, в 1798 году, через четыре года после того, как в типографии старинного галицийского местечка Жолква вышла книга «Кетер Шем-Тов» («Венец доброго имени»), сборник комментариев Бааль-Шем-Това, записанных его учениками. В «Кетер Шем-Тов» есть рассуждения о смехе и остроумии, удивительно напоминающие Шлегеля. Вторая часть «Сказок» братьев Гримм и «Сказочные истории» рабби Нахмана появляются в печати одновременно, в 1815 году, и в обеих книгах есть одна и та же сказка, а в предисловиях к каждой из книг разъясняется, что сказки намекают на глубочайшие истины и тайны. Все это происходило, что еще более поразительно, в отсутствие всяких культурных контактов. Не только немецкие романтики, но и ассимилированные евреи, увлекавшиеся романтизмом[1], в начале XIX века ничего совершенно не знали о хасидизме; когда же несколько позже европейски ориентированные евреи познакомились с хасидами, те представлялись им дикарями в духе анекдота о медведе и цыганах. Впрочем, и хасиды со своей стороны весьма мало интересовались новейшей европейской романтической модой.
Считается, что первым еврейским философом, преодолевшим эту невидимую преграду, был Мартин Бубер, что именно ему удалось спроецировать мистические тенденции, существовавшие в немецкой философии еще со времен иенского романтизма, на хасидские притчи. Однако недавно вышедшая книга Хамуталь Бар-Йосеф «Мистика в еврейской поэзии XX века»[2] показывает, что на самом деле все было не совсем так. Самая интересная и оригинальная глава в этой книге посвящена событиям последней трети XIX – начала XX века, то есть предыстории мистических тенденций в современной ивритской литературе. Во-первых, исследовательница ставит работы Бубера в контекст немецкого неоромантического ориентализма, поисков Райнера Марии Рильке и Рудольфа Штейнера: Восточная Европа была для немецкого неоромантизма загадочным и притягательным пространством, вследствие чего легитимировалось отношение к хасидам как к загадочным и притягательным восточным людям. Во-вторых, Бар-Йосеф утверждает, что преодоление высокомерного просветительского отношения к хасидизму началось гораздо раньше Бубера, в последней четверти XIX века, и не в Германии, а в России, под влиянием не немецкого ориентализма, а русского славянофильства и народничества. Само противостояние просветителей и хасидов было «параллельно» противостоянию западников и славянофилов. Но, кроме типологических параллелей, были еще и прямые влияния: общеизвестно влияние символистов и Владимира Соловьева на творчество Бялика[3]; менее известно, что русский поэт, преподаватель Одесской духовной семинарии и последователь федоровской «философии общего дела» Александр Горский помогал Бялику в переводе его стихов на русский язык. Влияние «хождения в народ» отчетливо прослеживается в юношеских работах Шимона Дубнова, опубликованных в журнале «Восход» в конце 1880-х годов. В этом контексте становятся очевидными народнические корни концепции хасидизма, развитые в более поздних и более известных работах Дубнова. Дубнов видел в хасидизме широкое народное демократическое движение (современные исследователи считают, что по крайней мере применительно к раннему хасидизму это мнение необоснованно) и сравнивал хасидов с русскими раскольниками. Еще один еврейский просветитель, Илья Оршанский, в книге «Евреи в России», вышедшей в Петербурге в 1872 году, называл хасидов «наши духоборы». Использование этих и многих других русскоязычных материалов, почти недоступных историкам, пишущим по-английски и на иврите, – большое достоинство книги Бар-Йосеф.
Еще одна характерная особенность этой книги – соединение обзора художественных текстов, публицистики и научных работ, поскольку и то, и другое, и третье свидетельствует об изменении еврейского национального самосознания в последней трети XIX века. Я могла бы к этому добавить, что само исследование Бар-Йосеф является таким же точно свидетельством – свидетельством изменения культурного климата в Израиле в начале XXI века. Ее книгу можно поставить в один ряд со сборником стихов молодого поэта Эльханана Нира «Мольба о близости»[4]. Этот сборник неожиданно вошел в список наиболее популярных книг 2008 года, о нем много писали критики. Амихай Шалев даже увидел в нем признак приближающейся литературной революции. Некоторые стихотворения из этой книги напоминают пиюты Яная и Эльазара Калира, в них появляются новые или, наоборот, очень редкие слова, расширяющие границы иврита. Зачастую стихи Нира построены на игре слов, на аллитерациях и ритмических аллюзиях из Танаха, из ежедневной и праздничной литургии и из мидрашей. В то же время парадоксальным образом его поэзия совершенно лишена торжественности и пафоса, это стихи о чем-то очень близком. Это делает их весьма трудными для перевода, но все же попробую:
Б-г Эльханана
спаси меня от четырех стен
от разрухи и от сильного ветра
от ползучих плохих вестей
от страха перед расцветающим
и вянущим цветком
от белых сновидений
ладно не отвечай но сделай что можешь
дай мне молиться в этом водовороте
(Эльханан бен Нерья бен Рахель)
Всевышний
Б-г Эльханана
не надо трагедии
за миг до нее
спаси меня от тени
от долины смерти
от одиночества во всех мирах
говорят жить вовсе не трудно это игра
зачем же я кричу
спаси меня
В одном из интервью после публикации книги Нир сказал: «На Востоке есть много развитых техник восхождения души вверх, к встрече с метафизической реальностью. Иудаизм, и в особенности хасидизм, напоминает людям, что надо также уметь спускаться обратно и что для этого создан мир. Новизна хасидизма – в том, что это возможно, что можно лицом к лицу встретиться со Всевышним, а следовательно, и с самим собой. Что касается современного неохасидского движения, то у меня к нему сложное отношение. Понятно, что у многих молодых и не очень молодых людей появляется сильнейшее желание заполнить душевную пустоту. Но иногда стремление к познанию и пониманию, которое является сердцем иудаизма, подменяется бессознательным душевным напряжением, которое в худших своих проявлениях опускается до дешевой подделки, называемой “нью-эйдж”. Чтобы уберечься от такого падения, нужно учить Талмуд традиционным методом и в то же время не отказываться от исторического подхода. Но важно также воспринимать поэтичность традиционных еврейских текстов. Видимо, долгое время в еврейской жизни не хватало этого измерения текста. Необходимо обновление, необходимо быть в движении и всегда спрашивать себя: чего ищет душа, чего хочет время, чего хочет Всевышний. Может быть, скоро станет невозможно искать близости ко Всевышнему без помощи музыки и поэзии».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Небезынтересна в этом контексте бурная биография дочери Моше Мендельсона Доротеи Фейт. Познакомившись с Фридрихом Шлегелем, Доротея стала «музой» иенского романтизма и приняла его идеи настолько близко к сердцу, что оставила своего еврейского мужа и двоих сыновей и стала жить в гражданском браке со Шлегелем, затем развелась с мужем, приняла протестантизм, вышла за Шлегеля замуж, а через несколько лет совершила еще один экстравагантный поступок: вместе с мужем перешла в католицизм, приведя в полное недоумение как свою еврейскую родню, так и протестантских родственников Шлегеля. Сама она не очень внятно объясняла свое обращение в католичество любовью к искусству и, в частности, к музыке.
[2] Х. Бар-Йосеф. Мистика ба-шира а-иврит ба-меа а-эсрим. Едиот ахронот, 2008.
[3] Следует отметить, что это влияние стало общеизвестным вследствие многолетних штудий той же Бар-Йосеф, которая занимается исследованием еврейско-русских культурных связей и написала первую книгу на иврите о Соловьеве.
[4] Э. Нир. Тхина аль интимиют. А-Киббуц а-меухад, 2008.