[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2011 ТЕВЕТ 5771 – 1(225)
ВООБРАЖАРИУМ
Аркан Карив
I
В августе 1988-го надо мной стебался весь Коктебель. Отгородившись зыбким экраном сосредоточенности от девушек, моря и болтовни, я учил польский язык, который сулил мне в ближайшем будущем такие приключения, что любой пляжный роман казался рядом с ними детсадовской забавой. Но я не был суперменом, только строил его из себя. Поэтому детсадовская забава меня нашла, и я оказался по уши втянут в любовный треугольник при участии будущего писателя и ресторатора Димы Липскерова. В результате польским я тоже овладел, но так себе, на троечку. В любви не следует разбрасываться.
По моим наблюдениям, к польскому языку не бывает равнодушного отношения: его либо обожают, либо терпеть не могут. Пшепрашам, не пшешкадзам?[1] Кто-то скажет, что его бесят все эти пше, да и сами пшеки, а у меня от польских шипящих весна на сердце. Другими бескорыстными составляющими любви к польскому были Эва Демарчик[2], Марыля Родович, «Червоны гитары»[3], пушкинские переводы Мицкевича и восстание в Варшавском гетто, в котором я часто воображал свое героическое участие и трагическую гибель. Польский язык, кстати, реабилитирует слово «жид». На нем запросто можно сказать «jestem żydеm», и это будет означать всего лишь то, что я еврей.
Но имелся к Польше и корыстный интерес. В тогдашней политической географии она была первым пунктом на пути к свободе, то есть первой, почти полноценной заграницей. А заграница, когда в нее не пускают, становится настоящим идефиксом. Юрий Дружников написал блестящую книгу, которая называется «Узник России». Это увлекательный рассказ о том, как Пушкин с юности пытался побывать за границей, а живя в Одессе, даже планировал побег, но так до конца жизни за границей и не побывал. Трудно сказать, пошел ли отказ в выезде на пользу Пушкину и Юрию Дружникову, – это надо у них спросить, но пушкинистика, безусловно, обогатилась.
В 1988-м, после долгих лет отказа, я подал документы по новой и, в свете перестроечных событий, ожидал скорого свидания с исторической родиной. Израиль представлялся мне сказочной страной, где я буду ходить в шортах, с автоматом, мочить арабов и говорить красавицам «аhувати́!»[4]. Дальше этого мое воображение не простиралось. На пути к ультимативной мечте находилась Польша, сказка рангом пониже, чем Израиль, но и в нее попасть тоже так хотелось, так хотелось!
И вот я иду по Варшаве, по проспекту с футуристическим для меня названием Алее Йерозолимске, сворачиваю на улицу Копиньска, захожу в здание общежития Политехнического института, поднимаюсь на третий этаж и открываю своим ключом дверь в комнату 317. Ключ мне дал мой друг Витольд. Он учился в варшавском Политехе, а потом перевелся в Москву, в МЭИ. Витольд сказал, что ребята в общаге меня с удовольствием примут, достаточно передать от него привет. Так в точности и произошло. Но только несколькими днями позже, когда студенты начали съезжаться после летних каникул. А пока я был в номере совершенно один. Весь он был оклеен плакатами «Солидарности»: «Nie ma wolności bez Solidarności!» «Tylko сhory сhodzi na wybory!»[5]
Я думаю, моему поколению очень повезло, что революция пришлась на нашу молодость. Сегодня мне уже никакой революции не хочется, а хочется, наоборот, чтобы в доме было тихо. Все дело, как мне представляется, в том, что революция жестко делит общество на дураков и трусов. Без права апелляции. В молодости, которая предназначена больше для действия, нежели для размышлений, дураком быть легко. В молодости ты еще даже не догадываешься о том, что дурак; все усилия тратятся на то, чтобы не выглядеть трусом. Из всех народов империи поляки оказались самыми бесшабашными. Мифический польский гонор нашел реальное воплощение. Собственно, распад империи следует отсчитывать от 1980 года, когда образовалась «Солидарность». Потрясающим было и то, что революцию затеяли не интеллигенты, а рабочие, то есть поляки преподнесли революцию в ее чистейшем, классическом облике – в пролетарском движении. А большие художники, как Анджей Вайда, только успевали запечатлевать народные свершения. Захватывающая дух настоящая солидарность! И насколько же трусливо и жалко смотрелся рядом с поляками советский народ:
Водка стала шесть и восемь, все равно мы пить не бросим! Передайте Ильичу – нам червонец по плечу! Если сделаете больше, будет то же, что и в Польше!
Шумим, братец, шумим…
Одно из достижений революции заключалось в том, что по Варшаве можно было cпацеровачь в крутких споднях, в то время, как в Москве человек в шортах мог быть только западным туристом – своим запрещалось. Так что я надел шорты – символ свободы – и отправился завоевывать Варшаву.
Я двигался наугад, без карты, без маршрута, перемещаясь то пешком, то в автобусе; оказываясь то в центре, то в районе каких-то новостроек. Вера в собственную судьбу была во мне так велика, что я без страха позволял ей вести меня, куда ей вздумается. И правильно делал. В одном из случайных автобусов я разговорился с пожилым господином, который представился писателем и журналистом. Я представился евреем. Мой собеседник с радостью поспешил сообщить мне, что очень любит евреев, что сегодня – еврейский Новый год, и рассказал, как найти синагогу. Это была отличная новость. Я не из тех, кто любит осматривать достопримечательности, я нуждался в общении. И пока не подъехали витольдовские друзья, носители польской солидарности, можно было воспользоваться солидарностью еврейской и завести знакомства. В Москве, на «горке», по еврейским праздникам собиралась огромная толпа веселящейся молодежи. Я надеялся, что в Варшаве должно быть не хуже. До вечера еще оставалось время, и я решил пойти продать свои три червонца.
По воскресеньям, – а это было воскресенье – центральный городской стадион превращался в блошиный рынок, мы о таких только в книжках читали. Витольд проинструктировал меня, что у поляков в большом почете советские червонцы, за которые они скупают в СССР дешевую электронику. Червонцы и в самом деле ушли мгновенно по хорошему спекулянтскому курсу, и дальше я стал просто слоняться по базарчику, разглядывая, как всегда, человеческие лица с бо́льшим интересом, чем человеческие вещи. Одно лицо, продававшее советскую фотовспышку, вызвало у меня желание пошутить. «Пшепрашам, – обратился я к нему. – Тшы пан ест с Звёнзка Раджецкего?» («Простите, вы из Советского Союза?») Интеллигент в бороде и очках несколько напрягся и кивнул. «А тшы пан ест жидэм?» Человек посмотрел на меня очень внимательно. Вопрос попахивал погромом. Тем не менее, он опять мужественно кивнул. Я поспешил перейти на русский.
Его звали Аркадий. Мы посидели в забегаловке, поели бигос, и я предложил ему присоединиться к праздничному походу в синагогу, но он путешествовал с другом, у них была уже договоренность на вечер. Мы сердечно распрощались, и я отправился в синагогу один. Я проработаю в израильской газете «Вести» несколько лет рука об руку с Максимом Рейдером, когда совершенно случайно выяснится, что этим другом был он. Но это будет нескоро, а вот любовь с первого взгляда будет прямо сейчас.
Влюбленным с первого взгляда я в Варшаву уже приехал. Теперь оставалось только понять, в кого. Чтобы лучше это понять, я забрался в синагоге на верхний этаж и стал осматривать прихожан. Никакой молодежи, одни старики и несколько туристов. Я не знал тогда, что еврейская община Варшавы насчитывает всего шесть тысяч человек. Разочарованный в еврейской солидарности, я уже собирался спуститься вниз и покинуть синагогу, когда в нее вошли две девушки – блондинка и брюнетка.
Я незамедлительно влюбился в брюнетку. Поэтому, с нетерпением дождавшись конца нудной церемонии, направился прямо к блондинке. Трудно знакомиться с женщиной, в которую ты только что влюбился. А с блондинкой было легко. Через пять минут Данута уже пригласила меня на канапки[6].
Странные вещи происходят в молодости. Я ведь довольно плохо знал польский. Но я не помню, чтобы хоть раз у меня возникло ощущение языкового барьера. Я не только все понимал, но и сам болтал без умолку. Ханна – моя любовь – играла в еврейском музыкальном театре. Бутылку водки мы купили в частном секторе и пили у ее подруги Дануты, которая играла в детском театре. Там же играл ее спутник жизни, Збышек, находившийся по причине алкоголизма в данный момент на излечении в психушке.
Разительное отличие тогдашней Варшавы от тогдашней Москвы заключалось в том, что в Варшаве была масса доступных питейных заведений. Мне запомнилось одно, на Старувке[7]. Называлось оно «Под крокодилом», и при входе в него действительно висело вниз головой чучело крокодила. А внутри играл живой тапер.
Иногда мы никуда не ходили, а сидели дома. Ханна жила с пани Марией, матерью своего гражданского мужа, который умер от рака полгода назад. Ханна обещала ему перед смертью, что не оставит его мать одну. Его звали Йонаш Кофта, он был поэтом и бардом. Ханна дала мне послушать его песни, очень красивые. Он и сам исполнял, и писал для других, для Марыли Родович[8] в частности.
Между тем студенты съезжались в общагу. Вернувшиеся обитатели 317-го номера нисколько мне не удивились, и мы тут же стали друзьями. Я, разумеется, похвастался своими амурными успехами и, следуя доктрине общения без границ, решил пригласить Ханну в гости, чтобы познакомить с ребятами. Перед тем как пойти ее встретить, я спросил у ребят, слышали ли они имя Йонаша Кофты. Мне ответили, что Йонаш Кофта[9] для поляков – это как для русских Высоцкий. Я сообщил им, что Ханна – его вдова.
Когда спустя полчаса я вернулся с Ханной, в номере 317 был аншлаг: туда набилась, кажется, вся общага. Каждый притащил что мог из выпить и закусить. Мои хозяева тихонько объяснили мне, что wszyscy chcą zobaczyć ostatnią dziewczynę Jonasza Kofty[10], и до меня начало доходить, что все это как если бы иностранец приехал в Москву через полгода после смерти Высоцкого и, познакомившись случайно с Мариной Влади, завел бы с ней роман. На следующее утро я начал умирать.
Симптомов никаких не наблюдалось, я умирал без симптомов. Просто не мог встать, и все тут. Ханна привезла мне еврейский бульон, водку и книжку. Бульон мне не хотелось, водка почему-то не помогла, а книжку Ханна читала мне вслух. Там было про двух польских подонков, брачных аферистов, которые зарабатывают тем, что соблазняют американских туристок. Действие происходит в Израиле. На протяжении всего романа герой и его друг страшно бедствуют, много пьют и постоянно обсуждают сценарии соблазнения. Мне запомнилась сцена, когда друзья вытаптывают ковер, чтобы он выглядел винтажным, но не прекращают творческой активности. Когда, в полемическом запале, они останавливаются и начинают жарко спорить, к ним выскакивает хозяин и кричит, что он платит им, чтобы они ходили, а не болтали. Все их сценарии рассыпаются. «Наша беда в том, что мы воспитаны на русской литературе», – констатирует герой.
Так, умирая в варшавской общаге, весь в борще из польской речи, я познакомился с писателем Мареком Хласко.
Читатель, вероятно, уже догадался, что я не умер. То, что я принимал за смерть, оказалось желтухой. Прошли годы.
II
В милуиме я служил вместе с Сашей Старосельским. Он познакомил меня со своей мамой, Ксенией Старосельской, которая работала в «Иностранке» и переводила с польского. Мы говорили о Польше, я упомянул Хласко, и оказалось, что Ксения только что закончила перевод его автобиографической повести «Красивые, двадцатилетние». Она прислала мне текст. Я прочел, и у меня возникло желание найти людей, которые могли бы рассказать об израильском периоде Хласко.
В «Красивых, двадцатилетних» Хласко упоминает некоего Ежи Бухбиндера, который пристроил его на стекольный завод. Я нашел Бухбиндера. На улице Аленби в Тель-Авиве в районе сотых номеров располагался целый польский пассаж с магазинчиками, парикмахерскими и литературным кафе «Książka i kawa»[11]. Там мы встречались. Бухбиндер приходил с неизменным журналом «Бридж» под мышкой и рассказывал мне о Хласко. Вначале мы общались на иврите, но вскоре оказалось, что Ежи прекрасно говорит по-русски. Хласко тоже знал русский и любил советские анекдоты.
Из того, что рассказал мне Бухбиндер, я сделал материал для газеты «Вести». Он назывался «Три приезда Марека Хласко». Все это было в середине девяностых. А теперь, в наше время, с моим другом и режиссером Эрнестом Арановым мы затеяли минисериал под названием «Про евреев и людей». Сделали историю про Ежи Петербургского[12]. Следующую историю попытаемся сделать про Хласко. Вот текст:
«В 1958 году, в феврале я сошел с прилетевшего из Варшавы самолета. В кармане у меня лежало восемь долларов, мне было 24 года. Я был автором опубликованного сборника рассказов и двух книг, которые печатать отказались. Меня объявили человеком конченым».
Так писал о начале своей эмиграции поляк Марек Хласко. Те, кто считал его конченым, сильно ошибались. Марек взял твердый курс на выживание.
«Жизнь психа в Израиле усеяна розами. Красивая страна, солнце, апельсиновые рощи, где можно гулять и жрать витамины».
Витаминами Марек питался недолго. После того как польского нелегала выгнали из психлечебницы, он пристроился на рудники в Эйлате. Там он действительно чуть не загнулся. Вовремя подоспевший Лёлек Борщевский вписал Марека и себя в кибуц Бренер. Там жила бывшая королева варшавской богемы Ядвига Цибульская.
В кибуце Марека и Лёлека поставили мыть посуду. По вечерам друзья вели экзистенциальные беседы с Ядвигой или кружили головы кибуцным девушкам польского происхождения, потому что иврита не знали. Через месяц их выгнали за пьянку и аморалку.
Хласко и тут не пропал. В Израиле у его было много друзей-евреев, которых польское правительство в пятидесятых выдавило в эмиграцию.
«Мой приятель Ежи Бухбиндер, – рассказывает Хласко, – нашел для меня отличную работу – на стекольном заводе. На дворе была пятидесятиградусная жара, а в цеху стояла печь, нагретая до двух тысяч двухсот градусов. Сущий ад. Так вот, покуда мой друг Бухбиндер сидел в кафе и, поглаживая свою окладистую бороду, обделывал дела, или – как говорят в Израиле – “таки крутился”, я загружал в печь шестнадцать с половиной тонн сырья, беседуя за жизнь со своим мастером, господином Шапиро».
Хласко промыкался в Израиле в общей сложности два года. Он был чужаком и нелегалом. До смерти работал, до полусмерти пил. Написал свой лучший роман: «Обращенный в Яффо».
Хотя действие происходит в Израиле, это совершенно непривычный Израиль. Он населен подонками, мошенниками, проститутками, ворами, грошовыми философами и ненужными людьми. Герою приходится быть то брачным аферистом, то наемным убийцей и постоянно пить, чтобы заглушить совесть.
В романе Хласко географически реальный Израиль гротескно переплетается с романтикой американского кинематографа и европейского декаданса. Герой похож одновременно на Марлона Брандо, Генри Миллера, Хамфри Богарта и Эриха Марию Ремарка.
Под конец он совершает свой самый негодяйский поступок: за деньги позволяет американскому миссионеру, который не знает, что он католик по рождению, обратить себя в христианство. Узнав об этом, миссионер кончает с собой.
Марек Хласко тоже покончил с собой. Через два года после написания романа. Ему было 34 года. Он скончался в Германии, в гостиничном номере, приняв огромную дозу алкоголя и снотворного. На проигрывателе стояла пластинка с хором Александрова.
Роман Хласко выдуман от начала до конца. Но все написанное в нем – правда. Ведь правда, как известно, бывает только художественной.
«Мир состоит из двух половин, – писал Хласко, – в одной невозможно жить, в другой – невозможно выдержать». На могиле Хласко высечена надпись, повторяющая название одной из его повестей: «И все отвернулись».
Я наведался в тот самый пассаж на улице Аленби, где пятнадцать лет назад кипела жизнь польской общины. Там ничего больше нет. То есть буквально – ничего. Только ветер гоняет мусор. Все поляки умерли. Остался воображариум.
– Расскажи про это.
– Нет, я устал. Целый день пытаюсь выдумать какую-нибудь историю о тебе и о ребенке, который мог бы у нас быть. Но ничего не получается.
Марек Хласко
«Он совершенно не собирался умирать, – сказал Бухбиндер. Он приезжал накануне в Израиль – при деньгах, в прекрасном настроении. Познакомился с королевой красоты – стюардессой “Эль-Аль”. Собирался на ней жениться. Так что он не кончал с собой».
«Каждый истинно верующий человек, – писал Хласко, – должен носить на груди вместе с крестом звезду Давида, пока не будет уничтожен последний антисемит и пока тело его не обратится в прах, который со стыдом примет многострадальная земля».
Немного пафосно, но что поделать: этот поляк ну просто очень любил евреев. А я тоже – конечно, не без пафоса, но искренне – люблю поляков. Собственно, об этом я и попытался вам рассказать.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Простите, не помешаю? (польск.)
[2] http://www.youtube.com/watch?v=X4WWccQjDOc.
[3] http://www.youtube.com/watch?v=kvjCRqXLibI.
[4] Любимая (ивр.).
[5] Нет свободы без «Солидарности»! Только больной ходит на выборы! (польск.)
[6] Маленькие бутерброды, канапе (польск.).
[7] В Старом городе (польск.).
[8] http://www.youtube.com/watch?v=pQvzdjukDX0.
[9] http://www.youtube.com/watch?v=CrknNJJoGc0.
[10] Все хотят увидеть последнюю девушку Йонаша Кофты (польск.).
[11] Книга и кофе (польск.).